К восьмитомнику «Литературного наследства Сибири» вплотную примыкают составленные и опубликованные Яновским сборники произведений и писем литераторов старшего поколения, которых он глубоко почитал, популяризировал, у которых учился. Назову хотя бы два имени.
Марк Константинович Азадовский, крупнейший специалист, классик советской фольклористики, привлеченный Саввой Кожевниковым к сотрудничеству в «Сибирских огнях» и Новосибирском издательстве ещё до войны, в тридцатые годы. Основная тема его — «Сибирь в русском народном творчестве» — не потеряла актуальности и после смерти учёного. Публикуя свои аналитические сочинения, Марк Константинович опирался на материал, добытый им, иногда не без риска для жизни и здоровья в этнографических экспедициях, разрабатывал сюжеты, почерпнутые из путешествий по заброшенным, в транспортном отношении труднодоступным поселениям сибирских старожилов и переселенцев. Яновский составил, снабдил пояснениями и комментариями и опубликовал книги Азадовского в Новосибирске (1978) и в Иркутске (1988). Заслуга Азадовского в том, что он исследовал само происхождение понятия сибирская литература, освободил его от налёта ассоциаций с так называемым «сепаратизмом» (которого никогда не было и быть не могло), воодушевил учеников и последователей – писателей и учёных – на активную работу в этом направлении.
В свою очередь Савва Елизарович Кожевников подхватил и развил высказанные Азадовским патриотические идеи. Ему принадлежит активная разработка литературного наследства Сибири, окончательная реабилитация областничества, как историко-культурного явления не только российского, но и в целом мирового звучания.
Работая над изданием сочинений этих авторов, Николай Николаевич проявил то же неординарное прилежание, что, скажем, и при составлении и редактировании фундаментального «ЛНС», показал ту же академическую скрупулёзность в предисловиях и комментариях, тщательно выверяя тексты, и, что особенно важно, не пренебрегая ни малейшей исторической, вплоть до бытовых мелочей, деталью. Сколько же различных, подчас малотиражных специальных изданий в периодике, сколько архивных документов при этом пришлось пересмотреть, использовать, чтобы выудить из них достоверную информацию, зачастую нужную в тот момент лишь малому числу специалистов!..
Но Яновский свято верил, что справочники никогда не устаревают. И так оно происходит по сей день. И, думается, будет происходить и в дальнейшем.
Он вызывал полное доверие у родственников писателей. В подготовке упомянутых книг ему помогали вдовы. Лидия Владимировна Азадовская и Раиса Ивановна Линецкая (Кожевникова) не только допускали его к ознакомлению с архивами их семей, но и сами трудились над подготовкой к печати замечательных, во многом исповедальных писем обоих выдающихся литераторов.
Марк Константинович Азадовский (1888-1954) оставил обширное эпистолярное наследие. Не исключено, что ряд его писем впервые после адресатов прочитал Н.Н. Яновский.
Самую страшную зиму 1941 года в осаждённом Ленинграде Азадовские — Марк Константинович, Лидия Владимировна и только что рождённый Константин (Котик) — не погибли от голода и вражеских ожесточённых обстрелов и бомбардировок. Азадовский, как всегда, интенсивно трудился, вёл обширную переписку. Всё это, насколько удавалось, пытается восстановить Лидия Владимировна. И допускает к использованию в литературе, передавая Н.Н. Яновскому.
Л.В. Азадовская в книге «М.К. Азадовский. Сибирские страницы» (Иркутск, 1988) рассказывает о трудностях собирания рассеянной по множеству адресов переписки мужа. Подвиг единомышленницы, сотрудницы и беззаветной подруги описан ею без пафоса и каких-либо намёков на самолюбование: «К сожалению, очень мало сохранилось от того периода, очень мало удалось собрать и получить от его бывших корреспондентов. Но и то немногое, что осталось, — пожелтевшие слежавшиеся листочки, выцветшие, поблекшие чернила, стёршийся, едва различимый карандаш, штемпеля «просмотрено военной цензурой» — сегодня уже кажется реликвией… Жизнь одной ленинградской семьи, захваченная войной и блокадой. Жизнь учёного, пытающегося и в осаждённом городе продолжать свою научную деятельность, отражены в них непосредственными записями — свидетельствами участника и очевидца».
Что пережили, в чём черпали силы эти неподдавшиеся смертельным обстоятельствам, стойкие люди, с какой верой в себя, в свой город и свою страну и в ценность своего труда, своих, стократно утвердившихся и литературно закрепленных находок, работали забыть невозможно. После эвакуации в Иркутск, в 1943 году Марк Константинович в письме к одному другу (помня о штемпеле военной цензуры, конечно!) повествует о некоторых моментах создания книги «История русской фольклористики»:
«Она, само-собой, не абсолютна, я вижу в ней немало страниц, которые я хотел бы уже переделать <…> я знаю её недостатки, недоделки и пр. Не всегда я доволен своим стилем… Но на ней лежит отблеск некоего героического элемента. Она ведь заканчивалась в Ленинграде и писалась в таких условиях, о которых, быть может, никогда не сумеют догадаться наши западноевропейские коллеги. Объявление войны (сообщение радио) застало меня по дороге к машинистке, которой я относил последние страницы для перепечатки.
Но целый ряд глав второго тома, а также общее предисловие и пр. писались и завершались в дни и вечера бомбёжек, в ночные часы дежурств в институте, писались холодеющими пальцами, писались на краешке стола, заваленного всем чем попало, в единственной оставшейся жилой (полужилой) комнатке при свете коптилки или ёлочных восковых свечек. И в этих же условиях их перепечатывала на машинке Лидия Владимировна. Последние странички она допечатала 5-6 февраля, а 10-го свалилась от той тяжёлой болезни, которая чуть было не унесла её совсем. В этом была своя поэзия. Страшная и жуткая, но поэзия. Ночь. В углу в ватном мешке спит наш малютка; под грудой одеял тяжело дремлет Лидия Владимировна. А я в это время развожу буржуйку, на которой сам готовлю всем ужин, и в промежутках дописываю какие-нибудь лакуны. Но вот буржуйка разгорелась, в комнате поднимается температура, я поднимаю усталую и измученную Лидуську, мы раскрываем, наконец, нашего мальчика, чтобы его переложить, протереть, покормить, доедаем свои 200 граммов (т.е. их осталось на вечер не более 50 на каждого), пьём горячий, обжигающий кофе с остатками былых сахарных запасов. Говорим о своих друзьях, строим планы, мечтаем о времени, когда можно будет сегодняшнее только вспоминать, а затем: уложен сын, уложена и снова закутана Лидуська, а я один среди ночи со своей книгой, пока холод и усталость не загонят меня на тот же широкий диван, чтоб в шесть утра вскочить и жадно прильнуть к радио…
И, право, в эти минуты, в эти часы, в эти ночи написаны некоторые страницы, которые я считаю лучшими в книге. И так, конечно, не я один работал, и, конечно, ещё другие. С той только разницей, что у них не было такой дополнительной «нагрузки», как маленький, беспомощный Котик. Но в этом для меня был вместе с тем и источник новой силы. Кто знает, хватило бы меня на всё это, если б я не черпал каждый день и час новую энергию в голубых, ясных, полных тогда уже светлого ума глазках моего мальчика!»
…И трогательно выглядит этот стёршийся, едва различимый карандаш, сжимаемый в полузамёрзших, с трудом шевелящихся пальцах, тихо скользящий по случайному, едва различимому при слабом свете тускло мерцающей коптилки, листку бумаги.
В то же самое время будущий публикатор этого и других писем М.К. Азадовского, а пока шахтёр-ударник, стахановец, подаёт руководству сибирской шахты заявление с просьбой вывести его на поверхность. Он знает, что при исполнении его желания следующим шагом будет отправление на фронт, и к тому стремится.
