Один из достойных.
В последние годы, в связи с переходом передачи информации с бумажных на электронные носители, ситуация на книжном рынке складывается не лучшим образом. Однако читательский спрос далеко не иссяк, и вряд ли существенно снизится в обозримом периоде времени. Продуктивно действуют библиотеки с их нестареющим энтузиазмом, с их активно реализуемыми возможностями творческой популяризации печатного слова, и понемногу именно под их гостеприимный кров перетекают функции магазинов (кроме, конечно, непосредственных акций по купле-продаже). А среди собственно торговых точек в Новосибирске действует уникальная Книжная лавка, отрада коллекционеров, где за не слишком обременительную цену можно приобрести то, чего до сих пор не хватает у вас домашнем собрании. На днях таким сюрпризом для меня, например, оказалась книга Николая Перевалова (1918-1984) «Стихотворения и поэмы», выпущенная столичным издательством «Советская Россия» сорок лет тому назад, в далеком уже 1977 году.
Открыл, зачитался и сожалею, что в свое время судьба не познакомила с автором и в сущности провела мимо его творчества. Поясню: я пристрастен. В 70-е годы минувшего столетия активно занимался литературной критикой, печатал рецензии в периодике, вел цикл литературно-художественных передач на радио. Приходилось общаться с наиболее яркими писателями, журналистами, а так же и с замечательными редакторами Новосибирского (оно же в разное время Западно-Сибирское) книжного издательства (в дальнейшем буду употреблять аббревиатуры ЗСКИ, НКИ, и так же – наименование Издательство. – Б. Т.). Другими словами, был в курсе литературной деятельности ведущих поэтов, прозаиков, очеркистов. О Перевалове тогда говорили с большим уважением, однако несколько отстраненно. Наверное, потому, что видели его на общих писательских встречах не часто.
Николай Перевалов
Литературный критик Виталий Коржев, публиковавший в том числе и обзоры творчества Перевалова, как-то на мой вопрос об этом обозначил причину. По его сведениям, поэт работает над своими произведениями не в городе, а большую часть времени проводит на отдаленной заимке, где занимается рыбалкой, а также странствует по неисхоженным таежным местам, и отрывается от своих неординарных занятий чрезвычайно редко, в случаях крайней необходимости.
В тексте упомянутой книги я нашел прямое подтверждение тем давним разъяснениям.
Как бы то ни было, в тогдашних кругах общесоюзной литературной общественности высоко ценили стихи новосибирского поэта, ставили его произведения в один ряд с творениями признанных мастеров.
В предисловии столичного поэта Николая Старшинова к заинтересовавшей меня сегодня книге сказано:
— Уже давно я знал, что живет в Новосибирске интересный, вдумчивый и добротно работающий поэт Николай Перевалов. Радовался его удачам, помнил некоторые стихи. И, обосновав свою лестную характеристику, автор вступительного слова завершает: Небольшая по объему, книга эта дает возможность увидеть своеобразные черты поэтического лица одного из достойных поэтов Сибири.
Костер поэта
Сильная сторона творчества Перевалова, на мой взгляд, в умении передать ту утонченность настроений, которая сопровождает выстраданный поиск уединения, столь важного для раздумий много пережившего и немало передумавшего человека. Ответ на возникающие переживания поэт ищет в природе. Поэтому необходимым спутником для него становится такая принадлежность пешего странника, каковой является костёр.
Сто дней и ночей
у костра просидел,
сто медленных дум передумал (…)
Символом интенсивно проживаемой жизни, неизбежно оставляющей после себя ненужные древесные отходы и неряшливые обломки, в стихотворении «Плавник» видятся прибиваемые к берегу реки:
Обрывки праздничных одежд,
Разбитой лестницы ступени,
Клочки несбывшихся надежд,
Обломки взлетов и падений.
Их необходимо предать огню, и огонь этот очистительный.
Признание поэта опять же содержит излюбленный образ:
Я их тащу из мертвых куч
в одну, огромную, живую.
Костер высок, огонь могуч…
Видение костра сопровождает поэта во время тягостных снов, посещающих его во время нахождения на госпитальной кровати (поэма «Ветка полыни»):
Собрал я звонкие поленья,
собрал сосновую хвою.
