В.Г. Одиноков, статья «Литературный регионализм и культурная целостность», напечатанная в коллективном сборнике «Сибирь. Литература. Критика. Журналистика. Памяти Ю.С. Постнова» (Новосибирск, 2002): «Миф о культурной монолитности России распадается на наших глазах. Этот процесс связан с растущими региональными амбициями. На первый взгляд такое распадение можно объяснить чисто конъюнктурными причинами. Однако за ними просматриваются более веские основания. Прежде всего следует отметить, что Россия – страна многонациональная. Кроме того, отдельные её области имеют свою специфическую историю, порой довольно древнюю. Их невозможно унифицировать. Культурные регионы Урала, Сибири, Дальнего Востока обладают своими характерными особенностями. (…)
Однако сказанное не отменяет проблемы изучения культуры России как системного целого. Ещё В.Г. Белинский отмечал многообразие целостности в границах единой общерусской литературы. В принципе, речь можно вести о системе общерусской культуры и литературы, которая включает подсистемы различного уровня».
Из первых догадок Яновского по осмыслению литературного наследия Сибири — констатация топографической привязки. А именно: в прошлом (до революции) литература в основном создавалась и потому становилась первостепенным делом, в частности, «серебряным веком» в столице – Санкт-Петербурге. Главные журналы и издательства концентрировались там, имена выдающихся мастеров слова ассоциировались тоже со столицей империи. Москва же выглядела как бы периферийным городом. Едва ли не литературной провинцией. При новой власти напротив уже Ленинград отодвинулся на второе место, оттеснённый новой, возвращённой Стране Советов исторической столицей — Москвой.
Сибирь и вовсе не принималась в элитарную компанию. И вот с этим надо было что-то делать…
Однако время серьёзных полемик ещё не наступило. Надо было выждать, не прерывая работы. И Яновский избирает практически нетронутую, никем особенно не наезженную дорогу: Сибирь, современные ему писатели. Этого показалось недостаточно. Нужна была опора на преемственность, другими словами, требовалось обнаружить традицию, не оседлавшую банальность, то есть существующую помимо и Чернышевского с его сподвижниками, и большинства современных публицистов.
Он стал искать и, хорошо пошевелив архивные материалы, выяснил: традиция была, ещё какая!.. Но и будущему поводырю в начале карьеры никак не обойтись было без эрудированного, сильного проводника, уже сделавшего до него это открытие. Таким оказался Савва Елизарович Кожевников.
Н. Яновский, «Воспоминания и статьи»: «Конечно, я ещё до встречи с С. Кожевниковым знал, что он самоотверженный собиратель литературных сил Сибири. Но только, оказавшись рядом, я смог представить себе весь размах его кипучей деятельности! В этом нелёгком и очень важном деле без помощников никак нельзя. Среди его соратников была и Елизавета Константиновна Стюарт».
Яновский увидел и, рассмотрев, оценил во всём незамутнённом величии патриотический подвиг Потанина и Ядринцева. Исследование сразу сделалось невероятно интересным и увлекло его далеко, так же, впрочем, как и советская проза первого послереволюционного периода — не провозглашённая классикой, но по сути во многом для него бывшая таковой.
Григорий Потанин теряет друга
На завершающей стадии редакционной подготовки к печати рукописи моего романа «Сибирские Афины» (Новосибирск, 1988) директор Издательства Нина Сергеевна Семаева сказала:
— Надо бы снабдить книгу толковым предисловием. Кого предпочитаете в авторы – учёного или писателя?
За источниковедческую базу я был совершенно спокоен.
— Лучше, если это будет писатель. Документальный, но всё-таки роман.
— Яновский подойдёт? И писатель, и учёный в одном лице. Сами попросите или нам обратиться официально?
Учитывая давние личные отношения я счёл не корректным лично просить Николая Николаевича о таком содействии.
— Хорошо, тогда это сделаем мы, — сказала Нина Сергеевна.
— Я договорюсь сама с Николаем Николаевичем, — пообещала мой редактор Надя Лукашова.
