Спасенье святой могилы.
Уже до войны набиравший всесоюзную известность журнал «Сибирские огни» считался старейшим советским журналом, в 1940 году его возглавил известный собиратель литературных сил Сибири, очеркист Савва Кожевников. С уходом на фронт талантливых, многообещающих литераторов, в связи с напряженной обстановкой военного времени испытывая вынужденные материальные ограничения, издание тем не менее не прекратило существования, и, хотя временно выходило в качестве альманаха, однако старалось по возможности не снижать достигнутый творческий уровень.
С. Кожевников
В круг литераторов, которых приветил и пестовал Савва Елизарович Кожевников, входил Борис Богатков. Он рвался в бой, готовился, и когда пришла долгожданная повестка из военкомата, воскликнул:
— Наконец-то!
11 августа 1943 года под ураганным огнем противника Борис Богатков, поднимая в наступленье взвод, которым командовал, запел песню, сочиненную им же и уже исполненную ранее, известную бойцам. Молодой поэт погиб, не выйдя из боя. Его песня была посвящена родному Новосибирску. И город не забыл героя, в память о нем названа улица, установлен монумент, издана его «Единственная книга. Стихи, письма поэта, воспоминания о нем» (Новосибирск. 1973).
Б. Богатков
Александр Смердов, сражавшийся тут же, за освобождение Пушкиногорского заповедника, народной святыни, вывел образ Богаткова под псевдонимом Сергея Снежкова.
У Смердова в поэме «Пушкинские горы» гибель Сергея Снежкова описана так:
Вперед… Поднялся в полный рост
Среди друзей своих он.
И в тот же миг пилотку снес
И опалил глаза до слез
Горячий, смертный вихорь…
Среди живых и мертвых тел,
Среди огня и воя
Снежков поднялся и запел.
И голос над землей взлетел,
Как знамя боевое.
И тут же долетел до нас сквозь гул и треск
Снежковской песни приглушенный всплеск.
И видно стало, как по грудь,
Врага ошеломив своим упорством,
К монастырю прокладывая путь,
Рвалась вперед гвардейцев наших горстка…
(… ) пошло «ура» волной со всех сторон…
В атаку весь рванулся батальон.
Успели из-под пушкинской могилы убрать убийственную мину, спасли русскую святыню. Но не всем удалось остаться в живых…
Снежковцы стояли скорбным полукругом вокруг святой могилы, головы склонив. (…)
Я в круг вбежал – и сердце вдруг упало…
У пушкинской могилы, у оградки
Лежал Сергей Снежков на плащ-палатке,
Прямой, спокойный, будто только замер,
Он ввысь глядел остывшими глазами,
И с губ его, уже охолоделых
Как будто слово только что слетело…
После того, как, похоронив героя, попрощались с солдатом и другом, в минутной тишине кто-то запел снежковскую песню. И все запели, и, сурова и светла, она на холм взамен венка легла…
Отрывки из поэмы «Пушкинские горы» цитирую по кн. «Александр Смердов. Впереди – огни. Стихи и поэмы».
Мой старший друг поэт Казимир Лисовский всю жизнь страдал тяжким хроническим недугом, мешавшим ему непосредственно принять участие в военных сражениях, отчего он испытывал двойные страдания – и в связи с самой болезнью, и с теми физическими ограничениями, что накладывались ею.
К. Лисовский
В 1965 году широко отмечался 20-летний юбилей Победы. Я написал несколько стихотворений, композитор Евгений Нестеров положил их на музыку, нашлись исполнители…
С Казимиром мы не раз говорили о погибших поэтах, о тех, кого он знал живыми, с кем по молодости был дружен… И впервые я увидел слезы на глазах Казимира, когда он признался:
— Двадцать лет, не верится – уже 20… Да, полно, неужели – двадцать лет?
Вскоре ту, словно бы недоуменную фразу я прочел, как начальную, в стихотворении «Воспоминание», вошедшем в книгу К. Лисовского «Цена строки. Новые стихи» (ЗСКИ. Новосибирск. 1966). Описывая обстановку того, уже отошедшего в историю праздника, поэт предлагает тост:
За тех, кто рядом с нами за столом,
За тех, кто с нами за столом – незримо.
