Послевоенные годы — время книжного ренессанса в Новосибирске. Восстановление литературной жизни назрело и шло неотвратимо. Фигурой, служившей своего рода мостом между подлинными основателями литературной жизни в Новосибирске двадцатых годов и новыми поколениями, может быть назван по праву всё тот же легендарный Савва Елизарович Кожевников.
Заслуживает изучения, а, быть может, и досконального исследования феномен сибирского книгоиздания. Большую часть советского периода, почти в течение всего двадцатого столетия оно было сосредоточено в руках Западно-Сибирского книжного издательства, оно же в разные периоды – Новосибирское областное, Новосибирское книжное.
Не должны быть забыты незаурядная культура, профессионализм и высочайшая квалификация коллектива сотрудников, их безмерная преданность делу.
Среди писательского и читательского мира пользовались и до сих пор пользуются авторитетом бессменный директор Нина Сергеевна Семаева, редакторы — профессиональные литераторы — выходцы из коллектива Издательства: Людмила Белявская, Евгений Городецкий, Виталий Жигалкин, Юлий Мостков, Ольга Мухина, Геннадий Прашкевич, Надежда Синиченко (Лукашова), Нинель Созинова, Анатолий Шалин…
Однако прошло время бумажной книги, а, значит, время Яновского, крепких сподвижников его и прямых креативных наследников. Согласно объективному процессу истории, российская литература впала в кризис: читатель обретает электронную книгу, что сильно обескуражило создателей бумажной версии. Скажем коротко – жизнь продолжается, лишь приобретая новые формы.
Яновский не успел узнать текстов, исполненных на компьютере. В его время (годы жизни — 1914-1990) даже пишущей машинкой овладевали редкие из писателей. По крайней мере, чтобы писать только на ней, отдаваясь тому потоку ощущений и мыслей, который так любят привычные к этому инструментальному методу работы люди. Леонид Леонов, один из последних русских классиков, обосновывал принципиальное нежелание использовать пишущую машинку особенностями его метода создания произведения (передаю своими словами): работая на машинке, невольно ускоряешь темп, не успеваешь продумать, как следует, то, что намерен сказать, пишется много ненужного, а рука писать лишнее поленится. У классика – свои резоны.
Владимир Солоухин сочинял, опустив босые ноги в тазик с водой. О маститых коллегах рассказывал: когда он вспоминает об Эренбурге, то слышит неумолчный стрёкот машинки, думая о Константине Симонове – шуршание бесконечных километров магнитофонной пленки: Симонов надиктовывал свои сочинения записывающему прибору.
Из переписки Н.Н. Яновского с В.П. Астафьевым (по публикациям В.Н. Яранцева в журнале «Сибирские огни»)
20 октября 1979 года. Астафьев — Яновскому:
«Дорогой Николай Николаевич!
Ну, вот, попал я, наконец, в деревню, маленько побродил по осенней, сырой и тихой тайге, «отошёл» малость и берусь хоть бы за текущие дела. Куда от них денешься?
Рукопись прочли оба с Марьей (жена Астафьева, тоже писатель), обоим она нам «показалась», замечаний особых нет, мелочи я помечал карандашом в рукописи, и ты их увидишь, но их немного.
(Прости, пожалуйста, ручка здесь опять плохо пишет, а «рабочая» осталась в городе – у нас и ручка – проблема!) (Выделено мной. – Б. Т.)
Поклон Фаине Васильевне! Обнимаю, целую, твой Виктор Петрович».
Исторически – продолжение линии девятнадцатого столетья: мысль движется к перу, перо к бумаге!.. Перо умело затачивали. По моим разысканиям, общипывать гусей с целью извлечения орудий для письменности перестали в середине позапрошлого века. Появились металлические вставки для стальных перьев. Техника внедрялась нескорыми шагами. Многие долго еще тосковали по гусиным перьям.
Сапожников гордился старинной печатной машинкой «Ремингтон», приобретенным на одном из послевоенных барахольных аукционов, и старался как можно реже от него отходить. Казимир Лисовский имел новейшую импортную «Колибри» – миниатюрный печатный агрегат был очень удобен тому, кто много ездил в командировки.
Когда, учась на первом курсе мединститута, я пришел в редакцию «Молодого ленинца» в Томске, чтобы стать внештатным корреспондентом газеты, то вначале писал свои заметки и корреспонденции от руки. Но приходилось различать лекционные конспекты и газетные материалы. Одно другому мешало. Однажды сотрудник редакции Иван Елегечев указал: видишь вон тот стол, на нём стоит «Ундервуд», стол никем не занят, алфавит уже по новой орфографии; научишься, тебя от машинки за уши не оттянешь. Как в воду смотрел Иван!..
