Её «неистовые птицы»: о книге стихов Ольги Киевской «Партитура Творца»

Не так давно вышел новый стихотворный сборник известной новосибирской поэтессы Ольги Киевской «Партитура Творца». Представляем вашему вниманию очень большой и подробный разбор новой книги от литературоведа и критика Алексея Валериевича Горшенина:

Темы, к которым автор обращается в новой книге, — отчий дом, добро и зло, война и мир, рождение и смерть, высокое и вечное, любовь и непреходящие человеческие ценности, свет и тени бытия, природа… — для русской поэзии стержневые и традиционные. В их кругу поэтесса тоже чувствует себя вполне комфортной и уверенно.

Начинается сборник вполне ожидаемо для такого рода тематически разноплановых изданий — с раздела гражданской лирики «…О, Русь моя, ты отчий дом, держись, державная…». И здесь не дань литературной конъюнктуре. Поэтическое формирование О. Киевской совпало с первыми шагами постсоветской России, с теми противоречивыми процессами, которые на переломе двух столетий в ней происходили, что, думается, не могло не найти отражения в стихах этой неравнодушной к судьбе своей страны поэтессы.

Каким же видится ей жизнь современной России? порой просто перевернутой с ног на голову («высокое осмеивают ныне», зато «зрит низкое себя на пьедестале»). И не просто «зрит». В стихотворении «Я в тоске от пересудов…», в котором слышны отголоски широко известных «Физиков и лириков», О. Киевская по-своему интерпретирует главную их мысль: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Вместо технарей и гуманитариев, которых имел в виду Борис Слуцкий, исходя из реалий своего времени, у нее богатым, но циничным, с мелкой душонкой лилипутам противостоят материально нищие, зато духовно богатые гулливеры. Но, увы, при остром их дефиците «миром правят лилипуты».

Что и не удивительно при растущей духовной деградации современного общества и фетишизации материальных благ, вследствие которых «забыта, как багаж, культура», «мысль обесценена», «сорвана резьба морали» («Не души полним, а карманы»), а забитые бульварщиной «развалы книжные» превратились в «красивые, престижные // Культурные развалины» («Росли мы в книжном княжестве…»). И «все больнее сознавать упадок речи», усугубляемый далеко небезобидной модой «свой коверкать язык нерусям в угоду» («У России — новый лик…»).

А в стихотворении «На краю» автор книги в аллегорической форме предупреждает, как опасен «кукушонок» преклонения перед всем иностранным. Вырастая, он обязательно вознамерится «выбросить Россию из гнезда». И касается это не только родной речи или культуры. Под угрозой вообще все национальное. Вплоть до денег: «Цинично, и круто, и люто // По России моей самозванкой // Иностранная ходит валюта», с горечью замечает поэтесса («Из валюты — кто нынче первый?..»).
Но кто всему виной, кому учинять спрос? Да собственное попустительство и виновато, полагает О. Киевская. Фактически сами вырыли себе яму «банкротства бытия», и теперь «не собственники мы — заемщики и гости. // Все блага жизни мы себе ссужаем в долг» («Мы за врагов все выполнили сами…»).

И все-таки, как бы глубоко ни погрязло общество в грузе собственных ошибок, поэтесса не собирается предавать его анафеме — считает заблудшим, но не падшим, поскольку убежденна: «главное — не то, что ты упал, а главное, что все-таки поднялся» («Чужим умом не запасешься впрок…»). О. Киевская верит в живучесть и неистребимость своего народа. «Пусть вершки — пропали, // Корешки остались», — убеждена она («Вершки и корешки»).

Есть у поэтессы и духовный ориентир, который, надеется она, поможет выбраться России из «золотого запада — западни» и вернуться на свой исконный путь. Это — «лик лубочный» «православнейшей», «державной», «хлебосольной Руси», которую «не одолеть врагу фальшивой нечисти». («Я «славословить» не берусь…»). Точкой же отсчета в возрождении России, по ее мнению, станет «жест молитвенно точный, нацеленный в лоб».

Вышеозначенный лубочно-религиозный лик России ныне, однако, глубоко архаичен и в качестве некого безусловного духовного и нравственного фетиша вряд ли годится.
Не красит и не придает выразительности гражданской лирике О. Киевской настолько же велеречивая, насколько и банальная патриотическая риторика типа «Не пала Русь святая, видит Бог!», «Где вы, Отечества мессии?», «Пора уж, воины пригожие, вступиться за Россию-мать» и т. п.

Да и признание поэтессы в том, что творческие силы черпает она из чистых родников и источников России, воспринимаются скорее как общее место, нежели рвущееся из души откровение.

Стихи гражданственные вполне естественно и логично сосуществуют в книге «Партитура творца» с произведениями военно-патриотического звучания, составившими раздел с говорящим названием «Кровожадная птица-война». Не все они равноценны.
Вот, например, баллада «Сказ о Войне». «Однажды восславив содружества мир, // Был дан многолюдный в Отечестве пир…». Не пригласили на него только Войну. Но она пришла сама и, обиженная, пыталась внушить соседям по застолью Пахарю, Борцу и Поэту свою гибельную «правду» — «в войне завсегда побеждает Война». Однако оппоненты категорически этой правды не приемлют. Баллада символична, пронизана антивоенным пафосом. И все же не покидает при ее чтении ощущение некой заданности. А риторический финал баллады — «И в дружном порыве скандировал пир: // «Да здравствует Слово! Да здравствует мир!» // И нехотя, горьких сомнений полна // В чужие края отступила Война» — ощущение это лишь усиливает. Да и звучащая в стихотворении мысль о том, что «Великое Слово погасит войну, // Врага убедит и уймет сатану» эффективнее любой воинской рати, тоже заставляет сомневаться, если не отрывать ее от контекста существующих реалий.