Суворов Гоша,
Боря Богатков!
Я знал обоих вас не понаслышке.
Встречался часто. И до петухов
Мы упивались строчками стихов,
Тогда еще безусые мальчишки.
Особенно ты, Гоша, близок мне,
Ведь в Красноярске прожили мы годы!..
Садись поближе к фронтовой родне,
Рассказывай, дружище, про походы.
Читай стихи…
Но нет, не можешь ты!
Ты смотришь вдаль спокойно и открыто,
Становятся уже твои черты
Как бы изваянными из гранита.
Ты как бы продолжаешь свой поход.
Застыв в броске,
В минуту смертной схватки…
И ветер времени годами рвет
Полу окаменевшей плащ-палатки.
Роман, в котором недолюбили.
Юлий Моисеевич Мостков – редактор Западно-Сибирского книжного издательства – брался за самые трудные задачи. Занимаясь, помимо основной работы, литературной критикой, он вошел в неформальную группу эрудированных профессиональных литературоведов, собранную из проживавших в разных городах страны и объединенных вокруг общего дела — популяризации сибирской литературы. Здесь в полную меру проявился литературный и организаторский талант Николая Николаевича Яновского – автора проекта, если говорить по нынешней терминологии. Работая не покладая рук, он сумел воплотить в жизнь свой инициативный замысел фундаментального труда «Литературное наследство Сибири» (1969 – 1988), в осуществлении которого участвовало на протяжении двух десятилетий немалое количество даровитых, хорошо подготовленных специалистов – литературоведов, архивистов, библиографов, иллюстраторов.
Показательный факт: Мостков редактировал первые шесть из восьми вышедших томов обширнейшего «ЛНС», а к восьмому тому уже вошел в редакционную коллегию. Издание испытало немало испытаний, связанных, как с финансовыми затруднениями (побочные расходы на копирование текстовых и иллюстративных материалов, командировки и прочее), так и с некоторыми неувязками, касающимися взаимоотношений с родственниками и наследниками авторов произведений, включавшихся в многотомник.
Создатели ЛНС сталкивались и с грозным, опасным непониманием, которое проявляли некоторые тогдашние, власть имущие идеологические чиновники. И все эти непростые десятилетия верным, трудолюбивым и неустрашимым сподвижником Яновского был Юлий Моисеевич Мостков.
Яновский успел получить высшее образование до войны, сражался, будучи стрелком танкового десанта, после выздоровления от тяжелого ранения — армейским газетчиком. Мостков всю войну находился на Западном и 3-ем Белорусском фронтах, где командовал взводом и батареей противотанковой артиллерии.
Сотрудники Издательства, немало лет проработавшие бок о бок с Мостковым, отмечают лучшие человеческие качества, его отличавшие: огромную работоспособность, неподдельное дружелюбие, скромность и обаяние истинного интеллигента.
Дина Григорьевна Селькина после победы в первый раз увидела его в коридорах пединститута, где доучивался Ю.М., еще в военной форме, достаток пришел, видимо, далеко не сразу…
Виталий Порфирьевич Минко вспоминает, что работать с Мостковым было легко. Он, как редактор, никогда не навязывал своего вкуса ни авторам, ни художникам. Проявлял себя верным товарищам на уборке урожая, куда посылались мужчины Издательства: насыпали зерно в мешки и увозили от комбайнов на ток, где перелопачивали его для лучшей сохранности. Тяжелую работу грузчиков они, люди уже не первой молодости и не самого лучшего здоровья, безропотно выполняли не хуже более молодых и крепких товарищей.
Проведший всю войну на передовой, занимая младшие командные должности, Юлий Моисеевич никогда и в мыслях не имел бахвалиться былыми боевыми победами.