Отнес под берег невысокий,
сложил их горкой золотой –
гори, костер мой одинокий,
над убегающей водой.
Суть образа — в полной самоотдаче. Своего рода ответ на вопрос об одиночестве, прозвучавший некогда в лермонтовском «Парусе»: костер, однажды зажженный, должен гореть, пока длится жизнь.
В него поверь, и помни, веря,
запомни раз и навсегда:
должна гореть, светя и грея,
тобой зажженная звезда.
И еще: грустное воспоминание о случившейся когда-то и оставшейся в прошлом любви. Стихотворение так и называется – «Костер». Где вдали над полями полыхает закат, там не закатное пламя –
это просто с тех пор
полыхает над нами
наш высокий костер.
Боевые труженики литературы.
Казалось бы, простая пейзажная зарисовка. Но в ней звучит философское обобщение, осознание собственного предназначенья в мире:
Такой уж подвиг выпал мне –
гореть на медленном огне.
Здесь усматривается известная гиперболичность метафор, специфика языка поэтов фронтового поколения, открывающаяся тому читателю, который дал себе труд ознакомиться с поэзией, рожденной непосредственно под вражеским смертельным натиском. Поэты, ежеминутно рисковавшие собой на полях сражений, записывали свои наброски в течение кратких перерывов между боями — на привалах, при свете дня, в блиндажах, где блокноты их зачастую освещались лишь трепещущими огоньками дымящих коптилок…
Итоги творчества солдат-литераторов были востребованы как никогда, и потому приходили к читателю столбцами наскоро набранных дивизионных газет, армейских боевых листков или блокнотными страничками отправленных в тыл треугольников солдатских писем. Либо позднее – прижизненными или, увы, посмертными публикациями в собственных книгах авторов, в коллективных сборниках, а то и вовсе годы и десятилетия спустя, в виде чудом сохранившихся рукописей, извлеченных для обнародования энтузиастами из бережно хранимых архивов – государственных, семейных, ведомственных, частных — и любовно переданных в печать такими же почитателями героической литературы.
Вооруженные этим знанием, обратимся к чисто производственной стороне дела: к прохождению в печать стихотворных произведений.
В советское время существовала вполне востребованная профессия литературного консультанта (далее, сокращенно – литконсультант), ныне де-факто почти исчезнувшая. Эти люди обладали известной квалификацией и нужным весом, в редакциях им платили какие-то штатные или договорные деньги. Их задачей было отбирать к печати стихи и поэмы (прозу, конечно, тоже, но об этом скажу когда-нибудь позже) с точки зрения заданной идеологии, формальных требований к технике стихосложения, доступности (а, коли повезет, привлекательности) для рядового читателя.
Если автор не соответствовал принятым принципам и критериям, ему указывали на конкретные ошибки и упущения, при его общей слабой подготовленности совместно трудились над совершенствованием произведений. Консультационная деятельность, как правило, привязывалась к редакциям газет, журналов, издательств, центральных и периферийных. Большинство обращающихся в ту или иную подобную инстанцию не выдерживали дальнейших мытарств, оставляли свои опусы при себе.
Упорные представители талантливого меньшинства наоборот терпеливо выслушивали указания литконсультантов и, руководствуясь ими, либо отваживаясь на дискуссии, пробивались-таки на страницы периодической печати и — что требовало более основательного исполнения — в издательские планы и графики, а затем, со временем, накопив умения, поднаторевши в самообразовании, научившись наконец редактировать самих себя, случалось, также выходили на нелегкую дорогу воспитания начинающих литераторов.
От литконсультанта требовалось быть профессионально состоятельным, терпимым к материалу и его создателю, и в то же время по-хорошему взыскательным, а самое, пожалуй, главное, иметь сострадание к тем, кто, беря стило в руки, ставит на кон в бесконечной игре свое будущее благополучие, а подчас и здоровье, и самую жизнь. Не все специалисты (не говоря уж о заведомых дилетантах и халтурщиках, которых, к сожалению, тоже находилось предостаточно) обладали такими качествами. Поэтому в некоторых творческих самоотчетах от состоявшихся литераторов можно иной раз усмотреть и сетования на причиненные когда-то обиды и страдания.