Итак, заявление подано, удовлетворено, проходит интенсивная подготовка, и вот уже начинающий литературовед Николай Яновский соскакивает с брони танка и, вооружённый винтовкой, бежит вперёд, не кланяясь пулям и минам, и тоже навстречу победе…
С.Е. Кожевников. Письма домой: 1945 год. «Весь полон войной…» «Очень дорогая победа. Но – победа.»
Жизненный путь видного советского функционера Саввы Кожевникова можно считать уподобленным траектории стрелы, выпущенной вверх – вперёд и вверх, минуя препятствия и нередко смертельные ухабы, что щедро доставались другим, с такой и не такой биографией.
В 16 лет мы видим юного Савву в гуще гражданской войны. В родном селе Кривинское односельчане восстают против произвола бандитских зловещих, занятых грабежами и массовыми убийствами агрессивных шаек, в совокупности получивших от историков точное наименование атаманщины. Молодые земляки избирают создателя комсомольской ячейки в родном селе Кривинское её руководителем. Уже в следующем году он – секретарь уездного комитета комсомола в Камне-на-Оби. Один из поводов обсуждать земляческие корни: Яновский родом из этого города.
Партийная печать, и в ней карьера провинциального журналиста – редактор, главный редактор районных газет. Высшее образование в партийном учебном заведении, редактирование учрежденского пропагандистского журнала. Новосибирск, издательство, журнал. Неустанная работа, в тридцатые годы часто за двоих, за троих… Журнал с запустевающим на глазах портфелем…
В мемуарной статье «Огнелюбы» Савва Кожевников несколькими фразами характеризует условия работы в тридцатых годах (цитируется по книге «Статьи. Воспоминания. Письма», составителем и автором вступительной статьи к которой выступил Н.Н. Яновский):
«Третье пятилетие было тяжелым в жизни «Сибирских огней». Одно за другим стали исчезать со страниц журнала имена огнелюбов.
Был вынужден замолчать Пётр Поликарпович Петров.
Талант Гольдберга особенно широко и ясно проявился в романах и повестях тридцатых годов. Но был вынужден замолчать и этот признанный мастер.
Не стали появляться на страницах «Сибирских огней» Вивиан Итин, Георгий Вяткин, Максимилиан Кравков, Пётр Гинцель, Вениамин Вегман…»
Говорить о них приходилось с оглядкой, чуть ли не скороговоркой, в приглушённых тонах: за их реабилитацию ещё придётся бороться. Когда-нибудь в далёком будущем. В том числе, пробивая дорогу отысканным с большим трудом рукописям на страницы журналов и книг. Перед теми, кому предстоял этот тяжёлый путь, стоял вопрос: получится ли?.. Если и маячил в безвестной неопределённости подобный поворот, пока о том и слова молвить не мечталось.
А ведь все они кроме всего прочего ещё имели какие-то должности, несли немалые профессиональные нагрузки. Внезапное исчезновение писателей накладывало на остающихся дополнительные задачи. И следовало справляться. Таким безотказным работником и был Савва Кожевников…
…Ещё в 1933 году Максим Горький в письме редактору журнала Вивиану Итину (в дальнейшем исчезнувшему из появлений на страницах) рекомендовал: «Если вам удастся организовать бригаду энергичных огнелюбов да вместе с ними привлечь работать побольше молодёжи и пригреть её внимательным и дружеским к ним отношением, дело пойдёт, и отлично»…
И Савва Кожевников тоже решил последовать совету Горького и занялся поиском новых огнелюбов.
Савва Кожевников: «Сознаюсь, когда вместе со своими товарищами-огнелюбами готовил первый номер за 1940 год, я растерялся. Редакционный портфель был пуст. Выбыли из строя многие талантливые, опытные литераторы.