Но есть у О. Киевской на военно-патриотическом поле и настоящие удачи. Такие, как «Баллада о матери». Двух сыновей на глазах матери должны расстрелять. Она молит фашистского офицера пощадить их. Гитлеровец «смилостивился», согласившись одного оставить в живых на ее выбор. Но выбора этого мать так и не смогла сделать — расстреляли обоих. Мысль о единой, а не выборочной даже в самых страшных обстоятельствах, на всех своих детей материнской любви выражена в балладе настолько же отчетливо-ясно, насколько и возвышенно-символично и по-настоящему поэтично («Вот такой — убийственно великой, — // Может быть у Матери любовь»).

Баллада «Война и смерть» написана уже в другом ключе. О. Киевская рисует жутковатую сюрреалистическую картину, достойную кисти Босха. Две неразлучные подруги, собрав на поле брани кровавый урожай («сгребала жадно Смерть колосья, // Несла на мельницу Войны»), пекут пирог с начинкой из убиенных жертв, и лакомятся им. И в обрамлении этого аллегорического сюжета неразрывное единство Войны и Смерти выглядит особенно зловещим.

А в стихотворении «Вошь» поэтессе хватило одной, но поистине знаковой детали, чтобы дать почувствовать читателю оборотную — гнилостную и отнюдь не героическую — сторону войны. Это — окопная вошь, убивающая солдат не в боях, а в медсанбатах и инфекционных бараках. («Во все века кровь воинов со вкусом // Лакало Насекомое Войны»).

Заметное место в книге О. Киевской занимают поэтические размышления о высоком и вечном. К понятиям этим поэтесса относится неоднозначно. Как и к Божественному присутствию. В миниатюре «Ab ov» поэтесса с улыбкой спрашивает: «Как может быть первичен Бог, // Когда есть Богородица?» А в стихотворении «Боже, в меру сил моих извилин…» такого же рода парадоксальный вопрос адресует она уже вполне серьезно непосредственно Всевышнему: «Если всемогущ ты и всесилен, // Почему же дьявол побеждает?» В сонете же «Читатель, добрый друг…», размышляя о безмерности и бездонности грехопаденья, о том, что на каждом шагу «в ловушку нас влечет греховность суеты», О. Киевская приходит к еще одному парадоксальному выводу:

Закрытая тюрьма
Заполнена воочью,
А храмы между тем
По-прежнему пусты.
Хоть вход для прихожан
Открыт и днем и ночью…

А в стихотворении «Людские игры…», соглашаясь со знаменитым шекспировским постулатом «вся жизнь — игра…», поэтесса с иронией оговаривается, что главный игрок и одновременно кукловод в ней сам Бог, ибо даже поэт, который «живет и пишет в тщеславии большом», не подозревает, что «Господь, подергивая нитки, // Играет с небес его карандашом».
Ну, а если серьезно, то игра — лишь часть жизни, сама же «теорема бытия», говорит поэтесса, безмерно сложнее и не имеет универсального решения. Но тем и интересна, что провоцирует на все новые попытки дать ответ, зачем и как жить человеку. Делает их и О. Киевская.

«Два волка в нас живут — Добро и Зло…», — начинается одно из ее стихотворений. И в их «пожизненной борьбе» побеждает тот «волк, которого ты регулярно кормишь». Мысль, в целом, бесспорна. Смущает, однако, то, что два прямо противоположных начала подводятся под единый «волчий» знаменатель. Получается, что у Добра и Зла один «волчий» оскал.
Тему Добра и Зла, морального и нравственного выбора О. Киевская продолжает в стихотворении «Два ангела». Черный и Белый ангелы, спустившись с небес на плечи беременной женщине, уговаривают ее: один — избавиться от ребенка в утробе, поскольку она «милого жарко любила, // Но не желала дитя»; другой — оставить ребенка, так как «от праведной жизни иль блуда, // Но жизнь есть великое чудо». В результате преодоления душевных мук, справившись «с демонами зла», женщина спасает зародившуюся в ней жизнь и «свою многогрешную душу».

А вот мамочка в монологе «За рождение!», похоже, вняла уговорам Черного ангела. Но особый драматизм этой ординарной, в общем-то, ситуации (сколько в мире женщин ежедневно решается нарушить — одну из важнейших Божеских заповедей — «не убий!») придает не сам факт случившегося, а способ его подачи. Монолог ведется от лица не родившейся дочери лирической героини, которая рассказывает матери-убийце о своем внутриутробном развитии. Из-за жестокого материнского равнодушия ей не суждено увидеть белый свет, но она успела обрести человеческие черты, ощутить жажду жизни и проникнуться любовью к той, в ком началось ее существование. И тем сильнее ее трагическое недоумение:

…Ты знаешь, мама, я с тобой сроднилась.
Я так стремилась, так хотела жить!
Не понимаю, как же так случилось,
Что ты меня задумала убить?

…Спаси меня! Нет, ты меня убила.
Так буднично и просто. Невзначай.
Я знаю, ты меня бы полюбила.
Родись я только. Мамочка, прощай.