Щепетильность мою объясняю для себя следующим соображением. К тому времени я уяснил для себя проблематику сибирского областничества, общественно-политического и культурно-исторического направления в дореволюционной идеологической мысли. Читал объемистые фолианты сочинений Г. Потанина. Когда журналист и писатель Валерий Тарасов на рубеже девяностых годов предпринял попытку возродить дореволюционное областническое издание — газету «Сибирская жизнь», я, по его предложению, занялся восстановлением имён некогда блиставших сибирских писателей. Среди таких, знаменитых в прошлом авторов была Александра Викторовна Потанина. Её рассказ «Ахмет» с соответствующим предисловием занял все восемь полос приложения к очередному номеру издания.
С 1879 по 1988 годы вышли четыре из восьми опубликованных томов «Литературного наследства Сибири», подготовленных Н.Н. Яновским. Издания посвящены литераторам, являющихся вождями движения сибирского областного патриотизма. Были собраны, изучены и прокомментированы собранные по крупицам мемуары Николая Михайловича Ядринцева (1842 -1896) и Григория Николаевича Потанина (1835-1920), их публицистические выступления, отзвуки воспоминаний о них друзей и соратников.
Том четвертый, первый из двух «ядринцевских», Николай Николаевич доверил мне просмотреть еще в рукописи. Мне, видимо, удалось удовлетворить его взыскательный вкус, когда в новосибирской печати была опубликована информативная рецензия на только что вышедшую книгу. Пользуясь таким доверием, просить моего старшего товарища о любезности с предисловием я и счёл неуместным.
В романе я пытался сделать все возможное, чтобы восстановить и реабилитировать образ основателя первого и долгое время единственного университета в Сибири, крупного государственного деятеля Василия Марковича Флоринского. О деятельности областников, отстаивавших и пропагандировавших патриотическую идею в журналах и газетах, было упомянуто вскользь, поверхностно. Яновского, занятого идеологической реанимацией Ядринцева и Потанина, их сподвижников, я спросил, почему в предисловии он не упомянул мою трактовку исторических событий в числе недочётов книги. Ответ касался, в частности, особенностей отношения приверженцев областничества к трагической кончине Николая Михайловича Ядринцева. Он в нестаром возрасте покончил с собой из-за второй, несчастной, по его убеждению, любви и невозможности по этой причине второго брака.
Не буду углубляться в подробности этой важной для понимания борьбы и побед Николая Яновского особенности: особого внимания его к тонкостям и нюансам. Остановимся на главных вехах. В сопровождающих сочинения Ядринцева и Потанина материалах они оба представлены, в основном, как талантливые писатели. При этом поневоле отсечены их научные разработки по итогам путешествий того и другого, как не соответствующие назначению да и объёмам «Литературного наследства Сибири».
Мне представляется уместным привести в кратчайшем изложении отрывки из главы «Мои спутники» воспоминаний Григория Потанина.
Первой из спутников названа Александра Викторовна. Она стала женой Потанина, когда Григорий Николаевич после каторги находился в ссылке. Александра получила домашнее образование, отец – видный священник в Нижнем Новгороде, был хорошим латинистом. Она много читала, особенно английских романов, которые заменяли ей учебники психологии.
«Само собой разумеется, что вся русская передовая литература не прошла мимо её рук. Она была поклонница Льва Ник. Толстого, ценила и его художественные произведения, и его искания в области веры.
Обстоятельства жизни и ход её воспитания сделали её способной примириться сначала с участью жены ссыльнопоселенца, а потом разделить с ним трудности путешествий… Она участвовала во всех моих путешествиях; только уже после её смерти я сделал без неё двухмесячную поездку.
