Борис Тучин — Пушкинские горы. Спасение святыни: подвиг поэтов

Героический эпос Великой Отечественной войны включает в себя наряду с прочим несколько поэм, созданных участниками событий в период наиболее жёстких, драматических ситуаций. Собственный опыт участника сражений на пути к Победе и последующее осмысление происходящего легли в основу творчества некоторых поэтов уже в послевоенное время. Так появилась, в частности, поэма «Пушкинские горы» Александра Смердова, датированная 1945 –1949 гг. Представляем вам очерк прозаика, поэта и публициста Бориса Иосифовича Тучина, посвящённый Смердову и его произведению.

Легенда о трёх поэтах, один из которых батальонный замполит Великой Отечественной, гвардеец Александр Смердов

Сибирские «огнелюбы»

В журнал «Сибирские огни» в свое время меня, автора этих строк, помнится, привел незабвенный Казимир Лисовский, поэт, журналист, путешественник, знаток и певец Сибири. Можно считать, что мне повезло: журнал находился на мощном подъеме, общение с его работниками представляло серьезную школу для начинающего автора.

В редакции трудились, как на подбор, участники войны — люди долга, чести, и, разумеется, высокой специальной, литературоведческой компетенции. Их отличали эрудиция, начитанность, дружелюбие и доброжелательность, но и требовательное отношение к поступающим в большом обилии текстам, чтение коих нередко вызывало усталость. Зато произведения, отобранные после коллективных обсуждений для публикации, были в массе своей на уровне тех, что печатались в столичных толстых журналах. С почтением перед памятью старших товарищей назову несколько имен: Анатолий Никульков, Геннадий Падерин, Леонид Решетников, Борис Рясенцев, Александр Смердов, Николай Яновский.

Я не без трепета представил на обсуждение две поэмы – прежнюю «Гоголь» и вновь написанную, с взятым из жизни острым, актуальным сюжетом, на тему об операции по пересадке костного мозга, которую одним из первых в стране произвел мой институтский друг в обычной, провинциальной больнице, — «Сражение с молнией».

Говорил  главный редактор по-особому проникновенно, вдумчиво и обстоятельно, и было что слушать!.. Потом я разыскивал по словарям значение термина «реминисценция», употреблённого по поводу моего «Гоголя». Александр Иванович явно не хотел обидеть неопытного автора. Другой на его месте скорее всего рубанул бы коротко и прямо, указав на возможные заимствования чужих мотивов. Журнал принял моё второе произведение, для помощи в дальнейшей доработке некоторых фрагментов текста я был передан завотделом поэзии Леониду Васильевичу Решетникову. После напечатания в «Огнях» моя вещь «Сражение с молнией» вышла отдельной книгой… О себе на том – всё…

Теперь, годы спустя, попробую произвести небольшой анализ яркого произведения сибирского поэта Александра Смердова — его поэмы о спасении советскими солдатами святой могилы великого Пушкина.

Памяти павших друзей-воинов

Поэме «Пушкинские горы» предшествуют два эпиграфа. Первый  — «памяти поэтов-воинов Георгия Суворова и Бориса Богаткова». Мы не ошибемся, если к эпитафии прибавим еще несколько слов: «земляков и друзей автора поэмы». И второй: «У Лукоморья дуб зеленый. А. Пушкин», тотчас поясняющий, какое, где и ради чего происходит действие. Потом будем узнавать еще многое, и прежде всего о том, с каким воодушевлением люди бились, подавляя ненавистного врага, покусившегося на нашу святыню, и отдавали жизнь на пути к цели. Дело в том, что гитлеровцы заминировали место пушкинского захоронения и, удирая, намеревались его взорвать.

Который день… Нет, мы не дни считали, 
В дыму кромешном, в тяжком лязге стали,

Который день мы быстро шли вперед,
И только верстам точный знали счет… (…)
Вослед за танками – по опаленным травам,
 В лесных болотах, по болотам ржавым…,

Так уже с первых строк открывается высокая значимость обобщающего понятия «Мы».