Пришла мысль пригласить в редакцию бывалых людей. Уж кому-кому, а им-то есть о чём рассказать. И вот редакционный зал заполнен необычными посетителями: геологами, геодезистами, изыскателями, охотниками…
Готовых рукописей ни у кого не оказалось. Мы попросили наших гостей вести дневники, ежедневно делать записи о встречах, о впечатлениях, о работе, о печалях, о радостях».
Журнал, временно трансформировавшийся в альманах, выпускавшийся нерегулярно (всего известно с 1941 по 1945 о шести номерах и одном номере газеты под тем же слоганом «Сибирские Огни») не исчез и в годы ВОВ, когда некоторые из этих молодых, многообещаюших дарований погибли, защищая страну на полях сражений: Борис Богатков, Евгений Березницкий, Николай Шешенин, Геннадий Суворов, Николай Кудрявцев (о них мы расскажем далее).
Савва Елизарович редактировал «Сибирские огни» в 1940-1943 и с 1946 до 1953, передав эстафету из рук в руки Анатолию Васильевичу Высоцкому. Термин «огнелюбы», употреблённый в одобрительном контексте Максимом Горьким, он уже не выпускал из своей речи никогда. Так же, как образ костра сибирского, пылающего, яркого, дающего и сохраняющего жизнь.
Таким образом, если преграды встречались, то всегда так или иначе, с более или менее трудным усилием преодолевались, в самые сложные периоды позволяли вести прогрессивное и благородное дело сибирского литературного возрождения.
Тыловой Новосибирск представлял из себя своего рода центр собственной и эвакуированной культуры: работали Ленинградский театр Пушкина, филармония… Контекст достойный…
После победы «Сибирские огни» возобновили свой регулярный выход.
Боевое крещение
Во время войны именно Кожевников организовал выпуск тех самых шести заветных номеров альманаха, а также газету «Сибирские огни», вместе с подарками (вязаные носки, платочки, теплое бельё, табак и кисеты для табака) отправленную на фронт.
Он сам рвётся на фронт, но возраст и застарелая болезнь лёгких его не пускают. Туберкулёз, хотя и с зажившими, неопасными для окружающих осложнениями, – по всем приказам военной экспертизы законный повод для освобождения от военной службы и в мирное, и в военное время. Кожевников лечится в близлежащем санатории. Похоже, что успешно. Наконец получает направление в армию.
Савва Елизарович запоздало добился права участвовать в разгроме врага на передовой, но получив, наконец, право отправиться на фронт, присоединился к боевой когорте профессиональных журналистов и писателей в ряду, таких, как прозаики и публицисты, поэты Симонов, Эренбург, Гроссман, Сурков, Твардовский. Уровень литературного мастерства очеркиста Саввы Кожевникова соответствовал требованиям органов печати, как непосредственно армейской, так и ведущих газет страны, включая главную из них — «Правду»
Звание у него поначалу было рядовое, как у Яновского (закончившего войну сержантом), в офицеры произвёл Савву Елизаровича маршал Жуков лично, своей властью, о чём Савва с долей гордости сообщил в Новосибирск.
И уж, разумеется, не обретался по тылам, а, как всегда, за своими героями устремлялся в самую гущу событий.
Кружковцы
До войны к нарастающим нагрузкам Саввы Кожевникова в журнале «Сибирские огни» (главред), издательстве (редактор, главный редактор), Союзе писателей (председатель отделения) прибавилась ещё одна – литературный кружок. Начинающие писатели (Богатков, Смердов, Шешенин, Березницкий, Мейсак, Суворов) работали на разных производствах, в городах и сёлах, писали стихи и прозу, стремились общаться друг с другом, читать стихи, делиться мыслями. А старшие, давно состоявшиеся, много публиковавшиеся товарищи (Вивиан Итин, Елизавета Стюарт, Владимир Вихлянцев, Савва Кожевников, Глеб Пушкарёв, Кондратий Урманов, Илья Мухачёв, Афанасий Коптелов) создавали для этого благоприятные условия. Занятия вела Елизавета Стюарт, в ту пору сотрудница «Сибирских Огней».