Оригинальное по форме, стихотворение это отличается еще и поистине прожигающим эмоциональным накалом.
О безжалостности равнодушия напоминает нам и короткая, но емкая по смыслу поэтическая притча «Паучиха». Повинуясь великому инстинкту продолжения рода, «томимая жаждой желанья», свила паучиха в укромном темном углу свое будущее брачно-семейное гнездо. Потом пришел дворник и смел его «равнодушной метлой». Что в жизни очень часто и случается. Созидаем, лелеем, трясемся над своими творениями, а потом появляется некто смотрящий за «Порядком» и уничтожает все, что в него не вписывается.

Суть же другой притчи О. Киевской «Порою в личной слепоте…» в том, как важно понимать друг друга. Глухой со Слепым рассуждают о красоте. Один ее видит, другой только слышит. У каждого сообразно этому свое о ней представление. «А сзади, всхлипывал Немой // С кричащими глазами», — заканчивается стихотворение. Мораль очевидна. Если Слепой с Глухим в своих рассуждениях о красоте как бы дополняли друг друга, то Немой просто не мог выразить свое мнение в слове. Были, однако, у него еще и «кричащие глаза», которые Слепой с Глухим, увлеченные собой, попросту не заметили.

А чтобы не уподобляться Слепому с Глухим, надо иметь чуткую отзывчивую душу, которую, убеждена О. Киевская, необходимо постоянно растить и пестовать, ибо «в жизни только тот великодушен, // В ком вызрела великая душа». Вопрос только в том, уточняет поэтесса, «как высоко душа должна подняться, чтоб чьи-то души низкие простить?» («Работа над собой»).
В стихах, обращенных к вечным темам и проблемам человеческого бытия, просматривается явное тяготение О. Киевской к аллегоричности и притчевости, которые становятся одной из характерных черт ее поэзии. Но, разумеется, не единственной.

О. Киевская — многогранная поэтесса. Кажется, что стихотворной строкой она может говорить, в принципе, о чем угодно. И действительно, в порывах творческой жадности О. Киевская вовлекает в сферу своих поэтических интересов вещи подчас самые неожиданные. Но все-таки главным предметом ее стихотворчества была и остается любовь. С интимной лирикой поэтесса входила в литературу и в этом направлении достигла, пожалуй, наибольших успехов.

В понимании лирической героини О. Киевской любовь — многомерное, неоднозначное, а то и противоречивое состояние («любовь — восторг, любовь — недуг»). И вечно неутоленное желание, возвышеннее которого нет, прекраснейший напиток, которым, увы, «впрок нельзя напиться». В философском же плане — это некий божественный заменитель вечности («Вечности взамен // Бог дал Любовь для продолженья рода»), своего рода камертон и константа человеческого бытия.

А еще любовь — игра, на которой как раз и строятся взаимоотношения мужчины и женщины в стихах О. Киевской, и в которой ее лирическая героиня то жертва, то захватчица, то победительница, то побежденная. Эту нескончаемую игру поэтесса сравнивает в стихотворении «Кто кого» с перетягиванием каната. Силы, в общем-то, равны, но ради сохранения любви лирическая героиня готова поддаться и пойти у любимого «на поводу». А то и демонстративно капитулировать («перепета тобой, переиграна»), как в стихотворении «Влюблена, пленена, низложена…», не чувствуя себя при этом фактически побежденной, поскольку сама себе предопределила сей сладкий плен.

«Страстный непокой» — вот нормальное состояние лирической героини О. Киевской. Ей не в диковину «играть с огнем» и жить «на грани можно и нельзя». Она обожает «прелесть риска». Да и сама любовь для нее иной раз — это рискованный подъем по зыбкой «лестнице желаний». Но, признается лирическая героиня в стихотворении «Ты высоко, мой милый, мой желанный…», ей «по сердцу опасная игра, // В которой нет — ни завтра, ни вчера». Потому и отношения с возлюбленным для нее бывают, с одной стороны, как «сердцу молчаливый приговор», а с другой — «высшая смертельная награда». А в объятиях опытного охотника за женскими сердцами («Я говорю вам строго…») владеет ею удивительное — хоть и страшное, но и сладкое одновременно — ощущение жертвы в лапах хищника:

В укусах страсти лишь вздыхаю хрипло,
Качаюсь на слабеющих ногах…
И чувствую, что все-таки погибла.
Но сладок привкус крови на губах.

В любовной игре героине О. Киевской претит, пожалуй, только одно — бездушный холод. Он для нее страшнее и опаснее всего. Так, драма походя сломанной любви в стихотворении «Дождями жар июльский сбит…» потому и случилась, что за привлекательным «фасадом» возлюбленного крылась душевная пустота («А ты — мучительно красив, // И так мучительно бездушен»). Нечто подобное происходит и в стихотворении «Как две свечи, мы вспыхнули когда-то…»:

Себя вы сберегли, недолго тлели,
Не подарив ни света, ни тепла.
Во мне же слезы горькие кипели,
Расплавили, сожгли почти дотла.

