Поэт, член Союза писателей России. Лауреат премии журнала «Дети Ра» 2007 года.
Родился 8 октября 1945 года на Алтае – в селе Пильно Старобардинского (ныне Красногорского) района в семье служащих.
Окончил историко-филологический факультет Новосибирского государственного педагогического института. Преподавал историю в сельской школе. Работал газетным корреспондентом, литературным редактором и корректором в Сибирском отделении издательства «Детская литература». Возглавлял информационно-издательский отдел Новосибирского юридического института (филиала) ТГУ.
Поэт Владимир Берязев, который в одно время с Ярцевым трудился в Сибирском отделении издательства «Детская литература», рассказывал: «Владимир Ярцев стал не просто корректором, но внешне незаметным цементирующим, объединяющим началом той насыщенной творческой жизни, которая развернулась внутри и вокруг издательства. Он отвечал на звонки, он встречал и провожал разного рода публику, он, благодаря своей безотказности, учредил целый отдел заказных стихотворных текстов, эпиталам, тостов, поздравительных од, и честно трудился на этой ниве. <…>
Надо сказать, что в промежутках Ярцев умудрялся справляться и со своими основными обязанностями корректора, и успевал помочь сторожу и кочегару Герману, и в первых рядах поучаствовать в погрузке-разгрузке книг. Отчего он иногда с грустно-ироничной улыбкой именовал себя грузчиком. И даже слегка гордился этим своим качеством…»
Коллеги по перу вспоминали о Владимире Ивановиче так: «Он сам, впрочем, избегал говорить о себе как о поэте и, чувствуя, конечно же, за собой тонкий глубокий дар, чувству этому старался не верить. «Считаю себя версификатором», — твердил он. И охотнее называл себя историком, учителем, редактором, шахматистом, архивариусом.
Он, действительно, преподавал в школе, профессионально занимался шахматами и всю свою жизнь проработал редактором — в сельских газетах, в легендарном издательстве «Детская литература», а последние десятилетия — в информационно-издательском отделе Новосибирского юридического института. Вот там-то, помимо руководства отделом, он отвечал за вузовский архив. Прижав к груди папку с документами, он закрывал полуподвальную комнатушку, где вынужден был ютиться вместе со стеллажами архивных дел, преодолевал несколько ступенек и медленно шествовал по узкому коридору — высокий, всегда сдержанный, приветливый к другим и строгий к себе. Если описать его облик одним словом, то слово это будет «благородство». И тут же вспоминается самое точное, самое любимое его «самоназвание» — эсквайр. «Владимир Ярцев, эсквайр», — протягивал он с улыбкой руку. Его любили студенты, преподаватели и все сотрудники института. Его любили литераторы, соседи, коллеги по всем его прежним работам — все, кто когда-либо с ним был знаком.
Благородство его, рыцарство было поистине удивительным для наших палестин. И, что еще удивительнее, оно присутствовало не только в его манерах и его поступках, но и в его текстах.
При всем своем «английском джентльменстве» он был, конечно, русским человеком. Обожал русскую поэзию и прекрасно в ней разбирался, любил сибирскую природу и особенно пейзажи своей родины — окрестности села Пильно».
Дебютировав со своими стихами в 1980 году в журнале «Юность», который в ту пору ежемесячно выходил трехмиллионным тиражом, Ярцев надолго замолчал. Затем в 1987 году появился коллективный сборник «Гнездо поэтов», где, наряду с Ярцевым, были Александр Денисенко, Анатолий Соколов, Николай Шипилов, Иван Овчинников и другие авторы. Многие из участников сборника потом веско заявили о себе и «персональными» книгами, и публикациями в отечественных поэтических антологиях.
Вышли свои книги и у Владимира Ивановича — «Грустная память» (1992 год), «Над темной водой» (2005 год), «Ожидание в сумерках» (2014).
Довелось ему также стать участником поэтических антологий, выпущенных издательством «Вече»: «Русская поэзия. ХXI век» (2010), «Ты припомни, Россия, как все это было!..» (2013).
Стихи Владимира Ярцева публиковали в журналах «Сибирские огни», «Алтай», альманахе «Мангазея» и других периодических изданиях.
11 февраля 2019 года после продолжительной болезни поэт ушёл из жизни. Согласно его собственному желанию, Владимир Иванович похоронен на своей родине — на Алтае в районе Бийска.
О творчестве Владимира Ярцева:
Из аннотации к книге «Над темной водой»: «Лирика Владимира Ярцева, лежащая в русле традиционного русского стихосложения, немногословна и выдержана в сдержанных, преимущественно темных тонах. Трогательный в своем неприятии порядка мироздания, лирический герой остро переживает хрупкость бытия и неотвратимость ухода. Но он, даже сознавая собственную обреченность, не ожесточается душой».
Анатолий Соколов, поэт (из предисловия к книге Ярцева «Над темной водой»): «Диапазон стихов Владимира Ярцева широк. Это и тонкие переживания. И философские размышления. И пронзительные апокалипсические прозрения. Наконец, добрые фантазии и нежные лирические этюды.
Остро ощущается поэтом проблема темпоральности, мучает неотвратимость смерти (хаоса, вырождения), спасение от кото рой поэт видит в обращении назад».
Марина Акимова, поэт, редактор отдела поэзии журнала «Сибирские огни»: «Как он любил дождь! Неважно какой — будь то долгое моросящее нечто («Дождь не дождь, шелестящий на идиш / Полукровка, канва для шитья…») или щедрые белесые потоки, от которых тут же захлебывалась городская ливневка.
