Сайдаков Виктор Иванович

Прозаик, поэт, журналист. Член Союза журналистов России, член Союза писателей России. Живёт в Новосибирске.

Виктор Сайдаков родился 2 июля 1951 года в посёлке Сибирском Купинского района Новосибирской области. Окончил школу-десятилетку. Через несколько лет с дипломом Новосибирского педагогического института распределился в школу села Шипуново Сузунского района, откуда через год был призван на срочную службу в Группу советских войск в Германии. Её он проходил рядовым в должности стрелка-пулеметчика. Вернувшись из армии в родные края, стал трудиться в Сибирской средней школе, сначала учителем, потом завучем.

А далее судьба увела Виктора Ивановича от просвещенческой стези к журналистике. Переехав в Новосибирск, он два года работал корреспондентом в многотиражной газете «Знамя труда» на заводе «Сибсельмаш», потом перешел в газету «Советский воин» Сибирского военного округа. Здесь в добровольном порядке был призван офицером в кадры Вооруженных Сил и стал военным журналистом. Без отрыва от газетной работы экстерном окончил Новосибирское высшее военно-политическое общевойсковое училище.

Затем были стажировки в «Комсомольской правде», публикации в столичных газетах, служба в Москве в журнале Министерства обороны «Советский воин». После открытия корреспондентских пунктов этого военного издания, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке, он был назначен в Новосибирск на должность старшего постоянного корреспондента.

Вышел в отставку в звании полковника. После увольнения в запас Виктора Ивановича пригласили на работу в межрегиональную ассоциацию «Сибирское соглашение», где он десять лет возглавлял департамент по информационно-аналитической работе. Одновременно на радио «Слово» в Новосибирске вел авторские программы: «Честь имею», «Золотая полка русских писателей», «Слово о малой Родине», «Память», «Ночной разговор», «Рассказы о живой истории Сибири» и другие.

Но в журналистике стало тесно, и Сайдаков начал реализовывать свой творческий потенциал в художественных произведениях – стихах и прозе. В 80-е годы в периодической печати, особенно в военной, часто печатались его уже вполне зрелые литературные вещи. Однако в газетной периодике сложно было размещать произведения больших форм, поэтому им пришлось ждать своего часа.

Значительные публикации В. Сайдакова стали появляться с 90-х годов в журналах «Дальний Восток», «Новосибирск», «Воин России», «Честь имею», «Чаша круговая» (Екатеринбург), «Парад литератур» (Москва). С 2014 года поэтические подборки начали публиковаться в журнале «Сибирские огни». Также произведения Сайдакова выходили в коллективных сборниках — «Сибирская проза. Век ХХ – век ХХI», «Библиотека сибирской литературы». Виктор Иванович получил признание читателей и стал лауреатом литературной премии имени Петра Дедова в стихах и прозе. Также он награжден медалью «Василий Шукшин».

В 2021 году вышла книга избранных произведений Виктора Сайдакова «Сияющие окна», отмеченная литературной премией имени Н.Г. Гарина-Михайловского. Ознакомиться с электронной версией книги можно по ссылке.

О творчестве Виктора Сайдакова:

Из очерка «Звучи, звучи, родное пенье!..» литературоведа, писателя Алексея Горшенина:

«С чем же пришел писатель Виктор Сайдаков к своим читателям?

Сквозной темой практически всей его прозы стала жизнь сельской сибирской глубинки второй половины прошлого века.

Виктор Сайдаков далеко не первый, кто обратился к ней. Были до него и В. Астафьев с В. Распутиным, и П. Дедов с М. Щукиным, и еще многие и многие другие писатели, после которых, казалось бы, и сказать-то об этом больше нечего.

А вот В. Сайдаков в произведениях своих находит — новые повороты и грани, свежие краски и образы, незамутненные чувства, лишний раз подтверждая мысль о том, что для талантливого художника банальных и заезженных тем не существует.