Стал первоначально долбить – одним пальцем, конечно. Тогда и многие машинистки ударяли по клавишам исключительно указательным пальцем правой руки (у биологических левшей использовался рабочий палец, естественно, левой руки). Лишь редкие асы начинали осваивать десятипальцевую систему работы. Написанные газетчиками от руки материалы сдавали машинистке. Выстраивалась очередь. Пожалуй, желание поскорее продвинуть своё творение, вручив тексты предпечатным фильтрам в лице завотделом, ответственного секретаря, редактора, и подтолкнули сесть за машинку.
Вскоре я уже старался осуществить любую возможность воспользоваться клавиатурой, дружил коллегиально с машинистками, даже личные письма иной раз писал на машинке. Лекционные конспекты продолжал записывать от руки – там машинописная стукотня не практиковалась по определению. Следить за мыслью лектора, ничего не пропуская, в то время означало как бы непроизвольно укреплять репортёрские навыки.
А вот Николай Николаевич писал традиционными фиолетовыми чернилами и обычной ручкой. Почерк у него был разборчивый, чёткий, красивый. Каллиграфически писал его иркутский коллега, известный декабристовед Сергей Коваль. Штудируя его письма к Николаю Николаевичу, хранящиеся в ГАНО, невольно думаю, что не могу представить послания С. Коваля исполненными в машинописи, да и на компьютере – тоже.
Коваль стоял у истоков беспрецедентной, продолжающейся и нынче (Иркутск, 2020) серии декабристских мемуаров «Полярная звезда». Яновский в этом участвовал скорее косвенно – активно консультировал, членом редколлегии формально не значился. А вот другая иркутская серия «Литературные памятники Сибири» проходила уже и через его руки. А «Литературное наследство Сибири» он, создав, провёл почти двадцать лет (1969-1988), наполняя все успевшие состояться восемь томов. После его кончины издание оборвалось, и с тех пор шансы на возобновление, увы, не просматриваются. Хотя материалов нашлось бы вполне достаточно, да время не то…
Высоцкий Анатолий Васильевич, главред
Нет двух мнений о значимости фамилии. Всем известно: Владимир Высоцкий – российский гений мирового масштаба. Всемирно знаменит был некогда и чаеторговец Высоцкий. Новосибирский литератор Анатолий Васильевич Высоцкий не имеет отношения ни к тому, ни к другому. Так же, как Яновский – не партработник, не естествоиспытатель, не потомок Гоголя.
По крайней мере, доступные документальные источники не содержат на подобное родство даже и намёка.
Одно достоверно: Анатолий Васильевич Высоцкий в самые сложные периоды развития литературы в Сибири оказывался в нужный момент в нужном месте.
И роль его на арене литературных сражений исследователи описывают, как весьма противоречивую.
Литературоведческие статьи и монографии Яновского расходились как в сибирских городах, так и в центре, где печатались самыми значительными для подобной литературы тиражами. Из чего следовало: не обязательно занимать в журнале главную административную должность, а можно при посредстве литературного издания не менее успешно разворачивать свои наблюдения, оценки, провозглашать и внедрять идеи, совершенствовать и углублять собственные поэтику и литературный стиль.
В конечном итоге главным редактором в тот раз назначили товарища, на взгляд начальства вполне соответствующего. Им стал старейший журналист, помнивший ещё сокрушительные окололитературные баталии двадцатых-тридцатых годов, участник войны Анатолий Васильевич Высоцкий. Для него это был не первый заход на номенклатурную должность. Высоцкому предназначалось возглавить журнал в третий раз и снова не в самое идеологически спокойное время.
Случались в биографии Анатолия Высоцкого поступки, когда его гневные и, надо сказать, мастерски выточенные аналитические выступления на злобу литературной политики являлись судьбоносными по факту. Так называемая линия партии внезапно менялась, и Высоцкий чутко, ни на миг не запаздывая, улавливал надвигающиеся повороты, успевал перестраиваться, и вновь, не слезая с коня, опускал свою критическую шашку на невзначай подвернувшиеся, запоздало уловившие или вовсе не уловившие происходящие сдвиги далеко не глупые головы.
Биография Высоцкого в числе прочих дана Яновским в незаконченной книге – словаре «Русские писатели Сибири XX века».
«Высоцкий Анатолий Васильевич. 1897, Владимир – 1970 Новосибирск, критик, окончил гимназию, печатается с 1919, в журнале «Прорыв». редактировал газету «Красный понедельник», 1923. В Сибири с 1928, выступает в газете «Советская Сибирь», С 1930 по 1970 тесно связан с журналом «Сибирские огни», редактировал журнал в 1930–1932, 1935–1937, 1953–1958, принимал участие в создании «Сибирской Советской Энциклопедии (редактор отд. «Литература и искусство», автор статьи «Литература и литературные организации. Послеоктябрьский период» (3 том). Монографические очерки о Коптелове, Зазубрине, Маркове и др».
