Былая археология культуры при жизни (а иногда и после смерти) её создателей
После смерти Сталина (1953 год) парадигма власти, с её жесткими, как стальной капкан, притязаниями, постепенно трансформировалась и смягчалась, жизнь становилась насыщенней и богаче, язык раскованней и откровенней. Среди повседневных забот граждане распрямлялись, дышали свободней, и шли прямей и бодрее. Обычные люди не всегда подозревали, что изменения общественного климата происходили в том числе и благодаря скрупулёзно разработанной археологии культуры, неназванной дисциплины, где подвизались фанатично настроенные деятели. Такие, как Яновский, который в то время уже трудился в «Сибирских огнях».
Метод социалистического реализма укладывался в двусмысленную наукообразную формулу – «действительность в её революционном развитии». Чёткой, убедительной расшифровки термина не было, а теперь, за ненадобностью и нет, и сомнительно, появится ли в будущем… Такое положение оставляло расширенное поле действий для мастеров использовать дефиниции как дубину.
На практике: следуй «линии», пролагая себе дорогу, не стесняйся, действуй, как тебе укажут. По части «линии» указания ищи в циркулярах высших партийных инстанций и в истолковывающих директивные документы литературно-критических материалах. «Революционное развитие», чем дальше, тем настойчивее упиралось в необходимость поменьше критиковать «действительность», а со временем предлагалось и вообще исключить из оборота какую-либо негативную оценку чего бы то ни было «в обществе, строящем…» Рекомендовалось показывать в литературе только «хорошее», одно время даже всерьёз обсуждали «борьбу хорошего с лучшим», якобы определяющую текущую реальность.
Яновский, таким образом, должен был усматривать в избираемой литературе для осмысления не то, как истинно живёт народ, и каковы — на самом деле, а не в измышлениях — подлинные представители этого народа, а то, как он, народ, в лице литературных персонажей, должен вести себя в соответствии с представлениями, пожеланиями творцов «соцреалистической» парадигмы, её адептов.
Тогда как, по убеждению самого Яновского, задача литературного критика в чём-то, быть может, и сложнее, ответственнее, нежели у самого сочинителя. Он, поводырь, отсеивает зерна от плевел, ведёт читателя от книги к книге, от писателя к писателю. Он тщательно выискивает аналогии, досконально изучает и интерпретирует направления и тенденции в литературе и жизни. Для того, чтобы быть понятым, ему следует избегать лукавства и двусмысленности, натяжек и угодливости. Его критика априори должна быть правдива и бесстрашна.
На войне, говорил Николай Николаевич, «было очень много таких встреч и событий, которые ставили меня на грань: быть или не быть.
Такой дамоклов меч формировал характер в каком-то направлении. Как я сейчас понимаю, он меня делал немножечко бесстрашным. Мне уже думалось так: уж если я это прошел, всё остальное – а-а! – обойдётся, не так страшно, там было страшнее.
Преодолеть в себе какие-то страхи – это, по-моему, тоже формирует характер. И когда я стал выступать в печати, писать свои статьи, мне даже говорили, что статьи очень острые, я так думал: ну, острота-то у меня было там. А здесь что? Подумаешь, в печати выступил. Я считал, что лучше написать то, что я думаю, пусть вычёркивает тот, кому это кажется острым, но сам я себе наступать на горло не буду.
А будучи редактором и работников журнала я часто видел людей, которые говорят интересно, рассказывают интересно, а садятся писать и пишут – они пишут сразу с желанием быть одновременно и цензором самого себя. Их статьи всегда оказывались совершенно бескрылыми, бескровными, неинтересными – они просто сами себя заредактировали.
Человек, который редактирует самого себя, на большее он просто неспособен становится. И чем дальше, тем больше становится неспособен! Он теряет писательское лицо в конечном счете. Мы же знаем, что все наши выдающиеся писатели – начиная с того же Твардовского, допустим, с Симонова, или Трифонова, или Распутина, Астафьева, — они же формировались, как писатели, именно потому, что они делали это без оглядывания назад. И я, как критик, стремился к осуществлению такой же задачи. Иначе я осмысления нашей литературы и нашей жизни не представляю».
Суждение литературного критика местами подобно математической формуле, оно достигает правдоподобия, следовательно, и признания теми, кто хочет разобраться в движущихся потоках сочинений, полнее представлять себе работу писателей, и либо следовать за ними, учиться у них, либо отвергать и, однажды разочаровавшись, не возвращаться к ним более.
Если читатель уже сделал свой выбор самостоятельно, он же всё равно ищет подтверждения либо опровержения собственных оценок и выводов.
Уже уроки литературы в средней школе дают исторические примеры прямого руководительства. Во времена Яновского то были официально признанные в качестве предшественников непререкаемо авторитетных великих, гениальных, вождей российского и мирового пролетариата так называемые «революционные демократы» – Белинский, Чернышевский, Писарев, Добролюбов, попавший к ним за компанию, не очень-то популярный университетский профессор Грановский, несколько отстранённо прославившийся за границей Герцен. Можно было ссылаться, скажем, на Плеханова и Луначарского… И над всем этим разнокалиберным, трудно поддающимся унификации миром негаснущей звездой сияло имя вдохновителя и покровителя советского литературного сообщества Максима Горького.
Общелитературных теоретизирований, подкреплённых конкретными примерами из свежих книг, Яновский отнюдь не чуждался. Причём иной раз, дабы утвердить свои заведомо обострённые полемические реплики, публиковал их построенными на абсолютных шаблонах, привязанных к текущей политической обстановке. Подчас, дело прошлое, прибегал и к беззастенчивой конъюнктурной публицистике.