Лед и пламень, сжигающая страсть, огонь души и сердечный холод — мотив многих стихов О. Киевской. И все они пронизаны мыслью, что любовь и холодный рассудок несовместимы, а «в здравых рассужденьях о любви // Преуспевает тот, кто сам не любит». Более того, поэтесса даже настаивает на том, что любовь — это род безумия:

Сойди с ума, ревнуй, заставь тонуть
Во тьме твоих зрачков непоправимо.
Безумие — вот истинная суть
Большого чувства.
Я пойму: «Любима».
(«Как мудро говорит мой визави…»)

Сама же лирическая героиня О. Киевской — натура страстно-пылкая, чувственная, полная душевного огня. «…Я — страстей клубок», — заявляет она в стихотворении «Я — Жозефина». Не находится в ней места эгоистично «взлелеянному равнодушию». Зато важна любая мелочь в любимом человеке — даже его «дыханье», которое она после свидания «домой торжественно несла» («Воздушный шарик»). И она не созерцательница любовного процесса, а активный и полнокровный его участник. В чем легко убедиться, прочитав хотя бы стихотворение «Люби меня, люби…»:

Люби меня, люби. Мне поцелуя — мало.
Люби меня в ночи, люби при свете дня,
Чтоб сладко поняла, чтоб горько осознала:
Никто и никогда так не любил меня.
Люби меня, люби — то холодно, то страстно,
На россыпь ласк твоих уже запрета нет.
Прижми к своей груди бесповоротно властно.
Заполони собой. Затми весь белый свет…

Полная самоотдача любовному чувству и душевная обнаженность лирической героини как раз и «провоцируют», такой вот поистине оргазматический финал любовной игры.
Вместе с тем лирическая героиня О. Киевской — натура своенравная и противоречивая, о чем она открыто и предупреждает:

Мужскою властью дорожу,
Но честно предостерегаю:
Я от постылых — ухожу,
А от любимых — убегаю.
(«Одалиска»)

А в стихотворении «Катастрофа» с пафосом декларирует: «Я — женщина!» — Но тут же спешит уточнить, что она за женщина: — Опасная стихия. // Во мне замес всех ангелов и бестий, // И я покруче всех стихийных бедствий… И мне подходит имя — КАТАСТРОФА».

«Я — многолика», — подчеркивает поэтесса в одноименном стихотворении главную, пожалуй, особенность своей лирической героини. В том ее и самобытность, и прелесть. Но и сложность для возлюбленного, не знающего, как к этой многоликости относиться. Рецепт же, полагает автор, прост: «Люби, какая есть».

Позиционируя любовь как игру, О. Киевская моделирует собственную реальность, (как того игра и предполагает), где первостепенное внимание обращено не к сложившимся уже чувствам и отношениям, а их предтечам. Это не совсем в традициях поэтического реализма, но вполне в духе стихотворцев «серебряного века» (от Блока до Ахматовой и Гумилева), чьи мотивы и отголоски слышны и в поэзии О. Киевской.

Вместе с тем, предостерегает она, безоглядная вера в собственные рукотворные любовные миражи, красивые иллюзии и фантомы любовного чувства чреваты душевным крахом. И отмечает «побочный эффект», возникающий при чрезмерном увлечении любовной игрой: «Сон прекрасный — за явь принимаю, // А реальную жизнь — за убогий кошмар» («Ты сегодня мне снился…»).
Также вполне определенно в «акте лицедейства» отмежевывает О. Киевская любовь от «прелюбодейства». В стихотворении «Стойка бара — ваш приход…», отмечая мужскую привлекательность его героя, поэтесса тут же и оговаривается: «Только в них (его глазах — А.Г.) недостает сумасшедшинки». «Сумасшедшинки» истинного чувства, одухотворенности, делающей любовь «прекрасным недугом».

Интимной лирике О. Киевской присуще откровенно женское начало со свойственным ему мироощущением. Естественно, что и особенности женской натуры поэтессе удается подмечать зорче и точнее. Но и о мужчинах у нее немало любопытных, опять же, чисто женских наблюдений. Вот как видит она, к примеру, соподчинительную связь мужчины и женщины в стихотворении «Нет ничего опаснее мужчин…». С одной стороны, «мужское сердце — нищего сума, // Да только слух волнует обещанье», а с другой, и женщина не хуже крыловского кота Васьки «слушает да ест», поскольку «самый благодарный мой девиз: // «Всех соблазнив, никем не соблазниться»! Не менее остроумно о той же двуполой связке О. Киевская говорит в стихотворении «Кто такой мужчина?»: если «мужчина — «победитель», «грозная машина подавленья», то «женщине положено сдаваться», ибо «сущность женская — горизонталь». Но тут же автор полушутливо предостерегает: мужчина-танк рискует напороться на женщину-мину.

От женского начала в своей лирике О. Киевская не только не открещивается, как некоторые ее коллеги по перу и полу, но и отстаивает: «Но даже рифма… бывает женской и мужской», и «женщиной является к нам Муза», — напоминает она.
Вообще же, по большому счету, О. Киевская убеждена в равенстве женского и мужского начал («а попристальнее глянь — равноценны Инь и Янь»). Потому и заявляет:

Поэты, присягаю на крови,
Как яркий представитель женской нации,
В поэзии, работе и любви
Я — против половой дискриминации!

Тем же, кто все-таки пытается делить поэзию по половому признаку, она отвечает: «поэты все — гермафродиты», а поэзия «всегда — обоепола». С чем трудно не согласиться. Женщина и в самом деле наравне с мужчиной способна чувствовать, мыслить, творить, что, собственно, О. Киевская большинством своих поэтических произведений и подтверждает. Обладая развитым художественным воображением, она умеет находить каждый раз свежие краски, образы, новые повороты лирического действа, «цепляющие» читательское внимание.

