По страницам воспоминаний Н.Н. Яновского: «Так началась моя служба»
После Победы над гитлеровской Германией военная служба Яновского продолжалась. Он был направлен на Дальний Восток, где формировались армейские подразделения для последней схватки – победы над милитаристской Японией. Внезапный приступ тяжкой болезни снова бросил его на госпитальную койку. По совпадению, каких на войне случалось немало, беда случилась в эшелоне, стоявшем в Новосибирске, где в тот момент проживала семья Яновских. На сей раз его демобилизовали вчистую, и он вернулся к преподаванию.
«Сразу после демобилизации работал в вечерней школе рабочей молодёжи – преподавал историю, русский язык и литературу в старших классах. Днём много читал. Следил за журналами, усердно вгрызался в дискуссионные статьи по текущей литературе (выделено мной. – Б.Т.)».
И, параллельно тому, публиковал в местных газетах статьи и рецензии, библиографические справки, выступал с литературными текстами на новосибирском радио.
Закономерно состоялось и личное знакомство с редакцией «Сибирских огней». По его словам (Н. Яновский, «Воспоминания и статьи»), происходило это не раньше 1946 года… Что означает ремарка «не раньше»? По всей очевидности, возвращение из армии Вихлянцева, который на войне служил корреспондентом в армейской печати, а сразу после демобилизации в 1946 году пришёл в окружную военную газету «Советский воин», где по армейской памяти и печатался в то время Яновский.
Однажды Яновский решился постучать в двери редакции, и, подобно многим начинающим авторам, преисполненный робости и почтения, предстал перед главным редактором Саввой Елизаровичем Кожевниковым.
Из воспоминаний Николая Николаевича:
«Почему вдруг о поэмах? Очень просто. Да простятся мне неизбежные тут отступления в мои жизненные обстоятельства! До войны я учился в Ленинграде в Педагогическом институте имени М.Н. Покровского и участвовал в семинаре пушкиниста Б.П. Городецкого, который читал у нас курс русской литературы девятнадцатого века. Я взялся сразу за две темы: «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина и «Демон» М.Ю. Лермонтова. Я считал эти произведения загадочными, полными таинственного очарования, и мне хотелось разобраться в них основательней.
Доклад о трагедиях А.С. Пушкина я написал, зачитал его на семинаре и получил одобрение руководителя, а о «демоне», к сожалению, не успел.
Переехав из Ленинграда в Новосибирск, я быстро убедился, что заниматься здесь классикой из-за отсутствия литературы невозможно, потому окунулся в так называемую «местную» тему, тем более что я знал и высоко ценил тогда не замечаемого Леонида Мартынова и вдруг нашумевшего в тридцатых годах Павла Васильева. После войны ими и занялся в первую очередь.
Старательно переписав статью о поэмах двух замечательных поэтов Сибири в школьную тетрадку, я понёс её в журнал «Сибирские огни». Мне повезло: я сразу попал к редактору журнала, к Савве Елизаровичу Кожевникову. Робко подошёл к столу и протянул, поздоровавшись, тетрадку. Вот, говорю, статья о поэмах.
Савва Елизарович оторвался от стола, на котором лежала груда бумаг, приветливо улыбнулся и быстрым, привычным жестом потёр седые пышные брови.
— А вы садитесь. Я сейчас закончу. Вы – учитель? – Всё это было произнесено на одном дыхании и в момент, когда он дописывал какую-то строку на лежащем перед ним листе.
— Да-а-а, — протянул я. – Учитель…
А про себя подумал: «Догадливый. Тетрадку школьную приметил и тут же – вывод».
— Отслужились, значит, и за старую профессию?
«Вот глазастый, — снова подумал я. – откуда он узнал, что я в армии служил?» А садясь, обнаружил, что стоял перед ним навытяжку, как перед генералом.
Сел, расслабился, на лице изобразил немой вопрос.
— Беру вашу статью, раз уж никого там нет, в «моей канцелярии». Запишите, пожалуйста, ваш адрес, а лучше рабочий телефон.
Записываю и говорю:
— Это – вечерняя школа, звонить лучше в большую перемену, часов в восемь или к концу рабочего дня – ещё позднее.
И действительно, недельки через две меня позвали к телефону.
— Товарищ Яновский? С вами говорит Стюарт из «Сибирских огней». Я прочитала вашу статью. Приходите завтра, часа в два-три дня, если сможете. Я готова с вами поговорить».
Елизавету Константиновну Стюарт (в то время секретаря главного редактора) Яновский считал ближайшей сподвижницей Кожевникова, чуть позже написал о ней большую очерковую статью.
Стюарт и Кожевников положительно оценили обе статьи нового коллеги. Однако напечатать их не сочли возможным. И вовсе не по соображениям литературным. Объяснение по тем временам самое простое и неотразимое: имена выбранных Яновским для литературоведческого анализа писателей были запретными, — во всяком случае, для журнала, и в данный момент. Васильев репрессирован и, значит, со всем его творчеством полностью исключен из обращения, ухнул в бездну. Мартынов недавно подвергся резкой критике в центральной печати, а за опубликование его стихотворения «Наяды», по словам Кожевникова, досталось и «Сибирским огням».
Леонид Мартынов. Наяды
Шесть дев выходят на крыльцо
Дворца речного пароходства,
И все не на одно лицо,
Но в этих лицах есть же сходство.
Ведь есть же сходство!
Всё же есть!
Ведь их же шесть! Ты видишь: шесть.
Вглядись, слепой ты человек
В их небывалые наряды!
Ведь эти девы – души рек,
Иначе говоря – наяды!
Ты повторяешь:
— О, не грезь!
Ведь это ж просто шесть притворщиц, —
Ну, шесть конторщиц, шесть уборщиц, —
Шесть девушек, что служат здесь.
Пусть это было б даже так…
(…) А может, всё-таки они
Воскреснут меж степей и леса?
Ну, к чему там надлежало придираться? С какой радости, с какого горя доставлять неприятности руководству солидного журнала? Поставим вопрос иначе: а кто автор, кому предъявляем претензии, без которых никак не можно? Почему бы для острастки не обвинить в формализме уже предназначенного, выбранного для избиений сочинителя? Смотрите: он посмел нескольких девушек, служащих в Пароходстве, причислить к морским обольстительницам – наядам. Наши, советские девушки, работающие в советском учреждении — какие к чёрту наяды ещё! И вообще – что он сказал что хотел изобразить? Поклонник старины – на дне речном увидел кучу архаичных предметов. Среди них колчаковский саквояж. Только этого и не хватало – в советском журнале воспевать белогвардейские реликвии!.. Не туда поворачиваете, товарищи. В подобных публикациях товарищами быть — перестаёте…
Яновский уже в первых поэмах Мартынова, посвящённых героическим страницам освоения Сибири, разглядел будущего глубокого, проникновенного философа-поэта. Догматическая критика судила иначе.
Мартынов потом напишет:
Из смиренья не пишутся стихотворенья,
И нельзя их писать ни на чьё усмотренье.
Говорят, что их можно писать из презренья.
Нет!
Диктует их только прозренье.
Или – о подлинном реализме, который не признаёт поправок и стремлений:
Такие звуки есть вокруг,
Иными стать их не заставишь,
Не выразишь посредством букв,
Не передашь посредством клавиш.
И поручиться я готов:
Иную повесть слышать слышим,
Но с помощью обычных слов
Её мы всё же не запишем.
И своевольничает речь,
Ломается порядок в гамме,
И ходят ноты вверх ногами,
Чтоб голос яви подстеречь.
А кто-то где-то много лет
Стремится сглаживать и править.
Ну что ж дай бог ему оставить
На мягком камне рыбий след.
Незлобивое и конструктивное пожелание, но, как говорит народная мудрость, — не в бровь, а в глаз.
Уже в первых беседах с главредом Яновский упомянул так же об интересе к творчеству Владимира Зазубрина, крупного общественного деятеля, одного из зачинателей советской литературы, погубленного в конце тридцатых годов… Здесь всё было гораздо сложнее. Имя Зазубрина состояло в списке вычеркнутых из литературы и истории, и само упоминание о нём считалось запретным.
Между тем Николай Николаевич прочитал знаменитый некогда роман «Два мира», очерки, рассказы, статьи когда-то первостепенного литератора, бывшего полноправным деятелем среди основателей и первых редакторов журнала «Сибирские огни». Кожевников разъяснил прямо: в настоящее время невозможно представить, как о Зазубрине что-то писать, особенно печатать. На робкое лепетание, дескать, если в историческом плане, ответил общими словами: Знать своё прошлое, какое бы оно ни было, мы обязаны безусловно. И оборвал.
В своё время расплывчатая фраза С.Е. Кожевникова конкретного продолжения не получила. Но с этого-то знаменательного разговора вроде бы совсем незаметно для его участников начиналась передача эстафеты в освоении литературного наследства Сибири…
В ту пору Яновский не ведал и не мог оценить особого, мучительного подтекста умолчаний старшего товарища. Кожевников же знал Зазубрина лично, вступал в профессию еще при его восхождении, работал в печати, в издательстве при свержении былого кумира с пьедестала, гонениях и финальных аккордах карьеры выдающегося подвижника отечественной культуры. Говорить обо всём этом не полагалось… У функционеров существовало на сей счёт неписанное, но обязательное к исполнению правило: так надо.
Нарушение обычая влекло за собой как минимум отлучение от литературы.
И так – тоже было надо.
Не станем забывать: Савва Кожевников, происхождением из первого отряда организаторов сибирского комсомола, с 16 лет до самого конца был и оставался партийным функционером. Законченным и убеждённым. Где надо, сжав зубы, уходил в молчание.