Кто же они, спрашиваем сегодня, восемьдесят лет спустя. И автор поэмы, участник данной военной операции, гвардии капитан Александр Смердов, поясняет: солдаты, младшие, сержантского звания командиры, и командиры среднего и высшего звена. И как бы за кадром остаются покуда высшие военачальники, стратеги и главкомы ВОВ, и в том числе он, газетчик и замполит, храбрый и умелый помощник комбата… Все-таки жанр поэмы, обо всем не скажешь…

Солнечный полдень

Год 1941, 27 июня, пятый день войны. И уже, по меткому наблюдению поэта, суровы и решительны танкистов лица, на запад их устремлены глаза. На фронт, на дальний фронт уходят танки (…)  А полдень полон синевы и солнца.

Светлая картина мирного города, увиденная глазами поэта, выглядит едва ли не идиллически: По сторонам бегут, прощаясь, дети. И девушки косынками трепещущими машут. И женщины, распахивая окна, бросают на броню горячую машин взращенные на подоконниках примулы и бархатные пряные герани…

Однако и предугадывает поэт: суровым, решительным танкистам и всем, кто их провожает, предстоят грозные, напряженные, нередко мучительные дни и годы. Их испытания войной на пороге.  Выстраданная, ценой великой борьбы и неизбежных потерь Победа еще далека. Именно потому, вновь предупреждает поэт, на фронт стремительно уходят танки, на озаренное пожаром поле брани.

Поэт об этом знает, и он не сомневается, что враг будет разбит, и победа будет за нами. Военный корреспондент Александр Смердов работает в окружной армейской газете, и совсем скоро призовется из запаса в самые, что ни на есть, боевые части, и вместе с солдатами и командирами, в рядах сибиряков-добровольцев станет не на жизнь, а на смерть сражаться с захватчиками.

Фронт устремляется к прорыву

Во всеоружии открывается поистине выстраданная поэзия победоносного войска, устремленного к прорыву. Другие, не менее достоверные источники показывают настроения и саму нелегкую работу полководцев. Александр Васильевич Горбатов, стратег и мастер удающихся прорывов, в будущем генерал-лейтенант, потом генерал армии, комендант поверженного Берлина, вспоминал:

«Как всегда перед боем, я, стараясь справиться с неизбежным волнением, мысленно проверял, все ли предусмотрено. В таких случаях хочется побыть одному. Я ходил взад-вперед по лесу, где расположился (…) стрелковый полк. Проходя по расположению батальонов, я видел, что все лежат, обняв свое оружие, но никто не спит; кое-кто тихонько перешептывается с соседом. Как знакомы мне эти солдатские думы перед наступлением! (…) Вспомнилось, что и сам вот так не мог заснуть перед наступлением, когда был солдатом, хотя смерти или ранения я не ожидал никогда. Вспомнилось и то, как по молодости лет я думал: самая тяжелая служба солдатская, легче быть отделенным командиром, а еще легче командовать эскадроном, Поднимаясь по командной лестнице, я убеждался: чем выше пост, тем труднее, тем больше ответственности ложится на плечи».

Далее. Командарм поясняет: «Разрабатывая планы таких вылазок, мы преследовали, главным образом, три цели: 1) доказать противнику, что мы способны его бить; 2) выработать у наших людей уверенность в своих силах; 3) убедиться, на что способны в бою наши батальоны».

И еще пояснение: «Трудно было прорывать такую оборону, но мы настойчиво готовились к наступлению. Этим были заняты все, — начиная от штаба армии и кончая батальонами (…) Проводились все занятия, сперва в армейском масштабе с высшим комсоставом, потом в корпусах и дивизиях со старшими офицерами. Регулярные занятия с решением задач на наступление велись в полках и батальонах. Большую работу развернули политотделы, партийные и комсомольские организации…» (Цит. по кн. «Генерал армии А. В. Горбатов. Годы и войны» в серии «Военные мемуары». М., Воениздат, 1965).

И еще. Одна из глав книги так и называется: «Вперед!»…

И вот он прозвучал, долгожданный девиз «Вперед!..» Долго накапливалась ярость и злость, теперь мы идем «многоверстной лавиной» и ничто нас не остановит. Солдатской заповедью стали святая ненависть, святая месть…

Над телом распростертого врага слетало зло и радостно: — Ага !..
И этим словом выражено было Все, что душа солдата накопила

Четвертый день атаки, смертельно утомлены солдаты, комбат, увидев это, посылает замполита донести бойцам непростую весть: сражение захлебывается на полдороге. Кому-то надо подняться первым, бросить искру слова, чтоб возгорелось мужеством оно.

