Станислава Михайлова можно назвать по-настоящему культовым городским поэтом — его знает, пожалуй, каждый, кто хоть когда-нибудь интересовался новосибирской поэзией. И все же до сегодняшнего дня последней выпущенной книжкой стихов у него оставалась тоненькая «Июлия» 1991 года. Это кажется почти невероятным, но это так: только в конце апреля «типографское» молчание Михайлова было нарушено выходом сборником «Римские поселения» из серии книг, выпущенных на Кузбассе в рамках проекта «ЛитерА, Советский 40» на средства президентского гранта.
Знаменитый новосибирский поэт, впервые за тридцать лет выпустивший сборник своих стихов, комментирует это событие.
Станислав Михайлов
— Станислав, твое имя входит в десятку самых известных поэтов Новосибирска. А, может быть, в пятерку или даже в тройку. Но ты значительную часть своей жизни занимался поденной работой в качестве начальника отдела поэзии в журнале «Сибирские огни». Это одновременно и утверждение, и вопрос, если что.
— Люди работают и золотарями, то есть имеют дело с… отходами. Хотя, я думаю, редактор отдела поэзии и золотарь — это смежные профессии. В процессе работы в «Сибогнях» я был в какой-то момент изгнан за непотребное поведение в неоплачиваемый отпуск на год, а потом вернулся и проработал еще лет восемь, что ли. То есть в целом много получается. Двенадцать, наверное, или больше.
— И все эти годы подписывал приговоры другим поэтам. Они тебе по ночам не снятся?
— «Сибирские огни» — это, конечно, не «Новый мир», который завален рукописями, но и тут иногда набиралось штук по пять подборок в день. Первые годы я честно читал вообще все подряд, потому что надеялся в навозной куче найти жемчужные зерна. Опыт показал, что их там не бывает. Конечно, такие стихи можно было и издавать, поскольку это вполне уровень таких журналов, как «День и ночь» или там «Мое Притомье». Но… Но в конце концов сложилось так, что мы из года в год публиковали одних и тех же авторов, к которым ежегодно добавлялось буквально два-три имени. Этот список сложился из поэтов, которых главный редактор нашел во время своих поездок в Москву, на Байкал… да и вообще по всей Сибири. И их, надо признать, можно было — пусть без особого восторга — но все-таки ставить в «Сибогни». Это профессионалы, да вдобавок еще и люди с именами.
— Вот прямо совсем ни одного открытия не было?
— Вроде нет. Хотя слушай… Был один случай на моей памяти, к которому я имел отношение. Это забавно, сейчас расскажу. Однажды в середине 90-х мы с Юлей Пивоваровой вели какой-то поэтический семинар. Детей, туда отобранных, я бы близко не подпустил ни к каким семинарам, жалея себя самого в первую очередь, но отбором-то занимались другие. И почему-то собрали вместе группу молодых дарований, специализирующихся на кладбищенской тематике.
— Это как?
— Это как рассуждения обиженного Тома в «Томе Сойере»: а вот я возьму и вдруг умру — вот тогда все станут по мне плакать…
— Понятно, о чем же еще писать молодым…
— Да, от 17 до 25 — самое время рассуждать о смерти. И вот посреди этого поэтического погоста неожиданно возникает юный Антон Сурнин, похожий на лопоухого щенка, и начинает читать что-то наивное и позитивное. У меня аж голова закружилась. Луч света в темном царстве! Выскочил, стал звать Плитченко: мол, Александр Иванович, иди послушай, тебе Бог послал кусочек сыра. Он зашел, послушал и месяца через три уже сделал Антона лауреатом чего-то там и выпустил ему книжку.
— Лауреатом чего?
— Не помню чего. Тогда ведь еще не было премии имени Плитченко.
— И ты тоже опубликовал свое открытие в журнале?
— Нет, в «Сибогнях» его, кажется, так и не напечатали. Он как-то быстро оторвался от литературной жизни, стал гаишником и женился на дочери Городецкого.
— Так кого же тогда из так называемых молодых ты за эти 15 лет у себя напечатал?
— Ну… разве что Андрея Жданова.
— Да тебя, я помню, года два все вокруг шпыняли, чтоб ты взял в журнал его поэму «Можжевеловые ноги Марлен Дитрих». Хотя бы за одно название.