Основным источником Яновский называет беседы с Высоцким и собранную библиографию по «Сибирским огням».
Энциклопедичность, проявленная Николаем Николаевичем и в данном случае: взгляд на литературоведа и его «поделки». Работа Яновского с ним – учёба у искушенного идеолога умению раздвигать до предела рамки суженных возможностей отстаивать свои принципы. По меньшей мере, так относился Яновский к совместной службе с Высоцким. Благо, последний в быту, в том числе и производственном, не был человеком придирчивым и злобным, и работать над собственными темами не мешал. Следил только – по должности – за идеологической выдержанностью отбираемых для журнала текстов.
Лирическое отступление о Гоголе
С Яновским я познакомился в те, теперь уже достаточно отдалённые времена, когда он как литературовед только становился на дорогу, имея перед собой достаточно привлекательный и устойчивый плацдарм, каким он увидел журнал «Сибирские огни».
В редакции журнала «Сибирские огни» я впервые очутился на зимних каникулах после окончания первого семестра в Томском медицинском институте. Меня привели туда школьные друзья, к тому времени оба они окончили школу и уже работали в новосибирских газетах. Я делился с ними первыми стихами, а в Новосибирск приехал ещё и с поэмой «Гоголь». В школьные годы мне повезло с учительницами русского языка и литературы, любившими свой предмет и привлекшими к нему моё особенное внимание. Остальное довершило чтение.
Первые мои стихи друзья-школьники, а также старшие товарищи (учителя и взрослые из окружения семьи – тоже друзья, но уже друзья моих родителей), естественно, воспринимали на слух. Делали замечания, мне активно не нравившиеся. Даже не потому, что критиковали сам текст, в этом ещё предстояло разбираться с годами. Просто потому, что – замечания… До машинописных вариантов, а также до печатания их в газетах и журналах, тем более до собственных книг предстояла долгая, полная сложных препятствий и напряжённых поисков дорога. И вот предложили переступить порог профессиональной редакции. Что скажут там? И, едва дождавшись конца семестра, сдав кое-как экзамены, я из обживаемого (и в дальнейшем обожаемого) Томска рванул в Новосибирск.
В это трудно поверить, но тогдашние поезда были устроены таким образом, что можно было некоторую часть дороги, а то и всю дорогу, проехать на подножке вагона. Естественно, голова набиралась паровозного дыма и чёрных угольных крошек, одежда тоже. Поэтому ребята для начала вели меня в какой-то душ, затем мы посещали столовую, и только тогда, наговорившись, решали, что делать дальше.
Редакция, вместе с коллективами тогдашних немногочисленных областных СМИ помещалась на третьем этаже здания на улице Советской, 6. Первый этаж здания и половину второго занимала типография, где в те годы печатались все или почти все новосибирские периодические издания.
Второй этаж начинался проходной, стоявшей на страже типографии. Там без всякой загородки или барьера за высокой тумбочкой сидел пожилой человек, который отличался тем, что знал и помнил по фамилиям всех штатных и нештатных сотрудников, а также посетителей, бывавших здесь более двух раз. Налево от вахтёра шёл коридор, в нём с двух сторон имелись кабинеты для работы корректоров и читчиков, а также контора с дирекцией и бухгалтерами. Остальное пространство левого крыла и часть территории, что размещалась над ним на третьем этаже, занимала «Советская Сибирь», а напротив неё на том же третьем этаже располагались «Вечёрка» и «Сибирские огни». Молодёжная редакция жила в соседнем доме на втором этаже.
Потом редакции вместе с типографией съехали в специально отстроенное для прессы высотное здание на улице Немировича-Данченко, 104, и сюда перевели Областную научную библиотеку из старинного, красивого, но чрезвычайно тесного для ОНБ здания на Красном проспекте, 26. В её приветливых залах я провел бесконечное количество часов, её внушительные фонды существенно облегчили хождения по просторам сибирской литературы и российской истории в целом…
Магическая сила Гоголя, этого, самого, на мой взгляд, таинственного из русских прозаиков всех времен привлекала меня своей неразгаданной сущностью. Впоследствии я приблизился к пониманию неувядающей актуальности его прозрений и для любого времени, любой, переживаемой Россией (по меньшей мере, ею) эпохи. С таким ментальным багажом я впервые в жизни решил обратиться к профессиональным литераторам и пришёл в учреждение, где они работали. И там вскоре выяснилось, что моей начитанности далеко недостаточно.