Итак, повествование ведется от первого лица, и отличается такими подробностями, какие возникают под пером подлинного участника событий замполита, его боевые действия вновь поднимают солдат, бой выигран, широка дорога на враждебный запад. Названия сожженных сел знакомы с детства, это пушкинские места. Присутствуют чудом выжившие жители, они сейчас подобны теням человечьим. Потомки людей пушкинской поры.

И образ великого поэта, словно он жив еще. Михайловское, озеро Кучане…

Здесь он провел два незабвеннных года.

Тригорское. Аллей зеленых своды. Старинный Святогорский монастырь. Под сенью лип и древней тишины, У монастырской каменной стены Его могила… Но к холмам заветным нет еще дороги. Они не наши. Заняты врагом. Тут нависает зловещая тень Дантеса. Скорей туда! Пусть пламя нашей мести Дантесову родню испепелит!..

Комбат на склонах Пушкинских высот расставил боевой порядок рот. Обоснованно предположив, что во всех заповедных местах враг заложил мины и взрывчатку, и что мы артиллерией разнесем их заряды в клочья, майор комбат принял решение.

Пусть так. Но русский ни один снаряд На Пушкинские горы не падет. Пусть будет нам труднее вдвое, втрое, Но артогня по ним мы не откроем! Народу нашему, отчизне нашей милой Мы сбережем великую могилу (…) Таков приказ. Так сердце нам велит. Идем к бойцам, товарищ замполит.

В дальнейших главах, по мере развития действия, появляются новые герои. Это и согбенная старуха, и семилетняя кроха, выбравшаяся из ямы, и сразу взятая на руки солдатом, у которого дома такая же кроха. Гладит его небритую щеку, и повторяет: «Дядя, дядя, дядя»…

И прежде всего — это солдаты-земляки, и среди них знакомый еще по Новосибирску поэт Сергей Снежков, главный герой поэмы. Сейчас он и замполит могут лишь изредка обменяться взглядами, а как-то раз присели ненадолго, обменялись и целыми  фразами.

В глазах его ярость схватки, лицо еще озарено огнём.

— Ну как, Сергей?
— Пока что всё в порядке.
— Живём, земляк?
— Да как еще живём! Патроны есть, а зверь на мушку рвётся. Живи, солдат, да побыстрей вперёд…

Снежков, как все, исправно несет службу, с ее лишениями и тяготами, со скаткой, натирающей плечо, ружейным ремнем, врезающимся в тело, и с вихрем огневым, срывающим пилотку. Его особенность в то же время – помятая тетрадка, доставаемая из-за голенища на коротких привалах, и солдатская газетка «Боевой листок», которую он почти всю пишет один, чтобы потом читать товарищам, в том числе стихи, сочинённые тут же, в перерыве между боями. И, разумеется, Пушкин — Снежков же поэт. Такой же, как его прототип новосибирец Борис Богатков.

Афористично высказывание автора поэмы о непреходящей ценности беглых поневоле свидетельств тех, кому в числе прочих воинов, посвящено произведение. Павших в бою героев:

Душа, разгоряченная атакой, сквозь жизнь и смерть прошедшая душа. Сквозь гул немолчный, что в ушах, как вата, Сквозь дым, что проясняется едва, Они идут, идут тяжеловато, Смыкаясь в строки, жаркие слова! О чем они? Еще, быть может, смутно Созвучие и сочетанье их. Но, может быть, они и сберегут нам Неповторимость схваток боевых.

Мальчик, в двухлетнем возрасте после гражданской войны оказавшийся беспризорным, детдомовец, простой рабочий с грандиозных довоенных строек, с первых дней войны записавшийся добровольцем в Красную Армию, — таков Сергей Снежков в изложении автора поэмы. Образ как будто собирательный, но так и было в действительности, такова биография прототипа…

И уже в первом бою Сергею открылось, что такое враг и что такое злость. Мы (опять это замечательное «мы»!) ворвались в деревню, и сразу в школу!..Класс изгажен, враги топтали книги и тетради, на портретах великих людей выкалывали глаза, а в отдалении виден полураздетый труп девушки, в глазах остывших голубело детство, И с мёртвых губ ее, казалось, стоном Вот-вот сорвётся приглушённый крик.