Сам выходец из той глубинки, Виктор Иванович прекрасно знает и любит ее; она близка и дорога ему, потому что для него это гораздо больше, чем просто тема. Здесь его корни и истоки, «малая родина» с «родительским домом», где прошла первоначальная пора жизни. Краеугольные эти устои, хоть в целом и общие, но все-таки у каждого свои, не заемные. Надо только суметь отобразить и донести их в художественном слове, что писатель в последние годы небезуспешно и делает.

Если говорить о «координатах» бытия героев его прозы, то они, на мой взгляд, четко очерчиваются строками одного из стихотворений алтайского поэта В. Башунова: «Не тикая, идут часы мои // в кругу природы, // родины, семьи». Именно в этом неразрывном «кругу»-единстве и обитает большинство персонажей В. Сайдакова — людей «озерно-степного края» Кулунды.

Что это за люди, чем интересны и примечательны?

Обычные, вроде бы, сельчане с традиционными своими занятиями и образом жизни: хлеборобы, животноводы, рыбаки, механизаторы… И тем не менее во многих из них видит автор (и показывает читателю) индивидуальные особинки, благодаря которым обретают они «лица не общее выраженье».

<…>

…колоритные, «цепляющие» детали и подробности щедро рассыпаны по произведениям В. Сайдакова. Они дополняют, углубляют и при всей своей конкретной реальности художественно насыщают картину деревенского бытия, придавая ей вместе с тем местный (сибирский «озерно-степной») колорит и неповторимость».

Творчество:

Фрагмент из рассказа «Ясное море»

— На-ри-на-ра-на-ри-на-р-а-а…

Это Иван Коршунов едет по степи на водовозке и поет. Он сидит впереди огромной деревянной бочки, благостно щурится на ласковое солнышко и тоненько тянет свой мотив. Мягко и дробно стучат колеса брички. Два здоровенных коня с широкими лоснящимися спинами размеренно трюпают по проселку и без всякого понуждения сворачивают там, где нужно. Жеребятами, рядом со своими матками, они оббегали эту степь вдоль и поперек и теперь знают, куда едет и чего хочет этот добрый рыжий мужик.

Солнце поднимается выше, припекает. Щелкают в траве перепелки, зудят кузнечики. Жаворонками, кажется, заполонено все небо, и на неимоверной высоте, под самым солнцем, словно кто-то переливает из края в край тонко журчащее серебро.

У Ивана на душе то сладостно-тревожное состояние, какое бывает у человека, когда он возвращается после долгого отсутствия в родные места. Исскучалась, истомилась душа по желанному для глаз
простору. Не сосчитать, сколько раз он проезжал по этим местам, а теперь будто наново открывает для себя эти гривы, покосы, березово-осиновые околки. А воздух!.. Иван дышит и не может надышаться родным, солоновато-сладким степным воздухом.

Возле дороги столбиком поднимается суслик. С любопытством и страхом смотрит он на водовозку. Иван срывает с головы выгоревшую до белесости фуражку-шестиклинку и дурашливо кричит:

— Здравия желаем, ваше благородие!

Суслик пронзительно свистит и, смешно подбрасывая зад, несется к своей норе.

— Ага, попался, рыжий! — подзадоривает его Иван и хохочет-заливается на всю степь.

Давно не было у него на душе так хорошо и приютно. Разве что в детстве…

Кони втаскивают бричку на яр, и теперь перед Иваном — весь совхозный сенокос. Около Лебяжьего озера, у дальнего берега букашками ползают два сенокосных сцепа. Чуть в стороне, там, где кошенина уже подсохла, поднимая легкую сенную пыль и оставляя после себя длинные валки, которые отсюда смотрятся как неровные карандашные линии на серо-зеленом листе бумаги, деловито снуют тракторные грабли. Еще дальше, в глубине поля, будто бродят задумчивые животные. Это тракторы с подборщиками-копнителями. А впритык к Лохматой гриве — самая веселая и трудная работа — бригада мечет сено в скирды. Людей почти не видно. Так, разноцветные пятнышки рубах и платков.

Иван подъезжает к березам, в тень. Останавливается, отпускает чересседельники, разнуздывает коней и идет к свежей копешке сена. Почти всю ее он захватывает в беремя и бросает перед лошадиными мордами:

— Ешьте, пока добрый.