А что я знал о Гоголе, о жизни его, трагедии, его сопровождавшей? Основные произведения, что прорабатывались в школе: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Ревизор» и «Мёртвые души». Читал по рекомендации учительниц и комментирующую Гоголя литературоведческую книгу. Там чётко было обозначено: критика окружающей действительности, сатира на николаевское время, разоблачения, изобличения…
Есть писатели, которых постигаешь всю жизнь, и всё равно остаётся запас для интерпретации его прозрений. Таким для меня был и остаётся Гоголь.
Но Гоголь – человек, созданные им безотносительно к николаевскому времени психологические портреты, — это всё оставалось за кадром. Кстати сказать, и сама новелла «Портрет», где, по моему теперешнему разумению, с доскональной точностью, описана коррупционная технология в информационной сфере, оставалась непонятой.
Рукопись своей поэмы я, к сожалению, не сохранил. Но помню то, какой печалью был проникнут, сочиняя только одну сцену.
Как в клетку, зажали четыре стены.
Скорее бежать, но куда же?
Вдоль улиц Москвы фонари зажжены,
но путь ни один не укажет.
Извозчик повсюду свезёт за алтын.
— Куда ж ты, Никола Васильич?
Пешком-то, раздемши в такую-то стынь!..
И, правда, снежинки носились.
Их ветер хватал и швырялся в лицо,
как сотней иголок колючих.
Лошадки трусили замёрзшей рысцой,
провисли угрюмые тучи.
Просмотрев рукопись, Николай Николаевич попросил прочитать вслух этот отрывок.
На чтение вышел Высоцкий. Похвалил:
— Вам удалось передать настроение тех ночей — ночей, предшествующих трагедии, но ещё не ставших ею, когда несчастье — сожжение рукописи второго тома «Мёртвых душ», по сути самосожжение писателя — уже, возможно, намечалось, — сказал Анатолий Васильевич. – Можете писать. Дерзайте. И не отступайте перед неудачами. А они обязательно последуют.
— Ничто так не просвещает сердце писателя, как пламя его рукописи, брошенной в печку, — процитировал Яновский самого Гоголя.
— Писатель должен обладать мужеством и способностью к самопожертвованию, если он хочет состояться в профессии, — заключил Высоцкий..
…Булгаковская метафора «рукописи не горят» не проходит ни в прямом, ни даже в иносказательном смысле: огонь, увы, беспощаден… Текст второго тома гоголевской поэмы не восстановлен. Больно сознавать, однако приходится — поэма остаётся в разряде утраченных безвозвратно.
Заговорили о том, что о Гоголе написано немало, но, пожалуй, самая интересная книга принадлежит перу Сергеева-Ценского, автора эпопеи «Севастопольская страда». И называется зловеще: «Гоголь уходит в ночь».
Всё было новым для вчерашнего школьника, всё ошарашивало.
Выйдя из редакции, я, конечно, тут же двинулся в областную библиотеку. Она переживала очередной период переездов, и в читальный зал проходили через башенку дома-гостиницы на Красном проспекте. В читальном зале мне выдали ту, заветную повесть, где, сколько помню, совершенно в духе времени, содержались обвинения в адрес неких лиц, причастных к окружению классика – они-то, по мысли Сергеева-Ценского, и подтолкнули Гоголя к роковому поступку. С годами, приглядываясь к сложной истории погубления второго тома «Мёртвых душ», я понимал, что если бы дело обстояло так просто, то не было бы и других версий…
Качества, отличающие российскую публицистику, — в частности литературную критику и рецензирование: глубокий анализ характера и поведения, личности автора и персонажей произведений в ее взаимодействии с обществом, история, стиль и язык, умение выстраивать диалоги, умеренность в описании пейзажей и внешности героев, отбор и расстановка фактов событийности (сюжет), внимание к нюансам. Всего разом и не перечислишь. Учитывая, что через руки специалистов журнала прошли сотни, если не тысячи рукописей и, разумеется, далеко не все они состоялись в журнале и вслед за тем стали книгами, можно предположить, насколько скрупулёзным и компетентным был редакторский отбор. Школа Яновского – налицо.
Хотя, казалось бы, никакой особой школы не нужно – просто следовать установившейся традиции. Но этого мало: обозначена именно сибирская специфика.
Как бы там ни было, у меня от того, первого знакомства с редакцией остались самые теплые впечатления. Яновский рассказывал о том, как пишут стихи, никакой прямой дидактики, никаких наставлений. Высоцкий включился в беседу. Что я не мог не оценить: на равных. Полноватый, в моих глазах достаточно пожилой человек…
Несколько реплик подал Рясенцев.
Я проникся сознанием, что в жизни как бы приобщился к самому важному, имеющему для меня познавательную и моральную перспективу.