Извечный девиз “Per aspera ad astra!” (в переводе с латыни – “Через тернии к звездам!”) – путеводная нить для тех, кто стучался в хорошо укрепленные двери, добивался того, чтобы быть услышанным и пропущенным через высокий порог, легенда о тех, кто был протёрт между жерновами литературных консультаций, но уцелел и окреп при этом.
Ведущими литконсультантами в СССР того времени (50-70-е годы) в Москве были по крайней мере два крупных литератора – Евгений Винокуров и Николай Старшинов. Через их рабочие столы прошли рукописи основных поэтов эпохи. Манускрипты эти на беспристрастный суд представляли и фронтовики, и шедшие следом, хоть молодые, пороха не нюхавшие, но обладавшие талантом и несокрушимым стремлением реализоваться в поэзии всецело, и, что бы ни случилось, стоявшие на своём до конца авторы.
Евгений Винокуров
Лирика сочеталась с гражданственностью, масштабность личности шла в сопряжении с поэтическим чутьем, с побуждением, по Пушкину, для звуков жизни не щадить. Мастерство литераторов оттачивалось временем и упорной, ни на миг не прекращающейся работой над словом. Всё это улавливалось и определялось качественными литконсультантами, и высшей наградой служило появление в печати нового имени.
Журналы гремели. Очередные, долгожданные номера в киосках шли нарасхват. Их тиражи, щедро поощряемые государством, нередко соответствовали и, не побоимся сравнения, были соизмеримы с теми, что государством же предоставлялись утвержденным минпросом школьным учебникам.
Старшинов трудился в «Юности», Винокуров возглавлял поэтические отделы в «Молодой гвардии» и «Новом мире». Оба вели семинары в Литинституте — вузе, который сами же после войны и закончили.
Николай Старшинов
Они с боями прошли фронт, отсюда и особое внимание к товарищам, тоже шагнувшим в литературу прямо из огня войны. К слову сказать, Старшинов, например, в быту имел те же пристрастия, что и Перевалов: рыбалку, уединение на лоне природы. Надо думать, было о чем поговорить при встречах…
В студенчестве, на каникулах, я как-то посетил друзей в Москве, по их советам сунулся в журналы со своими скромными тетрадками. Опытным взглядом бегло просмотрев мои неотделанные наброски, и тот, и другой, не сговариваясь, высказали мне примерно одно и то же суждение, и было оно справедливо и, что греха таить, дело прошлое — адекватно тому, что я делал. Дескать, старик, ежели пишется — писать надо. Поживите здесь, в столице, потолкайтесь на всяких собеседованиях, подумайте, поищите побольше свежих, незаезженных выражений и образов, потрудитесь над техникой стихосложения, после всего этого приходите снова, а сейчас не взыщите, номера журналов набраны уже на несколько месяцев вперед, и, чтобы освободить вам место, никого из публикуемых поэтов снимать невозможно.
На мое счастье, в ту пору в Новосибирске я познакомился, а впоследствии и подружился с писателем энциклопедического склада и масштаба Н.Н. Яновским, он тогда успешно трудился над приведением к общесоюзной значимости журнала «Сибирские огни». Николай Николаевич обратил меня к исследованию глубинных проблем интеллектуального освоения Сибири, помог в обретении методик, воодушевил на продолжение литературных попыток и поисков.
В центральные журналы я больше не стучался, было незачем. Возможно, что и к лучшему. Не знаю, как для тех журналов, но для себя самого, полагаю, — точно.
Ещё о поэтах фронтового призыва.
Николай Старшинов высказывался со свойственной ему, беспощадной иронией о тех, с кем доводилось пересечься, а то и скрещивать клинки на послевоенных публичных форумах или в кулуарах кипевших литературных баталий.
Поэт и критик
Меня он обвиняет в безразличье
К делам моей страны (…)
А я молчу. Нотации и чтение морали
Я сам люблю. Мели себе, мели…
А нам судьбу России доверяли.
И кажется, что мы не подвели.