В 1932 году Георгий Марков, редактор западносибирской краевой молодёжной газеты познакомился с молодым поэтом и впоследствии, после многолетней дружбы, тепло вспоминал о первой встрече. Это был Александр Смердов. Вместе улаживали конфликт с комитетом комсомола, там заявляли: не те стихи. Обычно всегда вхождение в литературу начиналось после опубликования в газетах. Более всего, что естественно, в молодёжных. Они подружились, поддерживали тёплые, дружеские отношения, а когда через много лет Смердов успешно возглавлял редколлегию журнала «Сибирские огни», Марков, руководитель Союза писателей, неизменно одобрительно отзывался о деятельности товарища. Особо подчёркивались его непредвзятость, творческая взыскательность и то, что Смердов не признаёт приятельства и фамильярности.
На фронте молодые кружковцы не теряли из вида ни друг друга, ни выпестовавших их старших товарищей.
Остававшийся до времени в тылу Савва Елизарович был маяком, координатором. Ему писали, от него ждали информации друг о друге. Надеялись на то, что с его помощью стихи из фронтовых окопов и землянок будут напечатаны, увидят свет, дойдут до читателя. Надежды на личные встречи сбывались. Но, увы, далеко не в большинстве. На обратном пути треугольники со штампом «Проверено военной цензурой» иной раз возвращались с пометкой полевой почты: адресат не найден.
Из книги «Венок героям» (Новосибирск, 2015):
Борис Богатков – Савве Кожевникову. 10 июля 1943 года.
Дорогой Савва Елизарович!
Причину моего молчания вам объяснит Коля Мейсак – ему описал подробно. Ему же я послал стихи моего товарища-фронтовика Цехановича, по-моему, очень хорошие – напишите о них своё мнение. Савва Елизарович, Коля пишет, что вышел третий альманах – если можно, пришлите мне его, пожалуйста, поскорее. Вы мне ещё в Новосибирске обещали свою книгу «Сибиряки». Потому считаю, что вы в долгу у меня и жду «Сибиряков». (…) Доронин в другой дивизии, а Вихлянцев совсем переведён из корпуса в какую-то танковую бригаду. Кузнецов на месте, от него привет. Пишите, что думаете, о моих фронтовых стихах
Георгий Суворов – Александру Смердову. Без даты.
Дорогой Саша!
Посылаю тебе «Кедровые орешки». В таком виде они печатаются в моём сборнике. Если дадите их и вы – я буду очень рад. «Сиб. гвардейцев» я получил, — благодарю. Своё слово о них я тебе уже писал. Хорошо было бы, если бы ты прислал 1 и 2 №№ новосибирских альманахов. Что вы ещё напечатали из моих стихов?
Борис Богатков. В книге «Венок героям» описывается, как он в атаке поднял взвод автоматчиков, которым командовал, и погиб в бою у деревни Шилово Смоленской области 11 августа 1943. Осенью сорок первого Богатков подал заявление с просьбой о направлении добровольцем в действующую армию. Получив, наконец, долгожданную повестку, записывает:
Торопливы толпы, как всегда,
Но сегодня я прохожим в лица,
И на здания родной столицы
С чувствами особыми гляжу.
А бойцов дарю улыбкой братской –
Я последний раз в одежде штатской
Под военным небом прохожу.
Направляясь к военкому, поэт знает, на что идёт.
В обращении к любимой, пророчески предполагает (предчувствует?), что прожить с ней будущие годы, возможно, не придётся.
У эшелона обнимемся,
Искренняя и большая,
Солнечные глаза твои
Вдруг затуманит грусть.
До ноготков любимые,
Знакомые руки сжимая,
Повторю на прощанье:
«Милая, я вернусь».