Оставалось надеяться, что когда-нибудь времена переменятся, и в смысле воскрешения спрятанных от людского глаза имён и книг всё встанет на место.
…Выдержав таким образом проверку достаточно квалифицированную, строгую по содержанию, хотя по форме самую доброжелательную, Яновский услышал:
— Критики-сибиряки нам нужны. Хочу предложить вам работу – рецензировать рукописи, которые к нам поступают. Штат у нас маленький, а поток рукописей большой. И об откликах на новинки подумайте – выбирайте, предлагайте…
Журнал до зарезу нуждался в крепком и надёжном пополнении редакционного состава.
Николай Николаевич, разумеется, не колебался в ответе. Ибо давно мечтал и о литературной работе, и о живой связи с журналом.
Так состоялось его вступление в число огнелюбов.
Воспоминания Яновского: «Прошло, вероятно, года три. Немало написал я за это время писем-ответов на присылаемые в редакцию рукописи, раза два выступал с небольшими рецензиями на книги, вышедшие в Сибири.
— У нас тут созрело решение, — сказал как-то Савва Елизарович, — пригласить вас на отдел. Только не знаю, как его назвать, или критики, или поэзии, или то и другое вместе. Нам надо, чтобы всё это было сосредоточено в одних руках. Не бойтесь, мы вам поможем. С Елизаветой Константиновной (Стюарт. – Б.Т.) я уже договорился. Надо, чтобы в редакции кто-то организовал эти отделы, следил за прохождением рукописей, читал корректуры…
Я, можно сказать, не раздумывая, согласился.
— Посадить же вас негде, — продолжал Савва Елизарович. – Большая комната, она же прихожая, уже набита… Так что располагайтесь у меня, — указал он противоположный его столу угол и пошутил: — Я человек тихий, мешать вам не буду. Вообще, полагаю, мы уживёмся. Давайте дружно работать в одной упряжке.
Так началась моя «служба» в «Сибирских огнях».
Вызывать из небытия Зазубрина довелось Яновскому.
Так вот и получилось, что над головой литературного критика Николая Яновского начала развёртываться череда начальников. То были: С.Е. Кожевников, очеркист, литературовед, (возглавлял журнал также в 1940-1941, когда Яновский занимался иными, далёкими от литературных, делами), А.В. Высоцкий, публицист, литературный критик (последний, третий его заход на должность состоялся в 1953-1958 годах), В.В. Лаврентьев, драматург (1958-1964), А.И. Смердов, поэт, очеркист (1964-1975).
Сотрудничая с ними, Николай Николаевич, по возможности, осуществлял свою линию, завоевывал авторитет в литературных кругах страны, и, что естественно, помогал становиться на ноги множеству писателей.
Литературный сотрудник и консультант для начинающих, заведующий отделом, заместитель редактора – таковы добросовестно пройденные им ступени организационного механизма редакции. И, справедливости ради, надо констатировать: в целом главные редакторы относились к Яновскому достаточно лояльно.
По заслуге и честь. И так было.
Тем не менее, однажды, казалось бы, уже на вершине успеха, его, словно бы подстерегая и выбрав наконец удобный час, постиг ошеломляющий провал. Катастрофа, в начале 70-х годов повлекшая за собой недобровольное расставание с должностью в любимом журнале, вытекала из самого контекста литературной деятельности Яновского, ею обуславливалась.
Однако же всё по порядку.
Отныне «Сибирские огни» на долгие годы стали фундаментальной основой его творческой и общественной деятельности, полной кропотливого взаимодействия с исследовательской, терпеливой музой, сопряженных с этой работой борений и баталий, поисков и находок, а также и рисков, побед, поражений и нового упорства.
На сложном и ответственном пути популяризатора и распространителя произведений сибирских писателей ему пришлось кое от чего отказаться. Николай Николаевич не претендовал на публикацию собственных стихотворений, не сочинял прозу — если, конечно, сводить дело только лишь к её беллетристическим формам. Он писал статьи и монографии исключительно литературоведческого толка, казалось бы, рассчитанные больше всего на специалистов-словесников и обсуждаемых писателей, но его произведениями зачитывались. Их, помимо профессионалов литературного цеха, штудировали читатели разных поколений, изучали на уроках литературы в учебных заведениях. Компас, путеводитель – вот что это было такое.
С автором вступали в дискуссии, достигавшие порой степеней высокого накала. За смелые поступки, чья сущность не совпадала с общепринятыми догматическими установками, ему, случалось, угрожали серьёзные последствия. А он стоял на своём, и фронтовая закалка позволяла ему двигаться в раз и навсегда избранном направлении. И, пусть с неизбежными потерями, но добиваться победы.
То была необъятная, как мир, постоянно растущая функция.
И звалась она: сибирская литература.
Я спрашивал:
— Откуда силы, Николай Николаевич?
— Жизнь научила…
Научила она и следованию этическим принципам работы в информационной сфере. Негласный журналистский кодекс редакционного этикета умел преподать оступившемуся товарищу.