Цитата из стихотворения приводится по публикации в коллективном сборнике «День поэзии-1956». Эту запоминающуюся Книгу считали прорывной по насыщенности авторскими именами, в том числе ранее забытыми. Сборник поражал также смелыми сюжетами, новаторскими формальными изысками в стихосложении и, что немаловажно, вызывающе нестандартным, смелым типографским дизайном: большой формат, испещренная письменными автографами литераторов-участников «Дня» обложка, набранные двухколонниками стихи, раздел более раскованной, чем прежде, хорошо написанной литературоведческой эссеистики…
Но вернёмся к Николаю Старшинову… Ещё в 1944 году записал:
Когда, нарушив забытьё,
орудия заголосили,
никто не крикнул: «За Россию!»
А шли и гибли
За неё.
Таково кредо летописца 40-х годов, так жил и такое миропонимание исповедовал литератор, приветивший и отличивший, в частности, Николая Перевалова, поэта с далекой по тогдашним меркам сибирской периферии.
Евгения Винокурова в большую литературу ввел Илья Эренбург, писатель, всемирно признанный, публицист, чьи пламенные статьи во время войны были ценимы в наших Вооруженных Силах так же, как снаряды к артиллерийским батареям или патроны к новейшим образцам стрелкового оружия.
Илья Эренбург
Первая публикация стихов Винокурова с предисловием Эренбурга состоялась в журнале «Смена». Позже, почти сразу, одна за другой неутомимым строем последовали книги поэта, не залеживавшиеся на полках магазинов и библиотек.
В одном из позднейших сборников он поделился незабываемыми впечатлениями от первого знакомства с выдающимся писателем-наставником. Теперь, спустя годы Винокуров, уже много и продуктивно поработавший в литературе, трогательно признавался, что не прочь бы вернуться к тем первоначальным, идиллическим временам:
Хочу быть начинающим поэтом,
На метра говорящего смотреть…
Этот непререкаемый метр, если кто еще не узнал, Илья Эренбург, он пышет трубкой, тяжело дыша… Слово «Метр», или «Мэтр», на окололитературном жаргоне означало – учитель с неоспоримым авторитетом для тех, кто только еще приступают к литературному труду. Трубку Илья Григорьевич, можно сказать, действительно почти не вынимал изо рта. Один из его ранних, очень популярных в свое время романов состоял из новелл, в каждой из которых впечатляюще рассказывалась драматическая история владельца какой-то коллекционной трубки, так и назывался «Тринадцать трубок».
И вот этот Метр ходит по кабинету, из уст его звучит необыкновенная, ни на что не похожая речь, и слушатель потрясен до глубины души. И хочется поэту несбыточного: возвратиться в прошлое, чтобы, во всей первозданной силе, повторилось то, бесценное для него переживание.
О, как бы я хотел, чтоб трепетала
В надежде и неведенье душа!
Однако пока что его побивают примерами. И какими!
Тут что-то из Шекспира, из Гомера.
Я сник. Я стих. Уже он стер меня.
Но вот он поднимается из кресла,
С улыбкой слабой треплет по плечу.
И ожил я. Душа моя воскресла!
Счастливый, я на улицу лечу.
Средь города, средь бешеного мая
Лечу я, не скрывая торжество,
Тетрадку к сердцу крепко прижимая,
Не видя и не слыша ничего…
(«Зрелища. Стихи». М. 1968. Из цикла «Поэты», главка 7)
…Не устаю перечитывать и Эренбурга, и Винокурова. В своем скромном исследовании ищу подтверждения мысли о многоголосном соавторе современного эпоса, и, смею полагать, нахожу его в том числе и в контексте беседы одного участника войны, с другим, более молодым, которому он дорогу не только указывает, но и доброжелательно расчищает от неизбежных завалов и ловушек.
Победа одержана. Необходимо закрепить ее. И описать с той же самоотверженностью, с какой воевали.
Вот для чего старший, умудренный годами и опытом, рапсод благословляет младшего. И безошибочно.
Это — история грандиозной войны, бессмертный, беззаветный подвиг, двадцатый век.
Рапсодия, ж. греч. бессвязный, стихотворный отрывок. Рапсод м., греч. – исполнитель, отчасти сочинитель древне-греческих эпических песен. (Словарь Владимира Даля). “Бессвязный” здесь употребляется в значении “отдельный, самостоятельный, не сопряженный (без связи)с другими”.