Она мне оказывала большие услуги, когда приходилось разрешать нравственные вопросы. Я, занятый растениями и жуками, часто из-за них не видел людей, она же, путешествуя рядом со мной, вглядывалась только в людскую жизнь…
Во время путешествия она мне помогала в моих коллекционных работах… Но главным образом она оказала услуги экспедиции своей практичностью…»
Александра Викторовна страдала болезнью сердца. Доктора советовали воздержаться от длительных экспедиций, требовавших значительного физического напряжения. Аргумент – не могу отправить его одного, – всегда оставался побудительным мотивом её незаменимого участия в путешествиях мужа.
В последнюю для неё, четвёртую экспедицию Александра Викторовна сильно опасалась ехать. Врач предостерегал от больших переходов, родственники отговаривали. Но неотразимо действовало всё то же: я не могу отпускать его одного. Григорий Николаевич обещал по возможности облегчить условия путешествия. Но это, увы, было выше его сил. Обстоятельствам их исследований «облегчение» отнюдь не соответствовало .
Условия переходов по 30 вёрст в неприспособленной для подобных странствий экзотической стране приобретали зачастую едва ли не фантастический характер и были тем не менее неблагоприятны для больного человека
«Убийствен был для нее переезд от Кяхты до Калгана. Он совершается в каретах самой некультурной конструкции. Представьте ящик кубической формы, поставленный на два колеса. Ни рессор, ни дрожин, которые ослабляли бы толчки колёс о неровности почвы, нет. Каждый толчок полностью передаётся телу пассажира, сидящего внутри кареты. Ни козел, ни кучера у этой кареты нет, а есть только оглобли, в которые, впрочем, конь не впрягается, а мчат карету два всадника, положив себе на седло поперечину, приколоченную к передним концам оглобель. К каждой оглобле прикреплён повод. Два других всадника при помощи этих поводьев направляют карету и заботятся, чтобы колёса не натолкнулись на торчащие камни. Это допотопное неуклюжее и неповоротливое произведение кяхтинских каретных мастеров мчится по степи без дороги. Эти кареты сбиты прочно и долго не требуют ремонта, но пассажиру, сидящему в них, кажется, будто его посадили в бочку и пустили по крутой покатости.
Один раз на пути от города Хами к подошве Тянь-Шаня жена моя стала жаловаться на усталость и, наконец, совсем отказалась ехать дальше.
— Поезжай вперёд один, — сказала она мне, — а меня оставь умирать здесь одну.
Она сошла с лошади и легла на голую землю. Ей так хотелось спать, что она сейчас же и заснула. Я взял в руки повода лошадей и сел на степи ждать, когда она проснётся. Минут через 10 или 15 она проснулась и села на лошадь, и мы благополучно доехали до Нанькоу».
В дальнейшем маршруте силы путешественницы стали падать с каждым днем, но ей очень хотелось вырваться из Китая, выбраться в Россию, вернуться к семье. Маршрут не прекращался.
В пути они постоянно встречали доброжелательное, сочувственное отношение. Наконец, драматическое приключение трагически завершилось. Когда наступил последний час, Потанин «встал вплотную к кровати и крепко скрестил руки, чтобы дисциплинировать свои нервы».
Ко всем определениям различных сторон многогранной деятельности основателя сибирского областничества можно смело добавить, по меньшей мере, ещё одно. Он был философ.
Для иллюстрации приведу его рассуждение по поводу кончины жены.
«Когда человек проходит жизненный путь с товарищем под руку, с которым делится своими мыслями, откровениями и проектами, получает от него одобрение или иногда даже дань восхищения, он бессознательно свыкается с представлением, что всё, что он делает для прогресса человечества, он делает в интересах своего друга. В этом друге он видел представителя того человечества, для которого трудился; по тому, как этот друг встречает его замыслы, он судит, как его мысль встретят и в остальном мире. Потеря друга делает его жизнь половинчатой: между ним и остальным миром образуется пропасть. Он будет работать по установившемуся шаблону, но не видя той цели, которая так осязательно была прежде перед глазами. Идея о человечестве слишком абстрактна: чтобы служить и любить, нужно иметь перед глазами нечто конкретное».
