9 октября 1941 года Николай Шешенин писал Кожевникову, заботясь о нём. Утешал товарища, рвущегося на передовую, пытался успокоить, отвлечь от мрачных мыслей:
«Пошёл третий месяц, как я на фронте. По богатству впечатлений эти два месяца равны годам. На фронт я пошёл добровольцем по призыву ЦК (отказался от брони, которую мне вручили в первый день войны). Уверен, что ты поступил бы точно так же, если бы не твои лёгкие. С таким здоровьем, как твоё, здесь долго не протянешь: сейчас идут почти непрерывные дожди и стоят холодные, свойственные для Ленинградской области туманы».
Но дальше он как бы мимоходом замечает, предостерегая друга: «Я уже приспособился к этой погоде. Хорошие траншеи и хорошая плащ-палатка предохраняют от простуды (но только здоровый организм, а не такой, как твой)».
О том, как долгие годы болезнь изводила Савву Елизаровича, узнаём по его переписке с другими людьми.
С.Е. Кожевников – М.К. Азадовскому. 22 мая 1943 года:
«Я живу, к сожалению, неважно: мучает меня туберкулёз легких. Не прошло еще и 8 месяцев, как я вернулся из санатория, а вот опять нужно бросать работу. Работаю поэтому меньше, чем хотелось бы. Очень хочется написать журнальную статью о патриотической традиции в Сибирской литературе, но не хватает для этого сил. Да, кроме того, дёргают меня очень много на всякие организационные дела. Едва-едва успел написать брошюрку о боевых традициях сибиряков. Она вся разошлась, но я не теряю надежды разыскать где-нибудь несколько экз. и тогда пошлю Вам ее обязательно». (Литературное наследство Сибири, т. 1)
Никакое течение времени не в состоянии исключить частые обострения застарелой и тяжкой болезни. И вот уже годы спустя Савва жалуется другому, позднему другу:
С.Е. Кожевников — Г.А. Федосееву. 14 апреля 1959 года:
«Дорогой друг, извини, что я долго молчал. Это потому, что свыше двух месяцев находился вне строя. Был грипп, потом воспаление лёгких и, наконец, кровотечение. Лежал в больнице, кровь хлестала горлом трое суток. Едва уняли. Боялся, что вспыхнул старый процесс в лёгких. К счастью, в лёгких всё спокойно. Кровотечение было на почве сердечной – вызвано повышенным давлением. Запретили работать до отдыха. Через два дня еду в Ялтинский дом творчества. Буду там работать и отдыхать».
Но это ещё когда случится. Дожить надо…
А пока что Шешенин несколькими строками рассказывает о неожиданных ситуациях, когда о простудах или чём-то подобном и мыслей нет. Не до того.
«Выполняя одно боевое задание, я оказался во временном окружении. (В этом бою я командовал взводом). Было принято решение – биться до последнего и сохранить по одной гранате, чтобы в случае безвыходного положения взорвать эти последние гранаты, не снимая с пояса. Пять дней мы находились в немецких тылах и только к концу шестого дня прорвались к своим. Три дня ни я, ни бойцы не имели во рту ни крошки хлеба или ещё чего-либо, кроме травы и ягод. Пробирались лесами и болотами. Если останусь жив, то обязательно напишу об этом походе книгу».
У книг, как и у их авторов, свои судьбы. Того, обещанного сочинения Николая Шешенина мир уже никогда не увидит. Оно не написано, хотя, быть может, уже и могло оказаться выношенным и обозначенным на бумаге, да затерялось в чрезвычайных обстоятельствах, на войне.
Из комментария к переписке друзей, составленного Яновским: «Письмо С.Е. Кожевникова Н.Л. Шешенину от 22.111. 1942 г. вернулось с фронта с надписью «Доставить невозможно».
Начиналось же то, оставшееся безответным, посланье Кожевникова от 22 марта 1942 года, естественно, словами ответного беспокойства:
«Здравствуй, Николай! Неужели мои письма не доходят до тебя, или тебе некогда отвечать? Я начал было уже тревожиться (ведь последнее письмо я получил от тебя месяца полтора-два тому назад), но получил записку от Вари о том, что она сразу получила от тебя несколько писем. Если некогда писать, посылай нам хоть на двоих по одной записке в неделю». (Варвара Шешенина – жена Н.Л. Шешенина).
Савва не зря обеспокоился затянувшимся молчанием друга.
Увы, времени на ответ у адресата действительно не оставалось: он погиб…
Савва Елизарович Кожевников писал с фронта домой жене Раисе Ивановне Линецкой 24 сентября 1944 года. Ниже приводится отрывок из переписки, опубликованной Н.Н. Яновским и Р.И. Линецкой всё в той же книге «Савва Кожевников. Статьи, воспоминания, письма» (Новосибирск, 1976).
«На днях я был в Майданеке, лагере уничтожения. О нём много писали в газетах, и ты, разумеется, всё это читала. Читать страшно, а смотреть на всё это – выше человеческих сил. Мы приехали в автомашине. Остановились около большой и глубокой ямы. Из земли торчат человеческие кости. В несколько слоёв. Кости, кости… А сколько таких ям, сколько таких ещё не раскопанных костей! Потом смотрели печи. На полу и в печах пепел сожжённых тел, остаток сгоревших костей. Осколок одной кости я взял в руки. Чья она? Может быть, критика Серебрянского, который вместе с Кудрявцевым был в окружении и не мог выйти из него, попал в руки немцев и как еврей был, безусловно, пригнан сюда, в Майданек, может быть, это кость кого-нибудь из моих знакомых новосибирцев.
Около печей стоят мульды – железные лотки, на которых трупы втаскивали в печь. Против печей – умывальник, водопровод. Палачи мыли руки… Самое страшное – склад обуви. Огромный барак. Весь завален обувью. Мы ходили по нему, и под ногами пружинила эта обувь, снятая с убитых и сожжённых людей. Мужская, женская, детская. Всех размеров и цветов и всех мыслимых фасонов. Туфли-деревяшки, какие носят польки, плетёные туфли, какие когда-то были у тебя, детские сапожки, жёлтый ботиночек, который носил пяти-шестилетний ребёнок, грубые большие мужские ботинки…. Я не видел ни одной пары обуви с целой подошвой. Не все же заключённые в лагере были в рваной обуви. Целую обувь немцы отправляли домой. Сколько же тысяч пар это составляет?! А сколько лежит в одном углу срезанных подошв! Все эти сотни тысяч пар обуви носили люди, которых убили, сожгли, задушили в камерах… Проклят будет тот, кто это забудет, кто это простит немцам!»
И не простили. Состоялись суды, на виду у всего мира прошёл Нюрнберг, расставивший окончательные точки и акценты в оценке безусловной виновности главных военных преступников гитлеровского рейха и созданных ими для истребления людей криминальных организаций.
Сложны и противоречивы переживания победителей, воочию увидевших чудовищные, неслыханные в истории человечества звериные деяния разгромленного врага. Савва Кожевников, один из первых, кто увидел кровавые следы гитлеровских извергов под влиянием свежих, мучительных впечатлений проклинал без разбора всех немцев. Однако негодование победителей нацизма не должно было распространяться на весь немецкий народ и не могло простираться на все времена и все поколения людей, населяющих Германию.
Вот как описывал эти настроения Илья Эренбург: «Я ещё раз хочу напомнить, что никогда и не думал о низкой мести. В самые страшные дни, когда враг топтал нашу землю, я знал, что не опустится наш боец до расправы. «Мы не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей или мучить раненых. Мы ищем другого: только справедливость способна смягчить нашу боль».
Когда я писал это, немцы были в Ржеве. Я повторю это и теперь, когда мы в Берлине. Много говорят о ключах страшного города. Мы вошли в него без ключей. А, может быть, был ключ у каждого бойца в сердце: большая любовь и большая ненависть. Издавна говорят, что победители великодушны. Если можно в чём-то попрекнуть наш народ, то только не в отсутствии великодушия. Мы не воюем с безоружными, не мстим неповинным. Но мы помним обо всём и не остынет наша ненависть к палачам Майданека, к вешателям и поджигателям. Скорее отрублю свою руку, чем напишу о прощении злодеев, которые закапывали в землю живых детей, и я знаю, что так думают, так чувствуют все граждане нашей Родины, все честные люди мира».
В интермедии «Между главами», вмонтированной после Записной книжки за 14 марта 1945, Симонов приводит свои размышления об отношении к немецкому народу, к немцам вообще. Оно, это отношение, менялось от сочувствия к антифашистским проявлениям в современной ему, предвоенной Германии и былой веры в то, что народ стряхнет с себя бесчеловечную власть, к пониманию того, что провозглашенный в лирике войны призыв «Так убей же его хоть раз, так убей же его скорей, – сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», обязателен до самого последнего часа военных действий. Однако после достижения победы призыв должен быть отставлен, поскольку начинается новый этап во взаимоотношениях двух народов. Неизбежна серьёзная работа по преодолению взаимной ненависти, и долг победителей – помочь немецкому народу, изживающему фашистскую идеологию в умах нынешних и будущих поколений.
Однако живым – живое.
Надо было двигаться и действовать дальше.
Работать над завершением победы, расширением и углублением её результатов.