Я должен вернуться, но если…
Если случится такое,
Что не видать мне больше
Суровой родной страны, —
Одна к тебе просьба, подруга:
Сердце твоё простое
Отдай честному парню,
Вернувшемуся с войны.
И вот их уже нет.
И дань памяти – от дальнего друга.
Казимир Лисовский, «Воспоминание»:
Да, полно, неужели — двадцать лет?
Но только память
Я тревожить стану,
Вновь возникает
Майский тот рассвет,
Потом – салюты, радуги ракет,
Звенящий медью голос Левитана.
Далее поэт вспоминает страданья, причинённые войной, радость победы… Предлагает тост за тех, кто рядом за столом, и тех, кто рядом, но – не зримо. Это
Суворов Гоша,
Боря Богатков!
Я знал обоих вас не понаслышке.
Встречался часто. И до петухов
Мы упивались строчками стихов.
Тогда ещё – безусые мальчишки.
Николай Кудрявцев – Александру Смердову (переписка цитируется по книге «Венок героям»):
«Здравствуй, Саша!
Твоё письмо получил. Единственное. Более ничего, кроме вашей телеграммы, не приходило. Во всяком случае, благодарен, что не забываешь, и сочувствую, что на рапорте (Очередное обращение к военкому с просьбой отправить на фронт. – Б. Т.) тебе ответили отказом.
Правильно сделали. Не спеши раньше батьки в пекло, бо там всё равно будешь. Надо ведь и в тылу работать и, если работаешь хорошо, то Гитлеру от этого равно тошно, как и от пуль фронтовика».
Николай просит Смердова отправить ему по почте обе его (Смердова) вышедшие книги и говорит, что и сам взялся писать:
«Я, брат, не выдержал и таки взялся за перо. Получил разрешения от командования и теперь строчу, насколько глаз и тепла (в землянке) хватает. Удастся перепечатать, вышлю вам. Не удастся перепечатать – рукопись вышлю…»
Из молодых кружковцев после войны остались в живых Казимир Лисовский, Николай Мейсак (подорвавший себя гранатой и оставшийся без ног), Александр Смердов и переехавший в Москву Василий Фёдоров…
Один из руководителей кружка Владимир Андреевич Вихлянцев (1907–1984) принадлежал к тем немногим литераторам, которые, начиная свой путь в ранней молодости (первые стихи в «Сибирских огнях» опубликовал в 19 лет, в 1926 году), успели издать еще до войны свои собственные сборники. Профессионально работал в газетах и других СМИ (радиокомитет).
Его стихи на общую для всех воинов тему – верность оставляемой подруги, надежду на встречу после победы – не теряются. Издал несколько книг до войны, в 1946 – «Мы шли на Запад». До 1950 жил в Новосибирске. Придя с фронта, устроился в окружную газету «Советский воин». Затем уехал в Москву, где стал корреспондентом центральной «Красной звезды». Коллеги по редакциям высоко ценили его умелое владение языком, эрудицию, аналитический стиль, стремление использовать свои организационные возможности, чтобы во время заметить и поддержать новое молодое дарование.
Он-то и обнародовал первые рецензии Яновского, помог советами обратиться в другие органы печати, и, как венец, — в журнал.
Яновский лично не мог участвовать в истории с тем, довоенным кружком: он два раза перед войной находился в совсем иных местах — в тех, о которых принято говорить «не столь отдаленные». Бросало его в разные концы страны: в начале тридцатых пребывание на Беломорканале, в конце – на Нарымском севере и в угольном Кузбассе… В промежутке удалось окончить учительский институт в Ленинграде, проявить исследовательские наклонности, и под руководством Б.П. Городецкого стать пушкинистом.
Другими словами, обучение через кружок поэтов у него отсутствовало, зато у изголовья его музы невольная судьба поставила крупных мастеров литературы. На строительстве канала к Белому морю проходили «перековку» тонкие, хорошо образованные профессионалы…