«Сибирские огни», №1, январь 1962 года. В разделе «Критика» публикуется большая статья Яновского «Во имя человека». Именно такие идеи, согласно тексту Яновского, впервые в человеческой истории провозглашает всемирно-исторический форум — XXII съезд Коммунистической партии Советского союза. И никто не сомневается, что провозглашённая партией перспектива: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме — осуществится в намеченные сроки. Причем очень скоро – каких-нибудь пару десятилетий спустя, к 1980 году.
Литература должна откликнуться на пламенный призыв руководящей силы страны.
Анализ Яновского: литература показывает в основном два типа советских людей. Те, кто самозабвенно строит коммунизм — их большинство и в жизни, и в литературе. И те, которые – особенно среди молодёжи – недовольны существующей действительностью, брюзжат, подражают растленным нравам буржуазного запада. И тут перед критиком во всеоружии встаёт проблема сочетания реалистического и романтического подхода к героям.
Будет уместным снова обратиться к воспоминаниям Николая Николаевича о том, как перед первым посещением журнала вгрызался в дискуссионные литературно-критические статьи. Теперь это была его работа: тщательно наблюдать за деятельностью коллег – литературных критиков. И, собственно, других, не дискутабельных материалов, практически и не было, что по нашему розыску тоже немаловажно.
Он полноправно включается в полемику, уже не как потребитель, набирающийся от чужого творчества ума-разума, а в качестве равноправного участника процесса. Надо полагать не только современников. Стало доступным творчество литераторов, не доживших до теперешнего звёздного часа, и посмертно изгнанных из чертогов российской литературы.
Тогда была издана и потому стала доступной книга А. Селивановского «В литературных боях. Избранные статьи и исследования (1926 — 1936)», изданная в 1959 году.
Алексей Павлович Селивановский, как пишут авторы предисловия, был среди тех, чья деятельность в 1937 году трагически оборвалась. Первая статья сборника – скорее про мечту. Рецензия «Жажда нового человека» написана и опубликована в журнале «Молодая гвардия» по горячим следам – это отзыв на роман Александра Фадеева «Разгром», увидевший свет в литературном сезоне 1926-1927 года (терминология А. Селивановского).
Глазами критика увиделась контрастная антитеза персонажей в манифестной книге второго после Горького авторитета в советской литературе, будущего (а пока «подрастающего») её вождя Александра Фадеева.
В Левинсоне и Мечике, указывает критик, А. Фадеев нащупал два основных типа нашей эпохи, два её психологических полюса. Левинсон – тип строителя социализма. Его можно легко представить не только в отряде, но и в профсоюзе, и во главе какого-либо предприятия. Всюду он принесёт неисчерпаемую волю к творчеству и созиданию, будет гореть до конца, будет учиться, перековывать неустанно самого себя, вести массы, организовывать их, передавать им свой опыт.
Мечик – пустоцвет, тип лишних людей в революции. Шкурник с вылущенным нутром, влюблённый в себя, заносчивая бездарность с анемичной волей, — кем он стал впоследствии? Скромным семьянином? Бухгалтером? Одним из льстивых прихлебателей советской власти? Идеологическим агентом новой буржуазии? Это не так важно. Мечиков не так мало в нашей революции. Живут они в изобилии и сейчас.
Жили Мечики и потом, десятилетия спустя. Яновскому не нравилось и то содержимое, которое некоторые писатели (В. Аксёнов, В. Розов) доставали из жизненных недр и красочно описывали в своих произведениях. Вступаем в коммунистическое общество, зачем они там? Но, к счастью, подробно на этой теме он не останавливается. Занимает его другое. И, дабы подкрепить, сделать бесспорной свою позицию в литературной полемике, он опять и опять цитирует и излагает мысли Максима Горького.
Яновский. «Тут важен подход М. Горького к определению понятия. Он не новую формулу предлагает – романтизм есть то-то и то-то – он подходит к явлению в литературе, как к чему-то движущемуся, изменяющемуся в зависимости от конкретных социальных условий. Он обращает внимание на историческую ограниченность и противоречивость революционного романтизма в литературе XIX века. Герой этой литературы бунтарь-одиночка, протестант во имя весьма абстрактной «Свободы» и «независимости» от людей, от общества, от истории, потому и приподнят он над мерзкой ему действительностью, исключителен среди обычных людей, занятых обычным делом, потому и наделён необыкновенной силою страсти. Герой литературы «нового» романтизма – это боец за определённые, именно социалистические идеалы, он не может быть приподнят над действительностью, так как её-то он вместе со всеми и собирается переделать, он возвышен. Но его возвышенность не результат исключительности, она у него не что иное, как, по определению М. Горького, «боевое настроение пролетария, вытекающее из осознания им своих сил, из более усваиваемого им взгляда на себя, как на хозяина мира и на освободителя человечества». И в этом – возвышающие черты героя «романтизма коллективизма», то есть горьковского героя.
М. Горький писал впоследствии: «Наша действительность героична и потому романтична».
Между тем уже ждала своего часа для помещения в журнальной книжке потаённая рукопись повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», созданная им в 1959 году и предложенная Александру Трифоновичу Твардовскому для опубликования в редактируемом Твардовским журнале «Новый мир». И буквально на следующий год после появления откровенно проходной, конъюнктурной статьи Яновского, впервые увидела свет работа бывшего зека. Произведению суждено было перевернуть все советские доктрины. Отныне литература уже не могла быть прежней.
Мир действительно становился Новым, и уже не под одной только обложкой смелого периодического издания.
Вскоре Твардовский, а за ним уже и другие редакторы взялись печатать прозу так называемых «деревенщиков», в числе трубадуров которых оказался и чуткий на обновление литературный критик Николай Яновский.
Схоластическое теоретизирование насчёт соцреализма становилось неактуальным, проблема иссякала сама по себе и отодвигалась далеко в сторону.