Кони, уже начавшие пощипывать нескошенную траву, какое-то время стоят, помахивая головами, словно раздумывая, приникнуть к сену или нет, но уже через минуту хрумтят им.

— Ну? Как сенцо? То-то и оно! Меленькое, что чай. Сам бы ел, да вам не достанется.

Он удовлетворенно смотрит на коней, как они справляются с неожиданным угощением, и смеется:

— А я что говорю?! Когда я плохое косил? Ну, чего смотрите? Торопитесь, пока свежее, зимой такого не будет!

Иван любит поговорить, побалагурить сам с собой, с лошадьми и со всякой живностью, что встречается в степи. Он и суслика окликнет, и кобчику, зависшему в небе над поляной, замечание сделает. Но в таких случаях Иван приглядывает за собой. Не дай бог, думает, если кто из сельчан услышит, еще решит, что умом повернулся.

Он достает из кустов шиповника припрятанную косу-литовку и, попробовав пальцем лезвие, ширкает бруском по стальному полотну. Лошади поднимают головы и какое-то время настороженно смотрят в сторону Ивана, потом снова начинают подбирать губами мягкое сладкое сено.

Иван проходит «одну ручку» вдоль прокоса, сделанного накануне. Трава здесь долго хоронится в тени от берез, поэтому высокая, обильная. Донник перебит тимофеевкой, мятликом, мышиным горошком, клевером. Все это разнотравье, еще влажное от росы, ложится взлохмаченным валком слева от Ивана.

Он всегда останавливается на этом месте перед тем как объехать бригаду. И старым лошадям отдых, и у самого заделье тут есть. Да и рановато пока к косарям. К ним надо так угадать, чтобы попасть прямо перед обедом.

Обо всем этом Иван думает, как бы оправдывая себя за задержку. На самом деле ему просто нравится это место, и во всякое свободное время он норовит завернуть сюда. Здесь у него и сенокос, и охота, и рыбалка.

Иван отрывается от косьбы и в который раз обводит взглядом округу. Создал же Бог такое привольное место, где и рукам работа, и сердцу отрада. Тут вот, под яром, который поверху густо порос степными березами, боярышником и шиповником, отдает прикорневой сырью, потаенным грибным духом да еще мокрым смородиновым листом. А пройдешь шагов двести к озеру — другая жизнь, другие звуки и запахи. Дробится мелкая волна о тростник. Жалобно кричат лысухи в камышах, крепко бьют крыльями по воде крякаши. В рогоз, вслед за матерью, вспугнутые чем-то, отчаянно пища, улепетывают покрытые серым пухом утята-чернети.

В конце июля поверх яра рождается еще один особый мир, который так любит Иван. Там по всей гриве на несколько километров тянется пшеничное поле. К этому времени пройдут дожди, крепко завяжется колос, и над землей повиснет знойная марь. В один из таких дней Иван обязательно идет к озеру, а потом, оставляя позади птичий гомон, медленно поднимается на гриву и останавливается наверху, чтобы сразу видеть и озеро, и яр, и пшеничное поле. Далеко на горизонте оно сливается с небом. Здесь стоит звенящая тишина, изредка перебиваемая нежным шелестящим звуком кузнечиков. И в этой первородной тишине, в благостном томлении пшеничного поля таится извечная сила нового урожая.

— Да ясное ты море! — восхищается Иван. Эти слова он произносит по-разному в зависимости от ситуации. Иногда — с радостью, по поводу чего-нибудь хорошего. Иногда — с досадой или с огорчением.