— Так ведь взял, в конце-то концов. И даже влюбился в эти стихи. У нас, кстати, публиковались чуть ли не все поэты из ПАН-клуба вашей «Новой Сибири» — Юра Богатырев, Дима Рябов, Гера Селегей. Да и ты раза два или три засветился.
— В интервью двухлетней давности ты сказал, что пишешь стихи в состоянии гнева. Это ты просто так брякнул или по делу сказал?
— Не хотел бы вспоминать всевозможные старые песни про вдохновение. Вдохновение — это, наверное, восторг и эйфория. У меня не так. Я пишу когда зол и разгневан — даже притормаживать иногда приходится. Конечно, это о настоящих стихах. Ведь можно написать стихотворение за деньги или поставив перед собой какую-нибудь техническую задачу. Но это уже совсем другое дело — тупой труд, часов восемь на это надо убить. Не нравится мне такое. Ведь эти часы можно провести наедине с подружкой, бутылкой или книжкой. Или просто смотреть на воду. Вот если бы ты спросил, чем я люблю заниматься, когда не занят написанием своих бессмертных текстов, я бы ответил: сидеть в одиночестве на берегу и смотреть на воду. Ну и на облака тоже.
— И еще ты как-то утверждал, что в настоящем стихотворении должны присутствовать сюжет и эмоции. Как эмоциональные лирические поэты, такие как ты, справляются с сюжетными линиями? И присутствуют ли они в твоих текстах вообще?
— Писать такие сюжетные стихотворения, чтобы и тебе, и читателю скучно не было, я мечтал всегда, но у меня это редко получалось. А потом однажды — бам! и открылся какой-то шлюз. Оказалось, что есть масса вещей, вроде бы совсем не подходящих для стихов, на самом деле легко в них укладывающихся. Но я хочу и прозу писать. Хотя покойный Володя Клименко предупреждал, что мне лучше в это не ввязываться: мол, поседеешь раньше времени. Но ведь я все равно поседел безо всякой прозы, как видишь. Зря вы, подлецы, все время надо мной издевались, будто я волосы басмой крашу.
— Может, с прозой — это у тебя возрастное? Все эти размышления о природе и путевые заметки?
— Про свои путешествия, упаси бог, я ничего на бумаге говорить не буду. Потому что это мое. Это тот источник, который стихи питает потихоньку. Нет, я хочу повесть написать детскую. Я к ней уже сделал что-то вроде раскадровки — остается дождаться лета и сесть за это дело. Теперь ведь я свободен. Когда-то замечательный художник Витя Савин мне повторял: «Ну когда ты уйдешь из этого журнала? Когда ты уйдешь оттуда? Ты ведь пока не уйдешь, ничего не напишешь. Так и будешь сочинять по пять стихотворений в год». Сейчас могу честно признаться: когда читаешь в таких объемах чужие тексты, свои писать просто невозможно, башка забита черт знает чем.
— А ты что, действительно по пять стихотворений в год раньше писал?
— Ну, по десять. И какие-то незаконченные наброски остались. Этого в каком-то смысле хватало. 12-й номер «Сибогней» — это была моя территория. В него я на протяжении многих лет ставил свою подборку — все, что написано за год. И если все эти подборки собрать вместе, подрихтовать недели за две…
— …получится большой поэтический сборник. Вот только ты, Слава, о своем сборнике, прошу прощения, свистишь уже не один десяток лет.
— Книга готова, есть и макет, и обложка, и все-все-все. Это кирпич. Итоговый. Посмертный. Там стихи, написанные за всю жизнь. Сейчас осталось только денег найти. Я считаю, что раз в десять лет поэтическую книгу все равно нужно издавать. Иначе ты уж совсем не поэт.
— За словами следи, Станислав Геннадьевич: ты ж сам успел два контрольных десятилетия пропустить.
— Да тщета все это. Кругом столько поэтов… И дело-то не в том, лучше они тебя или хуже, — может быть, они более современные и пишут языком, доступным молодому поколению. Просто тщета все это. И деньги найти на книжку не проблема, если честно. Просто давно пора ее издать и успокоиться.
— И, так сказать, доживать?