Взять старую, как мир, коллизию расставания влюбленных. В образно-поэтической интерпретации О. Киевской («Зеркало») она весьма небанальна. Возлюбленный ушел к другой — и лирическая героиня ему вослед «глаз твоих проклятое клеймо // С памяти стираю осторожно, // Словно отражение с трюмо». В стихотворении «Она ушла и не вернулась» противоположная ситуация, драматизм которой отображает уже целая россыпь красивых оригинальных образов. Возлюбленная ушла, и «на часах две стрелки стали — подобием секир». Графически и зрительно четкий образ этот хорошо подчеркивает психологическое состояние героя стиха. Примером удачной аллитерации могут служить строки этого же стихотворения: «Добротной вязью византийской // Вязали по рукам». Очень живописны здесь и «арабески танцующих стрекоз», которые «изящно висли» «над букетом роз», и «в глазах фиалковых» которых «метался потусторонний свет».

Впрочем, О. Киевская не всегда тяготеет к образности непременно красочной, живописной. Куда важнее для нее, чтобы образ четко и внятно доносил поэтическую мысль. И, оказывается, обычный кусочек масла может выразить ее нисколько не хуже, чем какая-нибудь цветистая метафора. Как и происходит это в стихотворении «Сопернице». «Скользнуло счастье кусочком масла // В чужую чашу, в чужую кашу». Но, предупреждает соперницу лирическая героиня, масло чужого счастья, оказавшись в чужой тарелке, может оказаться прогорклым.

Однако и метафоры в поэтике Киевской играют не последнюю роль. Скажем, стихотворение «Схожу с ума, рассудку изменяя…», вполне возможно, не вышло бы за рамки банального перепева традиционного в интимной лирике мотива «я от любви схожу с ума», если бы в основу конструкции этого произведения поэтесса не положила череду метафорических сравнений, прекрасно передающих высочайший эмоциональный накал и пограничную страсть любовного чувства.

Не прочь поэтесса поиграть и глобальными метафорическими образами. В стихотворении «Гляжу в окно на звездное круженье…» любовная драма двух антиподов разворачивается в интерьере ночного звездного бытия. «Не встретимся. Мы — разные планеты, // С безжалостных орбит нам не сойти, — убеждена лирическая героиня. Но даже если и случится невероятное, то все равно: — Ты можешь стать причиной катастрофы, // Но Спутником не станешь никогда». И в продолжение темы любовной несовместимости поэтесса с чеканной афористичностью скажет: «Есть звезда под названием «Я» // Есть звезда под названием «Ты», но «нет звезды под названием «Мы». («В диадеме земной бытия…»).

В арсенале художественных приемов О. Киевской имеется и такой весьма эффектный, как неожиданные или парадоксальные концовки, благодаря которым ее стихи превращаются в искрометные поэтические новеллы. В одной из них («Мой друг, себе в угоду…») лирическая героиня клянется, что не посягнет на свободу возлюбленного, не потребует взаимопонимания и восполнения душевных затрат. Но… взамен просит она в финале: «Позволь одну лишь малость — // Покой твой унести». Чем, по существу, дезавуирует свои обещания, ибо свобода без душевного покоя мало чего стоит. Традиционное противостояние его и ее видим мы и в стихотворении «Догадка». Всем он хорош, в нем «есть всё: и соль, и мед». Но, заключает лирическая героиня, одного не достает его «строптивой гордой шее — // Петли // Моих сплетенных рук».

Лирика О. Киевской очень разнообразна. В том числе ритмично, интонационно. Поэтесса охотно пробует себя в разных поэтических параметрах. Достаточно комфортно чувствует она себя и в жестком каркасе сонета, и в фольклорной стилизации, и романсовой стихии. Может заговорить она от лица противоположного пола. А то и устроить диалог между ним и ею. Поэтессе также не составляет большого труда окунуться в атмосферу светских балов XIX столетия…

Формальным поискам О. Киевская уделяет серьезное внимание, и в любовной ее лирике они, пожалуй, особенно заметны. Поэтесса экспериментирует, то словом играя, то рифмой… Но не забывает при этом о гармонии формы и содержания. Благодаря чему и достигает ощутимого художественного эффекта.

Как, например, в стихотворении «А я хотела — чтоб любили», где использован такой весьма экзотический способ рифмовки, как глагольный монорим, который усиливает и подчеркивает проходящую рефреном мысль произведения — «а я хотела, чтоб любили». Лирической героине мало, чтобы ее «зачали и родили», «растили и лепили», «воспитывали и учили», друзья «честно льстили» и клялись в верности, «мужчины ласково манили», а поэты-коллеги «венком лавровым наградили». Больше всего этого вместе взятого необходимо ей для душевной устойчивости и самодостаточности — «чтоб любили».

Бывает, что в экспериментаторском запале О. Киевская смешивает в одном флаконе ингредиенты и вовсе, на первый взгляд, трудно сочетаемые. Так, в стихотворении «Заблудилась в первый раз…» фольклорная стихия соседствует с лингвистической терминологией, а сам этот коктейль приправлен ироническим соусом. Героине стиха никак не удается найти способ выражения возлюбленному своих чувств («где глагол горячий взять, // Чтоб допечь его?»), а тот, в свою очередь, никак о них не может догадаться:

Жажду я пьянящих встреч,
Словно гость — вина,
Но его прямая речь
Очень косвенна.
Поцелуй его, как дым,
Стал автографом,
Криптограммой, золотым
Иероглифом.

В итоге — весело, остроумно, озорно. И показательно. В том смысле, что дело не в ингредиентах как таковых, а в способностях и фантазии поэтического «бармена» приготовить оригинальный стихотворный коктейль.