Однако настоящим праздником была, конечно, гроза. Чем чаще сверкали молнии, чем громче — от низких раскатов грома — пиликали, стонали, истерично взвывали припаркованные автомобили, тем больше счастья было в его глазах.
…Если можно сказать, что есть вот, например, воспеватель моря или восхвалитель осени, или писатель-приверженец снега, или еще что-то подобное, то Владимир Ярцев, безусловно, поэт дождя».
Творчество:
* * *
Перед тем как уйти,
Запотевшие стекла протру —
Поутру ощути
Переменного света игру.
Выйди в страждущий сад
И к дичку невзначай прикоснись,
Как слепец, наугад, —
И смутится небесная высь.
Ближе к полдню, гляди,
Заморочена голубизна…
Тесно станет в груди.
Так бывает во все времена.
Древний, как мезозой,
Цепенеет над яблоней зной.
…Перед скорой грозой
Воздух плавится не надо мной.
Икона
Отпевали бабушку. Прицерковный парк
Был заснеженным. Не каркало воронье.
Завещала старая свой нехитрый скарб
По игле-платку всем, кто знал ее.
А икону главную — никому в родне,
И товарок милостью обошла.
А икону главную — завещала мне,
Забулдыге, грешнику… Вот дела.
«В жизни ты один, как осенний лист,
Ветер дунул — по свету полетел.
Ты иконке той, не стыдись, — молись,
Чтобы светлым был дальний твой предел».
Черной краской поверху имена троих
С указанием занимаемых должностей.
Лишь разок взглянуть — и запомнить их:
«Св. Пр. Петр», «Св. Ц. Елена», «Св. Бл. Андрей».
Помутнела киноварь. Золото отцвело.
И кресты осыпались на груди.
В глухомани ветхое отыщи село —
Образов таких там хоть пруд пруди.
Для болящих душ, для скорбящих глаз,
Для нуждой придавленных деревень
Малевал их сотнями богомаз,
Беспробудно путая ночь и день.
У иконы бабушкиной неприглядный вид,
Не прельстится ей даже «Вторсырье».
Я не верю, что она меня сохранит.
Знаю только: я сохраню ее.
* * *
Что ни день – холоднее на градус,
На полградуса. Глядь, и снега…
А давно ли безумствовал август,
Молоком заливая луга?
Щедрым был. За подарком подарок:
Ягод горстка, в тетрадке строка.
Полыхали в безмолвных пожарах
По ночам за рекой облака.
Отшумели кочевья крылами,
Отпалили охотники влёт,
И холодное небо над нами
Ни слезинки уже не прольёт.
У природы в лице – ни кровинки,
Лес опавший да иней ночной,
Да прощальный полёт паутинки
В лунном свете над спящей страной.
***
В окрестных обобранных рощах
Дань с веточки каждой снята:
Вчера – безрассудная роскошь,
Сегодня – дотла нищета.
Стеклянными сделались травы,
Сгорбатились в поле стога,
И пашня накинула траур,
По-вдовьи черна и строга.
И птицами край мой покинут,
И в призрачном свете луны
Лежат неподвижно и стынут
Озёра родной стороны.
О, если б подняться над этой
Огромной притихшей страной,
Над рощей, до нитки раздетой,
Над тёмной водой ледяной!
Окинуть единственным взглядом
Всё то, от чего без ума…
И лёгким упасть снегопадом.
И сразу наступит зима.
* * *
Я снова о дождях. Привязанности этой
Не думаю скрывать. Я снова о дождях.
Я ливней грозовых приверженец отпетый,
Сторонник их торжеств в запущенных садах.
Мелодий их простых давнишний почитатель,
Ценитель плясок их на гулких площадях…
Как трогателен ты, насквозь промокший штапель,
На хрупких, полудетских, на девичьих плечах!
И что на свете есть прекрасней и крамольней
Нежданного — врасплох! — негаданного — вдруг! —
Прикосновенья губ в неверном блеске молний
И робкого затем прикосновенья рук?
А в мой последний час потороплюсь с желаньем:
Поток небесный, хлынь в жутчайшей из пустынь!
Край мертвый, пробудись, воскресни утром ранним!
Пойдите, злаки, в рост! А ты, песок, остынь.
Чтоб, в темноте своей благодаря аллаха,
Иссохший, как земля пустыни, бедуин
Под проливным дождем от счастья молча плакал,
С надеждою в душе, встающей из руин.
* * *
Воздух родины сладок и колок,
Возвращаясь из детства ко мне
С карнавалом и запахом елок
И дозорным на снежной стене.
Память! Ты прорвалась сквозь завалы,
Сквозь торосы из вздыбленных льдин:
Вновь танцуют твои карнавалы
И форты восстают из руин.
Знай же, память: мне мало стоп-кадра,
Прокрути все, что прожил, назад.
Пусть мальчишек снежки, словно ядра,
Прямо в сердце меня поразят.
Пусть опять за приспущенной шторой,
Отраженный в холодном стекле,
Встанет школьный учитель, который
Много лет не живет на земле.
* * *
Беленые хаты, березы, белье
На длинных шнурах, голубое от синьки…
О, это летящее мимо жилье!
О, светлые эти сатины и ситцы!
Такое случается в долгом пути:
На тихом лесном полустанке
Вот так, беспричинно, захочешь сойти,
А поезд промчит без стоянки.
Источники:
