К терминологии.
Приведу краткое, обобщающее извлечение из определений, бытующих на страницах многочисленных руководств по психологии и психиатрии: Восприятие — совокупное, имеющее завершенное единство, отражение в мозгу ощущений, то есть суммарный концентрат отражения отдельных свойств предмета, как-то: цвета, запаха, размера и очертаний, звучания; целостный образ предмета или явления.
Следы восприятий закрепляются, остаются в мозгу, в виде памяти. В нужные моменты они выходят на поверхность как представления. Первоначальное знакомство с разрозненными элементами действительности, вырастая с течением времени в разноплановую, сложную картину, питает наши последующие взаимоотношения с окружающим миром, участвует в становлении и развитии личности, определяет поведение индивидуума, в конечном счете – его судьбу.
Пытаюсь осмыслить то, по каким законам и каким образом возникают, оформляются и, закрепившись, насыщаются содержанием истинные представления людей о героизме, самопожертвовании, и, следовательно, то, насколько точно человек определяет и победительно отстаивает свое место в требующем силы и мужества мире.
Не подлежит сомнению, что не зря же и отнюдь не случайно литература сопровождает человечество на протяжении всей многотысячелетней истории его существования. Она и создается ради этого присутствия, вся, везде. И чем только не фиксируется, чтобы донести себя до потребителя!..
Подробный писательский инструментарий прослеживается от каменных ножей для нанесения древнейших наскальных рисунков до китайских, египетских иероглифов и шумерской клинописи, от папирусных свитков и греческих восковых дощечек-палимпсестов до первопечатных типографских литер Гутенберга и Федорова, от гусиных перьев с чернильницами Пушкина и пишущей машинки Булгакова до электронного набора шедевров, эмбрионально вызревающих в компьютерных недрах, куда, быть может, вот сию минуту с головой погружаются нынешние, еще безвестные вундеркинды…
Из личностей состоят народы и государства. Богатство наций – в безграничном разнообразии прошедших, нынешних и будущих поколений. И любой народ имеет свой эпос, и каждая личность так или иначе усваивает его с раннего детства и передает его всем, за нами грядущим.
Эпос, по словарю всё того же Владимира Даля, — м., греч. эпопея ж. поэма степенного, важного содержанья. Эпическое стихотворенье, героическое или вообще повествовательное, сказательное. Даль как бы противопоставляет эпическому содержанию литературного произведения – драматическое и лирическое. Эпик – эпический поэт.
В определении, данном классиком, останавливают некоторые моменты.
1) Эпитет «степенный» – производное от слова степень – у Даля: ступень, ряд, разряд, порядок, отдел по качеству, достоинству. Степенный – ко степени относящийся, стоящий на известной, не последней степени, возведенный на степень. Степенный человек – постоянный, дельный, скромный, порядочный, надежный. Она женщина степенная, не вздорная, не ветрогонка, рассудительная, ровная нравом.
Всё сказанное соответствует нашему, более позднему пониманию. Но отвергает читаемое между строк, успокоительное бесстрастие. Эпос, любой, и древний, и самый новейший, замешан на пролитой крови и кровью, местами, написан. И степень его – всегда степень страсти, степень крови!..
2) Относительно трех вариантов литературных жанров (эпический, лирический и дараматический) безоговорочно оставляем в силе замечания В. Даля. Однако напрашиваются уточненья.
Заглянем еще раз в бесценный источник. Даль категоричен: Лирик м. или лирический поэт; лирическая поэзия противополагается эпической и заключает в себе: оды, гимны, песни, где господствует не действие, а чувство. Лиризм м. лирический дух, направление; возвышенное, вдохновенное песнопение.
И там же — дефиниция, совсем суженного содержания: Драма ж. театральное сочиненье; сочинение для сцены, для представленья в лицах, она подразделяется на трагедию, собств. драму, комедию и пр.; Драматический — к драме относящийся.
Мы же рассматриваем обе величины, драматизм (трагедийность) и лирику, как непременные составляющие в нашем понимании эпоса. Без этих несущих конструкций не может быть возведено и целое здание. Ниже попытаемся развернуть этот посыл, для чего обставим наше исследование некоторыми характерными примерами из классики жанра.
Если следовать принятой во времена Даля логике, «Вакхическая песня» Пушкина — это, разумеется, чистая лирика, и тогда Александр Сергеевич, кстати, близкий друг Даля – поэт лирический, «Песнь о вещем Олеге» — эпос, и тогда он же эпик, а «Борис Годунов» драма, и Пушкин – драматург. Дальнейшие рассуждения привели бы нас в такие схоластические дебри, выбраться из которых на свет божий никакой жизни не хватит…
Поэтому нам ничего не остается, кроме того, чтобы никак не противополагать жанры, но принять за норму один, общий, включающий в себя все мыслимые человеческие страсти и помышления, и действия – Эпос.
Вместе с тем, авторитет Даля, конечно же, бесспорен. Приведу лаконичную справку.
Владимир Иванович Даль (1801 – 1872) – писатель, этнограф, лексикограф, врач, занимал разные высокие бюрократически должности. Над Словарем живого великорусского языка работал больше 40 лет, первое издание вышло в 1862 году. Сопровождал, как врач, и друг последние дни умирающего Пушкина. В 1860 году в «Медицинской газете» напечатана соответствующая «Записка доктора В. И. Даля».
Не знаю, хватило ли у врача-писателя в те жуткие бессонные часы сил и времени для размышлений относительно эпичности происходящего. Вот его собственное признание:
П. заметил, что я был пободрее, взял меня за руку и спросил: «Никого тут нет?» « Никого», — отвечал я. «Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?» «Мы за тебя надеемся, Пушкин, — сказал я. – Право, надеемся!» Он пожал крепко руку мне и сказал: «Ну, спасибо!» Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою, ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо: «Скоро ли конец? – и прибавлял еще: Пожалуйста, поскорее!» В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти – и не мог отбиться от трех слов, из Онегина, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались и в ушах, и в голове моей»:
Ну что ж? Убит!
О, сколько силы и значения в трех словах этих! Ужас невольно обдавал меня с головы до ног – я сидел, не смея дохнуть, и думал: «Вот где надо изучать мудрость, философию жизни – здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое, безответное.»
Воспроизводивший этот документ в своей монументальной работе «Дуэль и смерть Пушкина» П.Е. Щеголев (первое издание М. – Л. 1928, последнее, четвертое, М., 1987) вряд ли сомневался в эпическом прочтении Далем сцены мученической кончины великого поэта. Да и сам Даль, очевидец, скорее всего – тоже.
И, подводя итог, зададимся вопросом: а не эпичен ли весь Пушкин — от лирических лицейских начал вплоть до кровавой трагедии январского финала — во всем, как жил, во что веровал, что делал и за что брался?..
Вопрос, как принято говорить, риторический.
Жесткая дифференцировка жанра, на мой взгляд, в принципе затуманивает само понятие эпоса. Думается, усмотренное нами разночтение в определениях, так значительных для понимания воспитательного, патриотического и одновременно общечеловеческого начал в эпосе — кроется и в особенностях менталитета тогдашних литературоведов и историков, стремившихся очертить границы, сводя разнообразие сложных текстов к наличию одного- единственного автора. Пословица: Семь спорят городов о дедушке Гомере. А был ли, собственно, единой личностью Гомер — никто не доказал этого, как никто не доказал и обратного.
Антология, опять таки по Далю – ж. греч. цветник, сборник мелких, образцовых статеек или стихотворений. В других словарях найдем уточнение перевода: выбор цветов. От того, кто и с какой целью выбирает цветники с их роскошным содержимым, конечно, зависит составление всего букета.
Идея несокрушимой убежденности в победе над врагом просматривается уже в древнейших памятниках человеческой культуры. Ахиллес не хвастал, когда призывал Гектора к последнему сражению.
Грозно взглянул на него и вскричал Ахиллес быстроногий:
«Гектор, враг ненавистный, не мне предлагай договоры!
Нет и не будет меж львов и людей никакого союза;
Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца;
Вечно враждебны они и зломышленны друг против друга, —
Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоров
Быть между нами не может, поколе один, распростертый,
Кровью своей не насытит свирепого бога Арея!
Всё ты искусство ратное вспомни! Сегодня ты должен
Быть копьеборцем отличным и воином неустрашимым!
Бегства тебе уже нет; под моим копьем Триптогена
Скоро тебя укротит; и заплатишь ты разом за горе
Другов моих, коих избил ты, свирепствуя, медью!»
(Гомер. Илиада. Перевод Н.И. Гнедича. Песнь 22, ст. ст. 260, 265, 270. М., 1960)
Победа Ахиллеса над Гектором (художник Питер Пауль Рубенс)
XX век. Военные стихи.
Эпос Великой Отечественной, буду настаивать, существует. Но, по-видимому, бесконечное разнообразие, созданное армиями рапсодов (см. предыдущую главу), несмотря на проходящие годы, всё еще ждет оформления в сколько-нибудь законченную, обширную, с теченьем лет доступную и для пополнения, антологическую версию.
Книга Николая Перевалова, которую я так запоздало открыл для себя, начинается стихами, написанными на войне.
«Отрада», рассказывает поэт, — романс, вначале беспечный, вспоминаемый бессонной ночью, затем, когда поступает приказ в атаку, — жестокий. О чем же думает солдат перед смертельным боем?
Девушка – героиня романса — живет в высоком тереме. Да, да, том самом, в который стремились поколения за поколениями, но где Отрада ждала одного-единственного избранника. А ему, чтобы добраться туда и быть встреченным с ответной радостью, еще многое предстояло. И прежде всего – вернуться живым.
Поэт благодарен певице:
Согрела на час,
а терем высокий
теперь не для нас.
Не девичьи ласки
за пылью дорог –
шинели да каски,
да пыль от сапог.
Спасибо, сестренка.
Но, видишь, судьба:
тревожно и звонко
запела труба.
Дата и место написания этих строк: 1942 год, Юго-Западный фронт.
Там же, на Юго-Западном фронте, в 1943 году, создано стихотворение «Памятные руки».
В будущем, если выпадет счастье остаться в живых, и вся кровавая страда когда-нибудь кончится,
(…) знаю:
будем помнить руки,
нас приласкавшие тогда.
Они тоскливо обнимали,
любви и жалости полны,
а утром в бой благословляли,
безмерной болью сведены.
Ах, руки женщин молчаливых,
родными ставшие за час,
как мало счастья дать могли вы,
как много значили для нас.
…Сделаю несколько выписок из популярных некогда, с детства отложившихся в памяти, песенных текстов. Руководствуюсь одним из распространенных в 1950-е годы песенников:
Михаил Исаковский. В прифронтовом лесу.
С берёз, не слышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс Осенний сон»
играет гармонист.
(… ) Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои.
(…) Под этот вальс весенним днем
Любили мы подруг (…)
Под этот вальс грустили мы
Когда подруги нет (…)
И каждый думал о своей,
Припомнив ту весну,
И каждый знал – дорога к ней
Ведет через войну.
Алексей Сурков. В землянке.
(…) И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
(…) Я хочу, чтобы слышала ты,
как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко, далеко.
Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови!
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Лев Ошанин. В белых просторах.
Милая, милая, милая, там, за горами,
Там, где ночная стоит над тобой тишина,
Знай, дорогая, солдатское сердце – не камень,
Женская верность солдату в разлуке нужна.
А вот стихи, в песенники не попавшие, но следовавшие той же страсти.
Леонид Решетников, посвящение А.Б. (февраль 1942 г, Подмосковье)
Прощай, моя судьба и недотрога:
Уже крылом багровым машет бой.
Зовет меня солдатская дорога,
Которая свела меня с тобой.
Ни в радости короткой, ни в печали
Нам клубный вальс дорожку не мостил.
Нас патрули в глухой ночи встречали,
И месяц нам во тьме ночей светил.
Смотрел он отчужденно и сурово.
И, взят судьбой походной на учет,
Я покидаю этот город снова:
Идет война, еще не кончен счет.
И всё ж благодарю я ночи эти
За то одно, что встретил я тебя,
Что ты, мой свет, живешь на белом свете,
Грустишь и ждешь,
Ликуя и скорбя.
Леонид Решетников (1942 г., Западный фронт)
Опять среди боя, в дыму и огне
Ты заполночь тихо явилась ко мне.
Ты любящим сердцем дорогу нашла.
Ты вновь меня к дому родному звала…
Прошло уж без мала два года войны,
А душу томят довоенные сны.
Иосиф Уткин (1942 г.)
Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это – д р у г а я,
Это значит – сырая земля.
Это значит, дубы-нелюдимы
Надо мною грустят в тишине,
А такую разлуку с любимой
Ты простишь вместе с родиной мне. (…)
Иосиф Уткин (1942 г.)
На улице полночь. Свеча догорает
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
Окончишь и примешься вновь.
Зато я уверен: к переднему краю
Прорвется такая любовь!
…Давно мы из дома. Огни наших комнат
За дымом войны не видны.
Но тот, кого любят,
Но тот, кого помнят,
Как дома и в дыме войны(…)
14 ноября 1944 года корреспондент центральных газет, поэт-фронтовик Иосиф Павлович Уткин погиб в авиационной катастрофе.
Сопряжение лирики с эпосом.
В сборнике «Слово о полку Игореве» (М., Художественная литература, 1987) помещена обзорная статья Л. Дмитриева «Поэтическая жизнь «Слова о полку Игореве» в русской литературе». Выписываю оттуда следующее:
В 1943 году выходит стихотворение «Ярославна» Л. Татьяничевой, в котором события похода Игоря перекликаются с событиями суровых годов Великой Отечественной войны:
Снова дует неистовый ветер,
Быть кровавому злому дождю.
Сколько дней, сколько длинных столетий
Я тебя, мой единственный, жду…
Илья Эренбург так отразил вечную утрату и обретение новой надежды в стихотворении, созданном в 1942 году:
Так ждать, чтоб даже память вымерла,
Чтоб стал непроходимым день,
Чтоб умирать при милом имени
И догонять чужую тень (…)
Чтоб пальцы невзначай не хрустнули,
Чтоб вздох и тот зажать в руке,
Так ждать, чтоб мертвый он почувствовал
Горячий ветер на щеке.
У Константина Симонова иное, исполненное оптимистической романтики прочтение той же темы:
Ожиданием своим
ты спасла меня.
«Слово о полку Игореве» — старинный литературный документ. Ученые определяют возраст сочинения его XII веком. Время походов и ратных подвигов. Эпоха легендарных вождей и прелестных, верных жен…
Введение памятника в современную культуру, а вместе с тем и в ментальное восприятие народом, началось по историческим меркам не так уж давно. Разбирая в 1795 году рукописный архив Спасо-Ярославского монастыря, открыватель и собиратель старинных редкостей граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1741-1817) — археолог, видный государственный деятель, обер-прокурор священного синода, президент академии художеств — обнаружил написанный на старорусском языке манускрипт, в котором повествовалось о неудаче, случившейся при походе на половцев Новгород-Северского князя Игоря весной 1185 года.
Вообще за свою жизнь Мусин-Пушкин сумел накопить, возможно, самое богатое в России частное собрание памятников культуры. До московского пожара успел опубликовать несколько рукописных источников. Помимо «Слова», «Русскую Правду», Духовную Мономаха, «Книгу Большого чертежа».
Потом произошла невосполнимая потеря: всё достояние собирателя, практически за исключением того, что успело быть переданным в типографии и увидело свет, сгорело при пожаре захваченной Наполеоном Москвы. Погиб и подлинник «Слова»…
Граф Алексей Иванович, в чьи руки впервые попала рукопись «Слова», тотчас же оценил ее по достоинству. И сразу озаботился ее сохранностью, для этого снял копию. Поработав над текстом и сделав свой, первый в истории памятника перевод, опубликовал его в 1800 году.
Императрица Екатерина Вторая перед своей кончиной успела прочитать заказанный для нее писцу и преподнесенный ей собирателем список. Экземпляр, подаренный государыне, уцелел, и таким образом позднейшие популяризаторы и многочисленные переводчики работали, сверяя оба источника.
Учитывая отсутствие подлинника, в среде заинтересованных знатоков и любителей появилась почва для жаркой полемики. На стороне тех, кто не сомневался в достоверности памятника, представленного даже в такой, скопированной форме, выступал А. С. Пушкин. Поэт даже написал соответствующую статью. Хотя напечатана она была уже после его ухода из жизни, но сохранились свидетельства его непосредственного участия в спорах (см. А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. т. У11. М. Издательство Академии Наук СССР. 1965. «Песнь о полку Игореве»).
Пушкин не зря именовал произведение древнерусского эпоса Песнью, он был весьма внимателен к литературным древностям, штудировал «Историю Государства Российского» Н. М. Карамзина, хорошо знал предмет, и, опираясь на эти знания, в 1822 году написал «Песнь о вещем Олеге». Александр Сергеевич, таким образом, отвергал какие-либо сомнения в полном соответствии имеющегося в его распоряжении экземпляра «Слова…» исходному тексту.
Всё, что так или иначе связано с судьбой «Слова», имеет важнейшее значение для восприятия и осознания русского эпоса последующими поколениями. Поэтому и мы уделим этой теме достаточное место на наших страницах.
Переложение, сделанное в 1869 году знаменитым в свое время поэтом Аполлоном Майковым (1811 – 1897), до сих пор считается одним из лучших. Майков работал над «Словом» 4 года. За это время изучил всю накопившуюся к тому времени, немаленькую литературу предмета, общался с учеными и литераторами. По своему мировоззрению Майков тяготел к первоначальным московским славянофилам, искавшим в древнерусской литературе ответов на вопросы первозданной истории славянского мира. И Майков в объемном пояснительном тексте к своему переводу во многом сближался с их концепциями. Обосновывая собственную версию происхождения «Слова…», он останавливается и на не замолкавшей полемике вокруг его подлинности.
Майков делит спорщиков на хвалителей героической поэмы и скептиков. Среди последних находились и такие, кто, не обинуясь, объявляли, будто Мусин-Пушкин сам сочинил эту песнь. Далее переводчик приводит характерный рассказ о давнем, но не перестающем волновать диспуте:
Война из-за «Слова» особенно разгорелась, когда во главе скептиков стал человек, богатый знаниями, — Каченовский, — и перенес спор из области эстетики в область истории. Долго спор был неравен. Неравен он был потому, что Каченовский царил на кафедре истории Московского Университета, а граф Уваров привез на лекцию его Пушкина. «Вот, господа, сказал он студентам, указывая на Каченовского, — вот перед вами наука, а вот, — указывая на Пушкина, — само искусство!» Каченовский стал читать лекцию о «Слове о Полку Игореве» и уничтожать его. Пушкин, давно лелеявший мысль передать песнь об Игоре своим стихом, не выдержал и пустился защищать. «Помню, сказывал мне очевидец, тогдашний студент, мой приятель Иван Александрович Гончаров, помню, как сквозь седины Каченовского проступал яркий румянец, и как горели глаза Пушкина».
Ныне всё вышеописанное отошло в область исторических легенд и лекционных курсов, и интересует разве что специалистов-литературоведов, да особенно чувствительных приверженцев чтения вообще. В дальнейшем буду ссылаться на эпический текст, вышедший в конечном итоге из-под пера Аполлона Майкова.
Признав за истину версию Первооткрывателя отстаивая ее, как единственно достоверную трактовку происхождения «Слова», Пушкин не ограничился только этим. Видные исследователи его творчества, профессиональные пушкинисты установили, что учености профессора Каченовского Пушкин мог противопоставить не только взволнованность поэта («искусство»), но и отнюдь не меньшие, чем у оппонента, познания. Так, Б.Л. Модзалевский сообщает:
Если попытаться одним словом определить главную цель книжного собирательства Пушкина, то этим словом будет – Россия (…) В библиотеке Пушкина представлены почти все важнейшие издания «Слова о полку Игореве»; известно, что в последние годы жизни поэт много думал над «Словом» и готовил критическое издание памятника со своей статьей и примечаниями. М. А. Цявловский дополняет: Известно, что в распоряжении Пушкина был и экземпляр первого издания «Слова» (1800), переданный ему А. И. Тургеневым, в котором находились замечания дипломата и археолога А. И. Италинского. Возможно также и знакомство Пушкина и с принадлежащим Жуковскому экземпляром первого издания «Слова о полку Игореве». Подчеркнем: Жуковский – переводчик древней эпической поэмы, по сути практически создатель первоисточника (см. в кн. Б.Л. Модзалевский. Библиотека А.С. Пушкина. М., 1988).
Пушкин с увлечением занимался исследованием и толкованием «Слова о полку Игореве» и в последние месяцы часто беседовал о нем с друзьями. (А.И. Гессен. Набережная Мойки, 12. Последняя квартира А. С. Пушкина. Минск. 1984).
Неизбывный плач Ярославны вступил неотъемлемым элементом в фольклор и бытовую речь человека 21-го века. Метафорический пересказ мучительных переживаний молодой женщины и ныне, через долгие века, вряд ли кого-нибудь может оставить равнодушным.
Игорь слышит Ярославнин голос.
Там, в земле незнаемой, поутру
Раным-рано ласточкой щебечет:
По Дунаю ласточкой помчусь я.
Омочу бобрян рукав в Каяле,
Оботру кровавы раны князю,
На белом его могучем теле.
Плач Ярославны (художник Василий Перов)
Дальше уже никакой мистики, никакого иносказания. Печаль и тоска Ярославны изображены вполне реалистически. Так, наверное, подруга Игоря вела себя и в действительности:
Там она, в Путивле, раным-рано
На стене стоит и причитает,
обращаясь к силам природы, каковыми в ее представлении являются ветр-ветрило, Днепр Славутич. Светлое, тресветлое ты, Солнце….
И плененный князь Игорь, услышав зов, принимает его, как призыв к действию: «Выходи, князь, из полона!..». И совершает побег. И, что сокол, летит князь светлый Игорь. И злая погоня половецких вождей Гзака с Кончаком кончается ничем.
Победное возвращение героя Майковым не описывается. Оно объявляется десятилетиями позже, в более свободном переложении Николая Заболоцкого:
Но восходит солнце в небеси –
Игорь-князь явился на Руси.
Заметим даты, в которые поэт, уже советский, работал над переложением древней поэмы: с 1938 по 1946 годы. В это время идет вторая мировая война, в России, на Руси перерастающая в Великую Отечественную.
Игорь возвращается с победой, и вещий Боян поет ему славу.
Фигура сказителя появляется закономерно. Возможно, не призови более поздние князья Бояна с его песнями, не было бы записано и не дошло бы до нас само «Слово…» О сказывателе песен читаем в тексте у переводчика А. Майкова:
Песнь слагая, он, бывало, вещий,
Быстрой векшей* по лесу носился,
Серым волком в чистом поле рыскал,
Что орел, ширял под облаками!
Как воспомнит брани стародавни,
Да на стаю лебедей и пустит
Десять быстрых соколов вдогонку:
И какую первую настигнет,
Для него и песню пой та лебедь(…)
Десять он перстов пускал на струны,
И князьям под вещими перстами
Сами струны песнь рокотали!…
*Векша – белка.