Иронией окрашены многие поэтические произведения О. Киевской. Ироничность становится заметной и важной чертой ее поэтики, действенным средством художественной выразительности. Но пишет она и самостоятельные в жанровом отношении иронические миниатюры, эпиграммы, сентенции (в книге они составляют раздел «Эпи…граммы, эпи…тонны»), где автор насмешливо и колко рассуждает о жизни, любви, творчестве и даже вечных проблемах бытия.

Лирическую поэзию трудно представить себе без произведений о природе. В книге «Партитура Творца» они занимают не меньшее место, нежели интимная лирика. Но, как и о любви, писать о природе со временем все труднее. Усиливается «сопротивление материала»: ведь только ленивый не пытался воспеть непреходящую ее красоту, рассветы и закаты, лунные и звездные ночи, капризы погоды, поля, леса, реки и горы… И сказать обо всем этом что-то новое и по-новому становится сложнее и сложнее. О. Киевской делать это во многом помогает способность в хорошо знакомом видеть и ощущать нечто особенное и необычное и феерической подчас фантазия.

Значительная часть стихов о природе у О. Киевской традиционно посвящена временам года. Каждое подается читателю в оригинальном художественном исполнении.

Зима предстает у поэтессы то в образе вышивальщицы за пяльцами, «ледяной иголкою» создающей чарующий зимний пейзаж («Вышивальщица-зима»), то в облике «леди Зимы», что «с улыбкой идет ледяною», а за ней спешит ею же «вскормленный клан: // Гончие вьюги, цепные метели, // «Борзый буран» («Мерзнут березы студеной порою…»). В зарисовке «Зимний воздух хрупок, звонок…» морозное утро «жжет острее перца чили», а люди похожи на «зябкие моллюски», которые «прячут в раковины шуб // Тел напрягшиеся сгустки // И сирень замерзших губ».

А вот смену времен года О. Киевская передает уже в колоритных жанровых сценках. В одной («Неотразимая зима…») для вступления в свои права зима бьется на дуэли с осенью — «осенний выстрел холостой! // Готовьте шубы, секунданты!», в другой («Зиме — конец. Беглянку к стенке…»), наоборот, уже сама зима повержена идущей ей на смену весной — «зима расстрелянной дворянкой // Осела в слякотную грязь». А в стихотворении «Это ж надо такому случиться!..» момент перехода осени в зиму изображен поэтессой и вовсе экзотично — осень «рыскала рыжей волчицей», но однажды студеной тьмою «ощенилась брюхатая осень // Недопеском по кличке «Зима».

Картины природы в разные времена года у О. Киевской импрессионистичны и находятся иной раз на зыбкой грани яви и волшебства, очень точно, впрочем, подчеркивающей состояние человека, который настолько тонко воспринимает окружающий мир, что способен даже ловить «душой промозглый скрип замочных скважин» («Январь простуженный охрип…»).

Тему времен года продолжают «весенние» стихи. И тоже со своими красками, образами, сопоставлениями. Так, жизнерадостная картина весеннего пробуждения природы в «Птичьем базаре» передана через птичий гомон («Пернатые купцы не поскупились — // Хвалу воздали чуду мирозданья; // И высотой полета расплатились, // И звонкою монетой щебетанья»). Но, оказывается, середину весны можно, как в зарисовке «Апрель», связать (что тоже весьма необычно) и с полиграфическими ассоциациями («морось катится курсивом // По страничной полосе», или «мальчик — ласковый апрель // Легкой свежести весенней набивает нонпарель»).

Пейзажи О. Киевской наполнены сочными образами, красками, запахами, звуками. Она умеет видеть, слышать, осязать природу в тончайших оттенках ее бытия. Поэтессе хватает нескольких образных запоминающихся мазков, чтобы нарисовать выразительную картину либо летнего дня — «отстучали морзянку» дятлы, «жаворонки… все ванильное суфле облаков склевали», а «забияка-небосвод // Бьет в мое оконце // И мечтательно сосет // Карамельку солнца» («Позабыла я о сне…»), либо ветреного дождливого вечера — «Весь вечер ветер клены гнул, // Низвергнув клевер на лопатки, // И одуванчиков задул // Светлоголовые лампадки» («Пора дождливая полна»)…

О. Киевскую при этом не смущает, что ей приходится идти порой по накатанному до блеска предшественниками пути. Так, чье только стило со времен Тютчева не изображало огнеликую грозу! Отважилась и О. Киевская. И сумела не повториться, явив свой «грозовой» пейзаж, где «мгновенно неба скорлупа // Покрылась трещинами молний» («Гроза»), и грохот грома похож на выстрел из гигантского ружья, дуло которого упирается в «серебряный висок» луны («Горит закат зловеще…»).

Еще более впечатляющая картина запечатлена поэтессой в стихотворении «Отцвел заката розовый вереск…». Лирическая героиня не может сомкнуть глаз на берегу реки, «брюхатой ночи наблюдая нерест», мечущей как «раненый лосось» звезды:

Торжественно задумаюсь о чуде.
Вода и небо намертво слились:
Икра мерцает в царственном сосуде —
В ней жизни свет и Будущего жизнь.

В стихотворении «Кто подтянул повыше у берегов ботфорты?..» картина предутренней поры настолько же космогонична, насколько и эротична. Приход рассвета, его овладение ночью ассоциируется здесь с лишением девственности девушки, которая хоть и страшится того, что должно произойти, но внутренне как к неизбежному уже готова:

Девственность ночи будто выдана на закланье,
Я наблюдаю в страхе выросшее желанье.
Шепот любовный, томный вдруг различают уши,
Гордо восстал в тумане грозный рассвет набухший.
Он к своему блаженству мерно дорогу точит,
И раскрывает дерзко тесные створки ночи,
И заполняет туго жаждущее ущелье,
Бойко кровавит небо и, замерев у цели,
В небе рождает вспышку дьявольского восторга,
В ночь изливаясь щедро — многоголосьем Лорки.