— Ну уж нет! Когда мы еще были дружны с Владимиром Берязевым — тогда ему было 50 с лишним, он мне сказал такую серьезную вещь: «Активной жизни осталось лет пять, поэтому нужно торопиться — писать и издаваться». А вот мне до сих пор кажется, что пусть все будет как будет. Пока все в порядке, время есть, сочиняю. Да тут появился еще и инструмент под названием «Фейсбук», к которому я сам подключился, и тут же появились какие-то друзья, посыпались какие-то лайки и комменты. Это воодушевляет, поэтому я за последний год или два накропал довольно много.
— То есть сибирские толстые журналы тебя больше не интересуют.
— Сейчас в «Сибирских огнях» все очень прилично и аккуратно, комар носа не подточит. Но скучно. Хотя это общая тенденция. Откроешь «Новый мир» — там тоже скучно, только немного по-другому.
— Это в тебе говорит снобизм или тщеславие?
— Мое тщеславие какое-то корпускулярное. То есть оно, то его нет. Я бы не сказал, что мне, как Кюхельбекеру, снятся по ночам толпы ревущих поклонников и поклонниц. Мне самому-то собственные стихи иногда категорически не нравятся. Есть поэты, у которых десятки тысяч фанатов, но мне такие не нужны, потому что они какие-то… дикие. И сама схема «поэт — читатель» в такой форме мне не нравится. Ведь в лучшем случае это вариант Веры Полозковой, к которой я, кстати, хорошо отношусь, потому что она умная женщина, хотя и пишет тонко просчитанные стихи, которые можно продавать за деньги. Что, замечу, заслуживает уважения.
— А вот скажи: почему у Полозковой поклонницы, а у Пивоваровой поклонники?
— Юля Пивоварова пишет вроде как о своем, о женском, а поклонники у нее действительно на 90 процентов мужики. Возможно, им близок ее менталитет. А Вера Полозкова — она просто четко высчитала свою женскую фокус-группу.
— И породила целую армию дам-имитаторов. Как ты относишься к пишущим стихи девушкам?
— По-разному. Но это же несчастье какое-то — когда девушка из приличной семьи знакомится с поэтом и начинает писать стихи. Это ведь зараза какая-то получается, настоящая чума. И в зависимости от того, что за поэта она выбрала, стихи пишет либо хорошие, либо плохие.
— А почему ты-то сам не живешь семейной жизнью? Следуешь рецепту Пушкина: «Поэт, ты царь, живи один»?
— Тут хочется нахмуриться и серьезно ответить, что пережил такую дикую драму в молодости, что до сих пор не отпускает. Но на самом деле, как говорится, жениться надо вовремя. Семья — это здорово, но если б я женился, стал бы подкаблучником, скорее всего. Я ведь опробовал на себе что-то подобное: тебя сразу заставляют мыть посуду, запрещают разбрасывать вещи, начинают критиковать… Жуть какая-то.
— Ну а кто тебе стакан воды подаст, если что?
— Я планирую пожить еще немного, без всего вот этого мрачного.
— К тому же не надо забывать, что нехороший человек может подать тебе не наполовину полный стакан…
— …А наполовину пустой. Вот именно. Так что старости своей я не представляю. Боюсь, что она мне не пойдет совсем. Уж лучше буду стихи дальше писать, чем стареть.
— Следующая твоя книжка после «Июлии» по логике вещей должна была называться «Августина». А ты назвал по-другому.
— Можно было и в обратную сторону называть. Но, вообще-то, у кого бы ни появлялся готовый к печати новый сборник, вдруг выясняется, что названия у него нет. С той же первой книжкой Пивоваровой «Теневая сторона» в конце 80-х мы все просто замучились, предлагалось даже название «Игральный раб». А с этой моей новой книжкой никаких проблем не возникло. Когда я попал в «Фейсбук», почему-то сразу решил, что у каждого стихотворения должно быть название, и особо не маялся по этому поводу. Если в стихотворении упоминается король Наваррский, то так оно и должно называться, если оно про соседа, который играет в компьютерные танки, — тогда появляется «Тигран». Сочинив текст про «римские поселения», я понял, что это именно «Римские поселения». Вот Саша Денисенко назвал свою книгу «Провинция», вовсе не имея в виду статус Новосибирской области. Так и здесь провинция — это в неком «римском» смысле. Я постоянно вижу такие поселения и в Кемеровской области, и в Сокуре, и на Затулинке, на Чемском и в Академгородке.