Из писем С.Е. Кожевникова родным
25 сентября 1944 года в газете воинской части «Сокол Родины», опубликовано его открытое письмо сибирякам. Сообщая об этом домой по горячим следам, журналист самокритично сетует: «Оно немножко засушено, в нём мало красок, запаха и колорита Сибири, то есть всего того, что обычно вызывает трепет человеческой души. Но я не мог позволить себе этого – места мало, и его нужно было использовать, главным образом, для того, чтобы дать представление об оборонной мощи Сибири».
Подготавливая следующие публикации, он собирает материалы о лётчике Олейнике, погибшем полтора года назад.
«Это был обаятельнейший человек, большой и чистой души. В него были все влюблены. Когда он однажды не вернулся, погиб где-то при выполнении боевого задания, лётчики не поверили. «Он вернётся», — говорили они. Его не было, но он жил с ними. Прошло полтора года, все давно знают, что Олейник погиб, но вслух никто не говорит этого страшного слова. Имя его превращается в легенду.
Как нужно писать об этом! И как это будет трудно!»
Хоть и трудно, но сделано: очерк об Олейнике напечатан, и его все хвалят.
Так же Кожевников работает над очерком «Русские за границей». А события торопят.
Время насыщается содержательными командировками.
«28.I.1945 г. Вчера вернулся из своей последней командировки… 17 января в час дня мы узнали, что взята Варшава. 18-го я был уже в полку у Шишкина… В полку я жил целую неделю. Всё время прошло в обстановке благожелательности и дружбы… Все самолёты возвращались с боевого задания, не получив ни единой царапины. Вообще в небе сейчас полное и беспредельное наше господство».
Савичев, один из героев очерка «Парни в белесых гимнастёрках», одобрил материал, послал газету в тыл отцу, работающему на заводе в Москве. По словам старшего Савичева, очерк с одобрением читал весь завод. А сейчас лётчик даже недоволен: «Я так ждал наступления, вот, думал, развернёмся, а немцев днём с огнём не найдёшь в небе…»
Пехота так быстро передвигается, что авиация, и та не успевает угнаться за ней.
«При мне полк перебазировался один раз на 6о километров на запад, в день моего отъезда он снова начал перебазироваться, но уже на 160 километров. Новый его аэродром будет в 200-250 километрах от Берлина. Приглашали меня снова приехать к ним на новое место. Если не удастся найти часть Покрышкина, то, конечно, поеду опять к ним».
Сообщает о работе над следующими материалами. У боевых товарищей имеют успех и его очерки о Новосибирске, статьи о Чехове.
«13.III.1945 г. На днях у меня произошло маленькое событие в моей военной жизни: приказом маршала Жукова от 5 марта я произведён в офицеры – младший лейтенант… У меня нет военного честолюбия и для меня главное то, что я участник Отечественной войны, участник похода на Берлин».
В марте 1945 печатается корреспонденция «В немецком доме».
Немецкую столицу он посещает в самый канун подписания Акта о капитуляции гитлеровской Германии.
«8.V. 1945 г. Вчера я был в Берлине. Он ещё курится. То в одном, то в другом квартале из окон или развалин курится дым. Во всём чувствуется, что здесь только-только стоял грохот, пылало пламя, рушились стены. Но сейчас всё вдруг утихомирилось, наступила непривычная тишина. Только временами взорвётся где-то мина, ухнет и опять тихо.
Окраины Берлина сравнительно целы. Чем ближе подъезжаешь к центру, тем разрушений больше, Некоторые кварталы превращены буквально в щебень. Местами стоят зубчатые остовы стен. Серые, мёртвые.
Щебень, трупы, кирпич, сожжённое железо с улиц убирают немцы. Их на улицах тысячи. Работают под присмотром наших красноармейцев.
Видел большие очереди у хлебных магазинов. Когда проходила наша машина, многие из очереди, не отрываясь, смотрели на нас. В их глазах я не видел озлобления, даже угрюмости, в них было нескрываемое и жадное любопытство.
Был у здания Рейхстага. Оно наполовину сожжено. На «аллее побед» статуи снесены снарядами, деревья иссечены металлом… На здании Рейхстага все наши оставляют свои надписи: «Здесь соединился. Касаткин. 1.V.45». «Дрались за Одессу, сражались за Севастополь, взяли Берлин» и т.п. Много надписей своих родных мест: Волга, Кострома, Москва… Я написал: «Новосибирск». Пусть со временем это сотрут, закрасят, но факт сам по себе останется.
Пишу это письмо из деревни, что стоит в 27 километрах от Берлина, завтра думаю ещё раз съездить в этот покорённый, злобный, мрачный город, а потом на базу, на постоянное пребывание нашей части…
Мой военный маршрут завершён».