Людмила Николаевна Симкина рассказывает, что сдружившиеся между собой издательские сотрудники, предпринимали во время отпусков групповые туристические путешествия в разные концы страны. Один раз попали в грузинский кабачок, сидели прямо над волнами быстро бегущей Куры. Когда у Мосткова случайно завернулась пола плаща, на лацкане его пиджака можно было увидеть орденские планки, расположенные в несколько рядов. Вошли два официанта, держа между пальцами гроздья бутылок отборного вина, кроме того гостей угощали приготовленными специально ради них самыми редкими кушаньями национальной кухни…
С начала своей работы в Издательстве, Ю.М. Мостков осуществлял редактирование почти всех сборников Елизаветы Стюарт.
…Еще в 1938 году появился в свет выпущенный под редакцией Саввы Кожевникова объемистый хрестоматийный сборник стихов и прозы «Сибирь в художественной литературе (составитель Глеб Пушкарев, Новосибирское областное издательство – так обозначался один из псевдонимов ЗСКИ). Вот уже 80 лет минуло, а подобной по обстоятельности и тематической слаженности книги, по имеющимся у меня сведениям, больше не появлялось. Сегодня ее не во всякой библиотеки и встретишь.
Однако, с другой стороны, нет недостатка в различных коллективных сборниках, и на любой выставке, не говоря уж о книжных ярмарках, эти издания определяют лицо издательств и составительских команд. Время, как видим, регулирует формы прихода литературы к читателю разных эпох и поколений.
Я бы сказал, что вторым по времени подобным сборником была приуроченная к 40-летию Октябрьской революции юбилейная антология «Поэзия Сибири» (1917-1957 гг.). На сей раз обошлись без прозы. Но и задача перед составителями К. Лисовским и А. Никульковым стояла отобрать исключительно творения сибирских поэтов обозначенного периода. Произведения современных стихотворцев были подобраны интересные и со вкусом, благо материал позволял. Достоинство книги и в том, что были восстановлены ранее незаслуженно отторгнутые от литературы имена: Павел Васильев, Георгий Вяткин, Петр Драверт, Вивиан Итин…
Вчитываясь в строки поэтов, я обратил внимание на то, что рядом помещены стихотворения двух из них, в чем-то перекликающиеся: Евгения Березницкого с подборкой, где выделялась отлично выписанная «Гроза» (датировано 1935 годом), и несколько произведений Елизаветы Стюарт. Сначала подумалось, что это случайность, и что составители создавали композицию издания чисто ситуационно. Вглядываясь из сегодняшнего дня в строки обоих поэтов, давно ушедших от нас, я начал сомневаться в этом своем допущении.
Евгений Николаевич Березницкий пришел записываться добровольцем уже на третий день войны 25 июня 1941 года. Выше мы упоминали, что он был сражен в боях под Ельней в октябре того же года.
Е. Березницкий
«Гроза» Евгения Березницкого, по тексту в книге 1957 года, с некоторыми сокращениями, выглядит так:
Гроза над Обью надвигалась…
Я ждал тогда хоть легкой тени
Испуга на лице твоем.
Но ты отвергла отступленье,
Сказала: — Надо плыть, Евгений!
Берись за весла и плывем.
Плывем.
В предгрозье горы меркнут…
Вот над рекой затрепетал
Тревожный ветер. (…)
Волна свирепая вставала.
На пенных гребнях нас несло.
Но твердо лодку направляло
Вразрез косматой пене вала
Твое упрямое весло
Волна ревела и вертелась,
Дивилась дерзости двоих..
Тебе же в бурю петь хотелось,
Ты поняла: я черпал смелость
И мужество в глазах твоих.
На берегу на сумрак зыбкий
Взглянула ты издалека.
И только здесь твоя улыбка
Тревожно дрогнула слегка.
Гроза прошла, вдали бушуя,
Безвольный в берег бил прибой.
И самым крепким поцелуем
Я оценил поступок твой.