—Это как бы что-то из прошлого?
— Это, как правило, некий провал во времени. Попадая в тот же Ташкент или Абакан, я проваливаюсь на 20-30 лет куда-то назад, почти в советскую власть. И чувствую себя в этой атмосфере вполне комфортно. Может быть, что-то в этой книжке написано… из зависти, что ли. Вот Пивоварова же умеет романтизировать маргиналов, делая из них симпатичных персонажей. А почему мне нельзя? Во мне тоже есть что-то похожее, что, как родимое пятно, не отмоешь — стремление все вокруг романтизировать.
— Поэтому у тебя, как и многих, любимый поэт — Лермонтов?
— Не хотелось бы проводить какие-то параллели, но люблю я писать, с одной стороны, о деклассантах, а с другой — о благородстве и щедрости.
— Вот ты опять начинаешь распускать свой павлиний хвост. Ты в одном интервью утверждал, что тебя называют Enfant Terrible новосибирской поэзии. Это кто тебя так называет, скажи мне на милость?
— Может быть, действительно кто-то ляпнул, а я просто повторил. «Несносное дитя»?.. Да нет, глупости, конечно. Так вышло, что я какое-то время назад поперессорился со многими людьми из своего круга. Так вышло. И жизнь моя с некоторых пор переменилась, и ракурс изменился. Я стал спокойнее, а раньше — да, на какие-то вещи достаточно резко реагировал. Последний раз я устроил что-то вроде скандала на презентации книги памяти Анатолия Соколова: там я вылез и назвал все это мероприятие глумлением над покойником. Меня дружно осудили, книжку не подарили. Но мне хватает того Соколова, которого я знал.
— Так как все же, Слава, насчет критического отношения к самому себе?
— Вот, Саша, садишься писать так называемый регулярный стих, ощущаешь какой-то зуд, а что у тебя в итоге получится, еще не знаешь. И иногда выходит в итоге какая-то ерунда. Спасибо компьютеру: нажал кнопку Delete — и следов не остается. Раньше вот был Толя Соколов, которого и просить не надо было, он сразу указывал: здесь у тебя дрянь, а здесь банальность, а здесь сбой ритмический, ничем не оправданный. Я ведь, слава богу, не такой уж популярный автор, а если что — всегда могу удалить из сети то, что не так написал. Ну, чтобы перед кентами не стыдно было.
— А ты, кстати, чей? В смысле, к какой литературной тусовке нынче принадлежишь?
— Все эти люди, так сказать, кенты, моложе меня лет на 25, а то и 30. Что меня вполне устраивает. Это очень здоровое поколение, мне интересно с ними: с Антоном Метельковым, Виталием Шатовкиным, Сергеем Шубой — с теми, что из «Студии 312», которую они в готическом замке ГПНТБ сварганили. Главное, что ребята сами на себе не клинятся. Любят и почитают… Нет, не так. Любят и читают Денисенко, Маковского, Овчинникова… Вот скоро вместе пойдем на экскурсию по маршруту новосибирской географии и топонимике поэта Вити Iванiва, единственного в нашем городке лауреата премии Андрея Белого. Пойдем прямо в день его рождения: будем читать его стихи и прозу, рисовать на асфальте цветными мелками свои ассоциации от прочитанного, хотя из всех нас только Пивоварова — художник-пиросманиист… Люблю молодых, сам ведь был…
— Ходят слухи, что они все поголовно верлибристы?
— Отчего же, вовсе нет. Ямб, хорей… Зато они все наглые, что хорошо. Тридцатилетний может сказать тому, кто помладше его лет на десять: ты, мол, не зарывайся, ты всего лишь будущее нашей поэзии, а я настоящее. А мне остается изображать собой руины, стоя в стороне, хоть я и называюсь у них классиком. Я поначалу даже думал, что они так дразнятся. Потом попривык, не ссорюсь с ними, хотя и говорю открыто все, что считаю нужным сказать. Иногда хвалят мои стихи неумеренно до неприличия, даже неловко становится. Хотя для иного пожилого поэта все это было бы настоящим праздником, наверное.
Александр Ахавьев, «Новая Сибирь»
Фото Валерия Лазуткина
Источник: интернет-портал «Новая Сибирь»