Читая стихи О. Киевской, не перестаешь удивляться богатству и изощренности ее поэтической фантазии. Поэтесса может витать в космических высях, а может ту же смену времен суток уподобить проходящему разные фазы своего развития волчонку («Утро — словно беззубый волчонок…»), который утром «ждет рожденья молочного зуба», «станет вечером серым по масти», а в завершение этой своеобразной эволюции «ночь ощерится хищным оскалом». И уж совершенно неожиданным образом «воспаленный небосвод» звездного неба оборачивается нёбом больного ангиной человека, «на шершавом языке» которого «луны таблетка» («О, воспаленный небосвод!»). К «медицинской» образности прибегает О. Киевская и в стихотворении «О, сколько человечьих черт…» У небосвода, «съевшего» в конце дня «цитрус солнца на десерт», «аллергический закат // На скулах проступает», «зудящей сыпью мелких звезд // Покрылась кожа ночи».

Завершает свой экскурс по временам года О. Киевская осенними этюдами, в которых очередной раз убеждает нас, что для передачи любого состояния природы у нее найдутся не заемные слова и краски.

Заметное место в книге «Партитура творца» составляют поэтические размышления автора о таинствах поэзии и творческого процесса.

Свои стихи О. Киевская уподобляет «неистовым птицам», которые она отправляет искать «истины зерно». Рождение их — всегда таинство, поэтому «не найти в душе ответа, // Как рождаются слова». Тем более что мир поэт «чувствует иначе» и пересоздает по-своему. А поскольку «жизнь влюбленностью согрета // И предательством полна», постольку «душа поэта // То невеста, то — вдова» («Не найти в душе ответа…»). И своими собственными поэтическими перевоплощениями мысль эту О. Киевская то и дело красноречиво иллюстрирует.

О неисповедимости путей рождения поэтических строк говорит и баллада-притча «Сновиденье». Приснилась поэтессе бродяжка-нищенка. Переночевала у нее, отдохнула и засобиралась дальше. А когда поэтесса спросила ее имя, та ответила — Муза. Проснувшись, поэтесса бросилась к столу, и увидела на бумаге «новенький стих, // И названье ему «Сновиденье».

Другая баллада — «Две сестры» — посвящена уже единству противоположностей двух родных литературных сестер. Они идут «по родимой стороне», и народ на их вечном пути «порой влюблялся — в ту, // Ну а порою — в эту»:

Одна восторженной была,
Ну а другая — строгой.
Одна доступною слыла,
Вторая — недотрогой…

Шли сестры, плача и смеясь,
Сквозь тернии и розы.
Одна — Поэзией звалась,
Ну, а другая — Прозой.

Автору дороги обе, тем более что объединяет ее с ними кровное родство со Словом. А Слово, по убеждению О. Киевской, как «мощный фактор пораженья» «обладать должно ударной силой» («Ядерное»). Отсюда, соответственно, и величина собственного творческого накала: «Я жажду самовыраженья // На грани самовозгоранья» («О, как порывисты движенья…»). Но все же истинной ее религией, которой она готова присягать, давно и навсегда стала «литературная сестрица» Поэзия.
Роль поэзии в жизни человека и общества, уверена О. Киевская, очень значительна и серьезна. С одной стороны, она «нас обречет на чувственные муки», а с другой — «простой поэт, спасая мир от скуки, // Ведет к познанью веры и науки…». («Что знает о несказанном поэт?..»). Да и главные надежды по выходу современной России из духовного кризиса автор книги возлагает на собратьев по перу: «Былым урокам вопреки, // Рвя жилы и ломая перья, // Опять поэты-бурлаки // Россию тянут из неверья» («Давайте время ворошить…»).

Соответственно, и труд у поэта бурлацкий, напряженный, кропотливый и неустанный. Но иначе, полагает поэтесса, и быть не должно, ибо «поэту труден отдых праздный», зато «легок искрометный труд» («На что поэту благодарность»). А оный, в свою очередь, немыслим без куража, являющимся своего рода творческим запалом и детонатором («Поэт, да здравствует кураж!»). Чувствуется, что и сама О. Киевская в своем «искрометном» поэтическом труде отсутствием куража не страдает. Зато и награда — «увидеть, как в душах людских прорастет // Живое, ржаное, зернистое слово!» («Как мало зерна») — того стоит.

«Прорастает» же оно в питательной среде нашей повседневности. «Меня влекут цветы земные….», — читаем в одноименном стихотворении. Влекут «той неземною красотой, // Которую не зрят иные», но которая не ускользает от поэтического зрения О. Киевской. И все-таки среди огромного многообразия прекрасных земных цветов поэтессе не хватает единственного для нее и неповторимого, органичного с ее душой и сердцем, ее собственной сутью цветка: «А я все «аленький цветочек» // Пытаюсь тщетно отыскать…».

Что ж, вечный поиск такого цветка и составляет, наверное, главный смысл и сверхзадачу творческой жизни любого художника.