Григорий Николаевич Потанин вошёл в историю, как великий патриот России во всём многообразии её организационных форм. Вместе с тем его философия и бытовое поведение вместе взятые несли общечеловеческое начало. Он проникся любовью к китайскому народу, ценил великодушие, миролюбие и обаятельность простых представителей этой совершенно чужой, не схожей с нами нации. Один из эпизодов того рокового путешествия он описывал так. Александра Викторовна при смерти. Сотрудник экспедиции Кашкаров поехал в соседний городок, чтобы нанять лодку до Ханькоу и купить кровать, чтобы поставить ее в лодке для больной.
«В это время ко мне подошёл ямыньский служитель (ямынь – полицейское управление.- Пояснение Потанина) и сказал, что он пришёл ко мне по приказанию жандарма, управляющего местным населением. Жандарм узнал о постигшем меня большом горе и очень сочувствует мне и хотел бы меня утешить: он советует мне не падать духом и надеяться, что жена еще поправится, что болезнь моей жены пройдёт и она выздоровеет.
До этого момента я не поддавался и справлялся со своими нервами; в душе было мрачно, но горе не вырывалось наружу. Но тут я не выдержал. Китайский мандарин, совсем не знающий и смутно представляющий себе, что такое русские, признал во мне человека. Может быть, он сам в своей жизни пережил такое же несчастье. Я не устоял, повернулся к стене фанзы, возле которой стоял, припал к ней с чувством благодарности, как будто это была грудь китайской нации, и невольные слёзы полились из моих глаз».
На страницах сочинений путешественника мы еще не раз прочтем описания жизненных ситуаций, которые по его словам, возбудили симпатии к китайскому народу.
Отметим так же и то состояние мужественной целеустремлённости, которое позволило ему с достоинством перенести состояние глубокой скорби после утраты жены и друга, смогло побудить учёного, писателя, общественного и политического деятеля к продолжению его основной жизненной линии, как он её формулировал: линии максимально полного служения («службы») России, Сибири, человечеству.
Реабилитация Зазубрина
Яновскому приходилось учитывать трагические проявления историко-литературной жизни советского периода, многие существенные особенности которой замалчивались. Попытки отклониться в сторону от прямоезженного идеологического тракта пресекались, иной раз весьма болезненно.
В усилиях по вызволению из небытия не только имени и творчества, но и заслуг перед литературой, а в конечном счёте перед страной и советской властью яркого, талантливого писателя подстерегало Яновского жёсткое, упорядоченное сопротивление литературной среды.
Дихотомический подход, предлагающий строгое разделение героев на две враждующие группы, идёт от времен Гражданской войны. Пожалуй, уже название романа Владимира Зазубрина «Два мира», дебютно вышедшего в 1921 году в Иркутске, в типографии победно шествующей по Сибири 5-ой Красной Армии, задаёт тон всему последующему движению советской литературы. Фадеев романом «Разгром» продолжает, уже сообразуясь с реалиями нового, НЭПовского периода, чётко и недвусмысленно утверждает традицию.
Кашу-то эти товарищи заварили, а разбираться приходилось другим.
Литературный критик Николай Яновский на собственном опыте не однажды убеждался в неотвратимой силе существующих преград и препятствий. Особенно больно он был ушиблен при работе над полной реабилитацией имени Владимира Зазубрина, сопровождавшейся борьбой за опубликование сочинений интересного прозаика, выступавшего и одним из первых в послереволюционной Сибири организаторов литературного процесса.
Даже десятилетия спустя после трагического исчезновения замечательного писателя-сибиряка само упоминание о нём считалось недопустимым. Будто и не было ни головокружительного взлета популярности Зазубрина после опубликования им замеченного Горьким и, с подачи Алексея Максимовича, Лениным, «первого советского романа» «Два мира», ни тех гигантских усилий, что приложены Зазубриным для становления журнала «Сибирские огни» и выращивания на этой основе сообщества литературных талантов сибирского происхождения, ни предательского свержения с достигнутых высот, ни опалы и скорой гибели в роковом тридцать седьмом…
Компрометация с исключением из писательских списков представлялась незыблемой и навсегда заданной, и нашлись те, кто дали понять Яновскому: не лучше ли вообще не лезть туда, куда не звали…
Но замолчать он не смог.