Сердце Снежкова до глубины ранено: вот так же могла быть поругана его невеста, которую он звал Валя.

Замполит передаёт солдатам приказ: «Завтра идем на штурм… Ведь к Пушкинским горам мы подступили, Идем к великой пушкинской могиле…

И тут Снежков, порывшись, из вещмешка, в котором скарб походный свой берёг, Потёртый томик бережно извлёк И, на ладони взвесив, гордо: — Вот он! Мой боевой товарищ, мой поэт Всегда со мной Со школьных малых лет…

Мы Пушкина пошли читать по ротам…
Так на переднем крае перед боем,
Забыв про усталь смертную, запоем
Мы Пушкина читали, открывая
Чудесный мир в звучаньях светлых строк…

…Отчизна!..
Близка душе солдатской просветлённой,

Ты стала в этот час родней.

И будто сам Пушкин, в развихренной крылатке, встал, чтобы помочь солдатам, повести за собой. И стало известно, что подлые враги перед уходом, перед гибелью своей заминировали могилу (уже не просто слух, а достоверная информация). И теперь, закрывая к ней подступы, поливают  штурмующий батальон сплошным огнем. И залегли бойцы, а надо обязательно успеть, И кто-то должен подняться первым, и выход один – скорей!.. Вперед!

И кто-то действительно встает среди смертельного огня. И поднявшийся от земли Сергей встал и двинулся вперед, и запел свою, известную всему батальону песню о родной Сибири.

И они успели!..

Образ разлучающейся любви

Много позже, почти тридцать лет спустя Смердов обобщает накопленный материал и воспроизводит побудительные мотивы своего произведения. Он вспоминает, казалось бы, мелочи, самые разные моменты коротких встреч с Борисом Богатковым. Рождается поэтический образ, и срывается с губ сдавленный волнением вздох-полушепот:

У эшелона обнимемся.
Искренняя и большая…

Эти две строчки принадлежат Борису Богаткову. Смердов точно помнит, что не видел прощание, и даже не уверен, было ли оно в действительности. Но образ разлучающейся любви открывается ему будто воочию: он видит его — рослого, плечистого, голубоглазого, только что выписанного из госпиталя, где лечился после тяжелого ранения; и ее — тоже высокую и стройную, в застенчивом девичьем горе молча припавшую к его груди с руками, вскинутыми тоскливо на его плечи… Он выглядит почти переростком в случайно собранной на нем одежде. Исхудалый, он держится несколько смущённо в необмявшейся солдатской шинели, сбитой на затылок цигейковой ушанке, с автоматом на брезентовом ремне.

А. И. Смердов в мемуарном очерке «Его Искренняя и Большая», опубликованном в книге «Земляки мои! Очерки разных лет» (М., Советский писатель, 1974), тепло вспоминает случайно встретившуюся пару. Было это поздней осенью, где-то среди деревянных домов тогдашней улицы Челюскинцев. Борис Богатков держался замкнуто и явно хотел поскорее закончить разговор. А девушка наоборот вела себя свободно, поздоровалась за руку и сразу спросила, нет ли курева. Сигареты нашлись – «красная звёздочка». Из пачки было галантно уделено еще две штуки – про запас. Неудивительно: многие тогда курили… Эти двое часто посещали литературные собрания в редакции «Сибирских огней». Состояли таким образом в негласном сообществе «огнелюбов», куда входили, помимо штатных редакторов, уже состоявшиеся и только начинающие писатели, консультанты и, разумеется, читатели (были и заядлые поклонники!) журнала.

Девушку звали Вера, она была красива, похожа на лермонтовскую Бэлу или пушкинскую Земфиру, и работала в группе, которая в это время на киностудии снимала документальный фильм по сценарию Смердова.

Уже после войны, рассказывает писатель, эта Вера случайно встретилась ему. В толчее столичной улицы Горького два сибиряка узнали друг друга, обрадовались, тут же зашли в первое попавшееся кафе и долго разговаривали. Она и теперь была не растолстевшая, красивая молодая женщина, замужем за крупным кинорежиссёром и сама, как прежде, «киношница». О тех, прежних встречах совершенно не помнила. Переспросила имя и фамилию Бориса, напрягла память, но всё равно ничего не припоминала – очевидно, она была явно другой человек… Всё равно в воссоздании Вали, подруги Сергея Снежкова, могли появиться от такого прототипа какие-то чёрточки. Но в воображении создателя поэмы присутствовала именно она, и как раз ей-то посвятил новосибирский воин свое стихотворение о любви, которое с волнением прочитал на вокзале.