В сборнике статей Ю. Мосткова «Умное сердце. Три портрета» (ЗСКИ. 1976) основной, самый крупный из трех очерков, давший заголовок всей книге, посвящен творчеству Елизаветы Стюарт. Не будет преувеличением сказать, что это до сих пор наиболее полный и содержательный аналитический обзор ее поэзии.
Некоторые приведенные критиком выражения из стихотворений Стюарт показались мне из того же ряда, что применены и в стихотворении, прямо посвященном ею Евгению Березницкому. Так, при обращении к женщине будущего, не обделенной судьбой, как ее предшественница, говорится (цитируется Ю. Мостковым в «Умном сердце»):
За то, что я теперь недолюбила,
Всю нежность подари ему свою (…)
Над колыбелью сына наклоняясь,
Ты улыбнешься в тишине ночной…
Люби его, от горя охраняя —
За всех детей, невыношенных мной.
А вот как Ю. Мостков сокращенно излагает стихотворение Е. Стюарт, «Больше мне в мире тебя не найти», написанное в 1943 году:
Если быть точным, стихотворение посвящено не только памяти Евгения Березникого, но и является прямым обращением к нему.
Больше мне в мире тебя не найти…
Вот она – боль непомерной утраты!..
В битве, на трудном солдатском пути,
Пал ты суровою смертью солдата.
Глубока скорбь и невозместима потеря, особенно горько оттого, что погибший воин
Не долюбил.
Не допел.
И не дожил.
Когда кажется, что сердце не выдержит – ведь нет ничего, за что, как за спасительную соломинку, может ухватиться лирическая героиня, — в непроглядной тьме горя забрезжил выход:
Выполню все, как решили с тобой.
Все, как тебе обещала когда-то –
Встречу опять над широкой рекой
Темное золото летних закатов.
Все долюблю, что ты в жизни любил,
Все, что теперь ты не в силах найти в ней,
Свист журавлиных распахнутых крыл,
Запах дорог после летнего ливня…
В заключительной строфе скорбный рефрен –«Не долюбил, Не допел, И не дожил.» — почти не меняясь внешне (лишь вместо точек появляются запятые), неожиданно трансформирует свою тональность, придавая всей строфе утверждающий мажор:
В сердце моем за себя и тебя
Нужно вместить, уберечь и умножить
Все, что ты, тьмою внезапной объят.
Не долюбил,
Не допел,
И не дожил.
(…) В огне войны закалялись характеры. Без всякой натяжки можно сказать, что военные будни в значительной степени сформировали и Е. Стюарт, как человека и литератора, определили ее характер, ее восприятие действительности.
Чуткий аналитик Ю. Мостков, возможно, из деликатности применил в данном случае термин «лирическая героиня». По-моему, этот вполне нейтральный, общепринятый посыл здесь не вполне достаточен. Явная адресная исповедальность поэта угадывается из простого сопоставления нескольких уже упомянутых сюжетов при добавлении еще одного, весьма впечатляющего по силе прозрения, короткого стихотворения поэта Елизаветы Стюарт. Оно по всем признакам посвящено конкретному человеку, которого уже нет и никогда не будет…
Е. Стюарт
У Березницкого описывается предчувствие грозы, ее предвестие, у Стюарт в позднейшем стихотворении улавливается тончайший, почти импрессионистский нюанс во всем тексте, и только единственная, завершающая строка – сквозь время звучит, как страстный выкрик, бесспорное утверждение глубины великого чувства.
Диалог представляется вполне реальным.
Мы-то знаем, чем всё кончилось…
Еще ничто не предвещало
Исчезновенья тишины.
Еще предчувствие начала
Не проникало даже в сны,
Еще прикидывались вещи
Совсем такими, как вчера.
Но было все иным и вещим
И говорило мне: пора!
Пора!..
А я взглянуть боялась
В лицо твое
И стать иной…
Но молния уже металась
В притихшей туче грозовой!
Все ярче, все нетерпеливей
Сверкала, силы не тая,
И наконец-то грянул ливень!..
Так началась любовь моя.
(Елизавета Стюарт. Цикл «Одолень-трава»)
Фрагменты эпоса ли это? Безусловно.