Яновский настаивал, его интеллектуальная и деловая активность раздражала. В той бюрократической структуре, которую представлял собой тогдашний Союз писателей, бразды правления держали деятели, считавшие любые отклонения от идеологических соответствий угрозой их собственному положению. О чём, кстати сказать, Яновский в разгар полемики не преминул напомнить во всеуслышание.
А он был убеждён в справедливости дела, за которое взялся, настаивал, и тут, как водится, за него взялись всерьёз, и речь уже заходила об отлучении от литературы вообще, а, может быть, как следствие, и о чём-то ещё покруче.
Думали, смогут приструнить, подавить, убрать с накатанной дороги. Однако ж не на того напали. Упорства и боевого опыта у него, как мы знаем, было более, чем достаточно.
Полемика с запоздалыми гонителями Зазубрина и потом, уже косвенно, опосредованно самого строптивца Яновского, носила конкретный, можно сказать, производственный характер. Инициированное, основанное и руководимое Яновским продолжающееся многотомное издание «Литературное наследство Сибири» должно было открываться публикацией произведений Зазубрина. Среди подготовленного собрания его сочинений были и те, что печатались при жизни автора. Большой блок составляли и рукописи, намеченные к опубликованию впервые, а до того хранившиеся в архивах. Том, разумеется, снабжался тщательным, подробным комментарием и вступительной статьей. Заказанные редакцией экспертные рецензии носили закрытый характер, и содержали однозначно негативные оценки.
Публикация отодвигалась, время шло. И Яновский, который не зря прошёл боевую школу под руководством стратегически мыслящего командира Осадчего, предпринял сильный отвлекающий манёвр.
Первый том, дабы «Литературное наследство Сибири» всё-таки состоялось, был посвящен Максиму Горькому. Классик почитался Яновским с юности, и действительно многое сделал для становления литературы и в дореволюционной, и особенно уже в послеоктябрьской Сибири, продвигал лучшие её образцы в столичных издательствах и журналах, вёл обстоятельную переписку с местными литераторами.
Первый том «ЛНС» вышел в 1969 году, и как будто особых нареканий не вызвал. Негативные волны поулеглись, и Яновский приступил к повторной атаке. Произведения Зазубрина составили следующий том, издательство, опираясь на бесспорный авторитет высоких читателей – Максима Горького и самого Ленина, — взяло на себя ответственность за его выпуск, и противник оказался перед фактом. Крыть было нечем: силы сопротивления иссякли.
Выбранная и состоявшаяся профессия литературного критика, как ни крути, была всё-таки отчасти замкнута сама в себе: порой кричащая (иной раз даже без надобности крикливая), иногда наоборот комплиментарная, ласкающая, поощрительная, но в историческом времени постоянно соскальзывающая с достигаемых вершин и пытающаяся снова вернуться туда. С другой стороны – откровенно, целенаправленно зубодробительная, изничтожающая до беспредела. Смотря, кого избираешь (или кого предложат избрать) мишенью. А то ведь промолчать лучше, чем выговариваться.
Таким образом, литературная критика есть состояние ума, не всякому литератору доступное, Предполагающее неотрывность от текущей идеологической среды, как её признанный элемент и важная составляющая. Вместе с тем допускающая своеобразие и своемыслие. Литературному критику данного склада мысли волей-неволей случается выходить за пределы установленной парадигмы. Объективный же наблюдатель у такого автора ищет прежде всего индивидуальность при воспроизведении, трактовках и оценках истолкованных текстов.
Признанный при жизни классиком поэзии о войне, и сам фронтовик, Александр Межиров писал, как мы понимаем, свой автопортрет, в третьем лице:
И с фронта, и с тыла,
И слева, и справа
Ему постоянно грозила
Расправа.
За то, что со всеми
В единой системе
Он жил.