Бывает, что и не хватает слов, и он не выдерживает непосильной красоты жизни и плачет, освобождаясь от переполняющего его сердце изумления. В этих слезах он никогда и никому не признается, даже самому себе. А если кто случайно увидит его таким, он отвернется, смигивая быструю горячую влагу, и пробормочет: «Ишь ты, как печет нынче, аж слезу вытапливает…»

Дом

Уходя, в первый раз оглянулся на дом —
В нем горели все окна прощальным огнем,
Виноватые ставни, казалось, дрожали,
И калитка скрипела — не удержали…
А из щелочки каждой манили игрушки:
Деревянные кони, рогатки и пушки.
Я себе говорил: все нормально, не трусь,
Еще раз обернувшись на новую грусть, —
Разобиженный клен на меня не смотрел
И черемухе тоже глядеть не велел.
Ну а дом наводил стародавние грезы
И показывал мне сквозь зажатые слезы
Поцелуи и клятвы, рыбалки, закаты,
Под семейный баян проводины в солдаты…
Примеряя к бездомью неровный свой шаг,
В третий раз оглянулся, ступив на большак.
И слепили, и жгли меня окна-глаза,
Но стеснялся мой дом свою боль показать.
И лицо за геранями прятала мама,
Понимая, что жалость не лечит упрямых,
А отец, опустив отрешенные руки,
Вспоминал о далекой военной разлуке…

Уходя — уходи? Эту глупость примерив,
Я однажды шагнул из родительской двери…
Шел на ветер степной и был горд, что не гнулся,
И ни разу на дом свой не оглянулся…
И пытал меня голос во сне… И всю жизнь
Умолял и просил: ну, родной, оглянись…

В жару

Здесь пшеничный покой за домами,
Крепко пахнет сухою травой,
И степной настоявшийся зной
На село наплывает волнами.
Он качает горячую синь
И знакомый с рожденья мираж,
То озер добавляет в пейзаж,
То лесов из берез и осин.
Выгорает июльский зенит,
Завтра бросится осень в погоню,
А пока в раскаленном пригоне
Тонкой мушкою лето звенит…
Ходишь-бродишь и спать не уснешь,
Сердце плавится в знойной усладе,
И под ночь, с маетою не сладив,
За пригорок на речку уйдешь…
Будешь долго сидеть у плотины,
Наблюдая, как с темного дна
Добывает прохладу луна,
Поднимая себя над равниной.
Там, костер разведя меж полян,
Стерегут ее желтую убыль
Молодой и застенчивый Врубель
И косматый стареющий Пан.

В августе

Мальвы уже доцветают родные, безгрешные,
Зрелый июль переходит в задумчивый месяц,
В нем и крапива, как будто чужая, нездешняя,
Вянет печально. Все остальное, как раньше, на месте.
Жнивень славянский — он теплый, умиротворенный,
К долгим раздумиям нас побуждает с тобой,
Здесь семена рассыпают татарские клены,
Напоминая, что скоро и нам на постой —
Тягостный, длинный… Его мы зимой именуем,
С холодом белых заиндевевших пустот,
В них, неуклюже ворочаясь, дышим, зимуем…
Ждем, когда ветер поманит теплом у ворот,
Станет из пушек веселых лупить артиллерия
Солнцем, листвою и гомоном птичьих безумств,
Кони зеленые выведут в степь население,
Злаки поспевшие под ноги лягут без чувств…
Круг завершится, и снова приблизится осень,
Как ни растягивай, а уменьшаются дни,
Ночью стучат перезревшие яблоки оземь,
Нас возвращая в забытые детские сны…
В августе звездность над крышей люблю рассыпную,
Робость в лесах, когда падают глухо дожди,
Исповедь хлеба и как георгины тоскуют —
Помнят, наверно, что я собирался здесь жить…

***

Не грусти — это просто предзимье,
Есть в России такая пора:
По оврагам, логам и низинам
Волглый ветер кочует с утра.
Лес осыпался, берег стал ниже,
И печалью подернут пейзаж,
Даже пес приблудившийся рыжий
Растерял свой веселый кураж:
Все скулит, и не ест, и вздыхает,
Вопрошающе-грустно глядит.
Неужели и он понимает,
Как душа перед снегом болит?
Как томится и немочи множит
И, пытаясь сбежать от обид,
Еще больше запутаться может
Среди русских осенних ракит.
А под вечер… О, как осторожен…
Опускается сверху снежок,
Укрывая предзимье острожное
И спасая от долгих тревог.
И я рад, что другую работу
Для души приготовил мне снег,
А мой пес, убежав за ворота,
И ликует, и лает на всех…