Стихотворение Бориса Богаткова

У эшелона обнимемся.
Искренняя и большая
Солнечные глаза твои
Вдруг затуманит грусть.
До ноготков любимые,
Знакомые руки сжимая,
Повторю на прощанье:
«Милая, я вернусь.
Я должен вернуться, но если.
Если случится такое,
Что не видать мне больше
Суровой родной страны, —
Одна к тебе просьба, подруга
Сердце свое простое
Отдай ты честному парню,
Вернувшемуся с войны».

«Взамен венка…»

Возвратимся к тексту героической поэмы.

Бой, яростный и кровопролитный, завершён, вражеский снаряд извлечён и обезврежен, святыня спасена. Замполит прорывается к ней. И видит: у холмика на плащ-палатке близ пушкинской могилы, у оградки лежит он, Сергей Снежков.

Его – воина, поэта, сибиряка, песней своего сочинения поднявшего батальон в атаку, – похоронили в ста метрах от пушкинской могилы. Мгновенно твёрдо лязгнули затворы, и огласились Пушкинские Горы прощальным залпом из полста стволов…

И нам пора… Прощай, солдат и друг!
Но в тишине минутной кто-то вдруг
Снежковскую знакомую запел,
Ту, что на поле смертном час назад
На подвиг грозный подняла солдат…
Запели все – сурова и светла,
Она на холм взамен венка легла.

У Лукоморья

Автор эпической поэмы безупречно владеет искусством сопереживания. Используемые им изобразительные средства как нельзя более полно сопряжены с духом и фактурой описываемых событий.

Каждой главе своего произведения А. Смердов предпосылает изречение Пушкина. Приведём два таких эпиграфа: «У Лукоморья дуб зеленый…» и «Есть упоение в бою…» Думается, поэт счёл это необходимым не только, дабы подчеркнуть священную топографическую особенность местности, но и с целью активизировать особенную романтическую деталь памяти, живущей в уме и сердце каждого бойца.

Действительно, сам удачно выбранный эпиграф (а это у Александра Смердова выглядит именно так) предваряет настроение и содержание дальнейшего сообщения в тексте. Несколько раз повторяемая про себя фраза о чарующем и как бы таинственном пушкинском Лукоморье в тех обстоятельствах, случалось, имела силу в ситуациях перед сражением. Об этом фронтовики того времени нередко рассказывали впоследствии. И ведь действительно, каждому участнику предстоящих событий следовало так или иначе подготовить себя к победительному рывку. Пушкин, таким образом, и помогал, и напутствовал…

Интересно, что к подобному психотерапевтическому приему самоподготовки прибегают на тренировках некоторые опытные спортсмены, на пределе сил преодолевающие марафонские дистанции, Внутренний голос подсказывает: «У Лукоморья дуб зелёный…»  И бег становится уверенней, и время пролетает в ускоренном темпе. И достигается победа.

Чарующая сила пушкинского четырехстопного ямба и сегодня при трудных жизненных обстоятельствах многим из нас возвращает второе дыхание…

Коллективный эпос Великой отечественной войны продолжает неувядающую классическую традицию.

Известно, что, размышляя о произведении древнерусского эпоса «Слово о полку Игореве», А. С. Пушкин высоко оценивалтруд переводчиков и активных популяризаторов «Илиады» и «Одиссеи» Гомера В. А. Жуковского и Н. В. Гнедича и обращался к их интерпретациям не менее значимого нашего старинного шедевра. Воссоздавая грандиозный образ победителя в битве под Полтавой Петра Великого, он гениально способствовал утверждению этого персонажа в народном сознании.

У нашего Лукоморья надёжные стражи. Наряду с пушкинским рядом из «тридцати витязей прекрасных» высится череда боевых героев эпических поэм Великой Отечественной войны: Василий Тёркин Александра Твардовского, «Сын» Павла Антокольского, «Сын Артиллериста» Константина Симонова, Сергей Снежков, отдавший жизнь в сражении за Пушкинские горы, Александра Смердова.

Оцените этот материал!
[Оценок: 0]