Но ни с этими не был, ни с теми.
То есть оставался всегда самим собой, чего бы это ни стоило.
Нейтральная позиция в те поры отнюдь не оберегала. В Союзе писателей не приветствовалась. Претензия на отстранённость в творчестве скорее раздражала шаблонщиков-оппонентов, нередко представлялась опасной для них. Дескать, что ещё он, притворщик, задумал, затеял, ухо с ним востро держите, а лучше придерживайте его. Хода особенно не давайте…
Литература ведь — то же искусство. В том числе — искусство наживать и друзей, и врагов…
И Яновский, однажды подняв эту ношу, постоянно грузил на себя всё больше и больше: осуществлял и наращивал бесчисленное количество собственных печатных публикаций, вёл серьёзные архивные изыскания, предпринимал контакты с родственными и иными наследниками писателей…
Так же, и не в последнюю очередь, его ждала далеко не всегда лично для Николая Николаевича безопасная борьба за реабилитацию в общественном мнении и в литературе тем более имён и творчества отторгнутых от того и другого писателей. Со временем и здоровьем считаться не приходилось: требовалось участие в различных редколлегиях по выявлению и возвращению к жизни забытых имён, книг, рукописей. Контактов только почтовых заведомо не хватало: надо было часто ездить, проводить бесчисленные встречи с читателями и коллегами…
Здесь-то и обитала та самая принципиальность. Ибо людей, за которых заступался Яновский, как правило, уже не было на земле. Зато существовали безбедно и, в большинстве своём, пользовались немалым влиянием те, кто ниспровергал и отвергал товарищей по перу. Жертвы молчали, гонители, не в обиду им будет сказано, литературой занимались без помех, благоденствовали, используя СМИ, как хотели. Они-то и могли обращать, и обращали, свои отравленные копья не на безвременно ушедших, а на их живого, отважно выступающего заступника.
Хочу избегнуть упоминания имён его тогдашних противников. Пусть желающий сам лезет в архивы, дабы заниматься гробокопательством, мало кому нужным сегодня. Я пишу не скрупулёзно выверенную научную статью, не диссертацию, а составляю очерки нелёгкого для литературы, жёсткого, противоречивого, опасного времени…
И, в свете только что высказанного, – о причинах того, что называть конкретные имена нет, на мой взгляд, никакого смысла.
Во-первых, Яновский всё равно победил. Преследования велись на принципиальной идеологической основе и только прибавляли ему азарта интерпретировать эту основу по-своему. Массив его найдёнышей приближался к тем, что в протекавший исторический период совершались (пусть и не слишком торопливо, не всегда последовательно, но не прекращались годами), в русле партийной и государственной реабилитационной политики. Борьбу Николай Николаевич вёл умело и целенаправленно, с абсолютной уверенностью в своей правоте. И, насколько помню, к счастью, обошлось без инфаркта. Злорадствовать по поводу просчёта оппонентов тоже ему было отнюдь не свойственно. Времена наступили уже не самые кровожадные, и потому все остались на своих позициях.
Во-вторых, оппонентами были уважаемые люди, не бесталанные, конечно, и далеко не последние в литературе и общественной жизни. И они, настороженно относясь к реабилитационной активности собрата по профессии и по членству в Союзе писателей, привычно действовали в пределах идеологической парадигмы, где однажды скомпрометированные деятели не подлежали посмертной реанимации.
В одном из архивированных и потому доступных к исследованию писем можно прочитать просьбу к руководящим инстанциям: «Помогите нам остановить Яновского!» Против его активности приходилось бороться, на чём и получил подножку Николай Николаевич.
В-третьих, творчество самого Зазубрина, помимо литературных достоинств (доказанных Яновским со всей силой его аналитической страстности), посягало на одну из основ управления Советской Россией – карательную практику, а также при этом распространённую бытовую распущенность партийных функционеров. Зазубрин практиковал отнюдь не пустопорожнюю методику социалистического реализма, но традиционный русский критический реализм в чистом виде. А здесь партийным органам следовало быть осмотрительными и осторожными (реализм – штука небезобидная, с ним не исключено злокозненное критиканство нашей прекрасной действительности, за что кого-нибудь могут призвать к ответу, так что не пропустить бы лишнего себе на горе!)