О. Киевская с пиететом относится ко всем своим коллегам. Она славит «тайнопись поэтов». И не испытывает болезненной ревности. Поэты, конечно, все разные. «Кто пишет лучше, кто острей…», одни — «трепетный короткий вздох», другие — «величественный выдох». Но каждый, убеждена О. Киевская, достоен внимания и уважения. С другой стороны, ей безразлично, какого поэт «сословья… веса, состоянья, чина… достатка и здоровья», какого он «достоинства мужчина» («Зачем мне знать, какой из древних наций…»). Талантливые поэты — вне наций, «партий и ориентаций». Объединяет же их, по мысли О. Киевской, то, что все они «родом из Творчества» и каждый, «презрев равнодушно имущество», «иметь свое Имя обязан» («Имя поэта»). То есть, если по Баратынскому, быть «лица необщим выраженьем».

Но обретение своего творческого Имени дается иной раз поистине трагической ценой. О чем и напоминает автор книги в стихотворении «В коммунальной бесприютной обители…», посвященном рано ушедшим из жизни «падшим» поэтам — «белой смерти невольникам», которые «преждевременно поняли: нужно спиться, чтоб тебя заприметили, или сдохнуть, чтоб тебя люди вспомнили». Вывод, впрочем, настолько же спорный, насколько и не новый. Невольники алкоголя и наркотиков традиционно подаются коллегами по творческому цеху как выразители социального протеста, хотя обычно это сугубо личностные трагедии людей, не совладавших с «вредной привычкой» или тяжелой болезнью.

Размышляя о поэзии и поэтах, Киевская задается и таким вполне естественным для пишущей женщины вопросом — кто она: поэт или поэтесса? Не секрет, что многих стихотворных особ просто коробит, когда их называют поэтессами. О. Киевская не из них. И у нее есть точное мерило: «Оценки творчества легки, // Ведь есть стихи и не стихи» («Поэт или поэтесса?»). Большинство созданного О. Киевской относится именно к стихам. Другое дело, что женщин, пишущих стихи, она делит на три категории: «Автор, поэтесса и Поэт» («Ступени поэзии»). Место самой О. Киевской в этой иерархии, думается как раз посередине. До Поэта путь ей предстоит еще неблизкий, но она уже и далеко не просто автор.

От многих других авторов О. Киевскую отличает гораздо более взыскательное отношение к собственному творчеству, не оставляющее места пустому тщеславию. «Не дайте славы — // Скупой отравы, // А дайте слова, // Не жду другого!», — восклицает она в поэтическом манифесте «Не дайте славы», обозначая свою художническую позицию. Да и «приторный елей // Поэту вовсе не награда» («Кто пишет лучше, кто острей…»), — убеждена поэтесса. В стихотворении «Друзья мои, ну это слишком…» она еще категоричнее отметает разного рода славословия: «Но разве делают мне честь // Тяжеловесный панегирик // И легкомысленная лесть?», и добавляет с иронией: — «Пропью с поэтами шальными // Звенящей славы медяки!»
Впрочем, нерадивого безответственного стихотворца с головой выдает не только ничем не обеспеченное тщеславие, но в еще большей степени качество поэтической работы:

Стихи порою, как грехи,
Нас отличают в словоблудии.
Огрехи вспаханной строки
Не извиняет многотрудие.
(«Цвет стихов»)

С чем невозможно не согласиться, ибо несть числа у нас косноязычной рифмованной серости, которую их творцы пытаются выдать за поэзию.
Дань уважения О. Киевская отдает не только собратьям-поэтам. Ведь не они одни «родом из Творчества». Ей интересен всякий по-настоящему творческий человек вне зависимости от рода его занятий — будь то искусный плотник Кузьма из поэтического сказания «Зодчий», или музыканты-виртуозы из стихотворения «Ты надежно и по праву…».

Но самой О. Киевской ближе всего, пожалуй, живописцы. «Чту живописного искусства // Изобразительный язык» («Живу!»), — признается поэтесса, вглядываясь в картинной галерее в полотна больших мастеров.

Под их впечатлением рождаются у О. Киевской поэтические «переводы» шедевров мировой живописи — картин К.П. Брюлова, И.Н. Крамского, А. Модильяни, К.С. Малевича, М.А. Врубеля… И это не «подстрочники», чуть ли не буквально пересказывающие содержание полотен, а именно художественные переводы с языка живописи на язык поэтический, в которых не только искусно отображена работа живописцев, но и передано ее восприятие самим «переводчиком». Как происходит это, например, в миниатюре «Черный квадрат»:

Картин подобных не встречала.
В ней — мира точный образец:
И ночи черное начало,
И света белого конец.

Подобно картине самого Малевича — предельно лаконично, философски глубоко, емко и… неожиданно. Собранные воедино в разделе под названием «Холсты поэзии», «переводы» эти и завершают книгу.

Так получилось, что в литературу О. Киевская, врач по первой профессии, входила, когда за плечами было уже почти полвека прожитой жизни, однако настолько стремительно и уверенно, что дало повод одному из критиков сравнить ее восхождение с вертикальным взлетом морского истребителя с палубы авианосца. А то, что за взлетом продолжается успешный поэтический полет, достаточно красноречиво свидетельствует книга «Партитура Творца» — шестая по счету. Вышедшая накануне 60-летия поэтессы, она как бы подводит некоторые промежуточные итоги ее поэтической работы. И в целом, несмотря на определенные недостатки и издержки, вполне, впрочем, естественные для бурно развивающегося творческого организма О. Киевской, они радуют и позволяют говорить о ней как весьма незаурядном явлении современной российской поэзии. Обладая значительным творческим потенциалом, она, будем надеяться, еще не раз порадует и удивит читателей самобытно-колоритной и сочно-живописной росписью своих поэтических холстов.

Алексей Горшенин