В-четвёртых, без утайки, во всей истории есть и личный аспект: ко мне, начинающему, по определению далекому от самых поверхностных представлений о предмете дискуссии (в силу малой информированности, а так же из-за отсутствия прочной диссидентской мотивации), те же старшие товарищи относились благожелательно, о моих сочинениях разговаривали на равных, ничем существенным поступаться в текстах не заставляли, и в трудных обстоятельствах поддерживали при вхождении в писательскую профессию. К тому же, подчеркну ещё раз, сам Яновский продолжал с ними сотрудничать, будто ничего и не было. В личных беседах никогда не злословил, не ругал обидчиков, называл их фамилии без лишних эмоций, а только как фигурантов фактической стороны дела.
Я пишу не статью в научный журнал. Не диссертацию. Мои краткие очерки должны будить добрые чувства к неустрашимому борцу за идеалы, этого мне достаточно… Тем более, что сам Яновский, одержав победу, признавал великодушно: «перехлёсты» были с обеих сторон. Так что мотивам ожесточения здесь нет места. А к таковым безусловно относятся и припозднившийся посмертный реванш, и сведение потомками счётов с теми, кого уже нет на земле.
Мои персонажи не вымышленные, не прототипы, а люди реальные. Им же и мёртвым больно.
Причин к подобному обращению с фактами, как представляется, может быть несколько. И их обнаружение служит целям моего повествования. Они же состоят в следующем: в период основания, утверждения и развития так называемого метода социалистического реализма данная доктрина проводилась в жизнь созданной ради нее мощной и всеобъемлющей структурой Союза писателей СССР. Писатели, живые и мёртвые расставлялись по ранжиру и значимости для структуры.
Следовательно, коль скоро писатель выдавал сочинения, отличные по направлению от ведущего образца, судьба его — и прижизненная, и посмертная — была непременно трагичной. Литератор либо пребывал в эмиграции, либо со всем своим творческим багажом на родине подвергался преследованию, в лучшем, более редком случае — компрометации и забвению, а чаще физическому уничтожению или, в более поздние времена, насильственному удалению за рубежи нашей Родины. Процесс реабилитации в полную силу двинулся в путь уже при последних годах деградации метода соцреализма, а это одновременно и предсмертные времена коммунистической идеологии вместе с коммунистической формой правления вообще (так называемая «перестройка»). Яновский был по существу в передовом отряде литературных критиков, призванных давать толкования текущей литературной политике, что декретировалась партией и отслеживалась в её аппарате.
…Но вот парадокс: собратья-писатели опровергали замыслы Яновского, тогда как полномочные решатели и вершители — руководители областной партийной организации — посчитали нужным не давать нападкам дальнейшего хода. Москва промолчала тоже, и это невмешательство было важным. Не исключено даже, что определяющим в концептуальном переосмыслении отношения к восстановлению писательского наследства из пепла обрушившей его репрессивной политики.
Идеологических отклонений в подведомственной интеллигентной среде тогдашнему главе региона (влиятельному первому секретарю ОК КПСС Ф. С. Горячеву) и без того хватало. Чего стоил один только беспокойный Академгородок, обитель доморощенных «вольнолюбцев», с их нашумевшим письмом 46-ти!.. Послание попало в американскую прессу растиражированным и смаковавшимся ею (холодная война в разгаре!), да с задиристым клубом «Под интегралом»… Выращивать в Новосибирске собственного крупного диссидента (имевшего к тому же серьёзную профессиональную репутацию и, соответственно, поддержку через связи в столице) было совсем незачем. Тем более на ровном месте, а место было куда как ровное, неухоженное и удобренное лишь скудной долей перестраховочного суперфосфата от некоторых местных собратьев Яновского по перу.
…Увольнение задорного смельчака с руководящей работы в журнале ответственные товарищи, сидевшие в новосибирском «сером доме», задним числом поддержали, а вот партвзыскания накладывать оказывалось невозможным – ввиду его беспартийности. Другого рода порицания в бюрократическом ассортименте на тот момент не присутствовали… Однако от типографского станка Яновского власти не отлучили, переход на свободные хлеба не лимитировали: коли работаешь, так и работай, делай полезное Родине дело, и за труд свой сполна получай положенные гонорары.
На том, существенно не покарав Яновского и, посмертно, Зазубрина, поладили с ними обоими.
И больше не пытались терзать ни того, ни другого. Блестящий компромисс по всем правилам административной науки, не правда ли?
Что касается подготовленной подборки произведений Зазубрина, то она в первый выпуск «ЛНС» не попала, а толково, хотя не без изъятий, вписалась в номер второй, следующий. И позже Зазубринские вещи неоднократно выходили отдельными изданиями с весьма значительными тиражами.
…А дело-то вот в чём (цитирую по предисловию Алексея Горшенина, напечатанному в книге Владимира Зазубрина «Общежитие», вышедшей в Новосибирске в серии «Библиотека «Сибирских огней» в 1990 году):
«Создавая повесть «Щепка», задумываясь о праведности и неправедности террора, прозорливо предвидя его далеко идущие последствия, В. Зазубрин вряд ли мог предугадать, что полтора десятилетия спустя чаша сия не минует и его. Однако так оно и случилось: волна репрессий декабря 1938 года унесла и его жизнь – жизнь, сполна отданную революции, строительству нового общества, социалистической литературе. Унесла жизнь, но не память о нём».
Комментировать не нужно – итак всё яснее ясного.
Эпитет к слову «литература» — социалистическая — пожалуй, что эвфемизм. Впрочем, как раз применительно к творчеству убеждённого, бескомпромиссного воителя за коммунистические идеалы по жизни Владимира Зазубрина – вполне правомерно употребляемый. В целом же на крупную фигуру этого талантливого и бесстрашного деятеля эпохи уместно смотреть в более широком плане. Литература, создаваемая им, — добротная, крепкая, настоящая русская, российская на все времена, — с беспощадной точностью отражала реалии жизни в стране после октябрьского переворота 1917 года.
Благородное, ещё и потому сложнейшее, дело развития и совершенствования отечественной культуры – такова основная линия описываемой интриги. Во всяком случае, со стороны Яновского и немалого числа его сподвижников и добровольных сотрудников.
Ещё о специализации: как выглядело в действительности её организационное, технологическое устройство.
Собственно, те профессиональные работники, в чьих анкетах была формально обозначена специальность литературовед, занимали по большинству штатные должности и, в подавляющем большинстве, соответственно, сотрудничали в различных институтах, учебных или академических, и поэтому должны были обладать учёными степенями или, если ещё не успели, то стремились означенные регалии вместе с чинами получить и приумножить. Однако сам предмет исследования — художественная литература — таков, что настоящий мастер, случается, вырастает из практического работника, тогда как остепенённые профессионалы (и это, к сожалению, тоже происходит не так уж редко) предстают порой законченными и убежденными дилетантами с устремлённостью к догматизму.
И – снова о месте Яновского в отечественном литературоведении. Его, если можно так выразиться, производственные контакты подтверждают данный факт. Ибо штатные специалисты-литературоведы из академической сферы роль популяризаторов художественного слова выполняли гораздо реже, чем журналисты. В газетах писать не особенно любили, читательские конференции тоже посещали не всегда охотно.
А вот наш не остепенённый герой с его беспримерной эрудицией и аналитическим талантом, при том же и газетчик с фронтовым стажем, в нужных ситуациях не избегал академичности, и в ней тоже оказывался не последним.
Имею в виду участие Николая Николаевича в подготовке фундаментальных научно-исследовательских изданий, соответствующем консультировании, а также и его выступления на сугубо научных форумах.
