Но вот Яновский освобождён и, о счастье, не стеснён в перемещениях и может приступить к любимому делу!.. Вчерашний заключённый едет в Ленинград, где уже учится его подруга.
В учительском институте, куда он поступает, преподают пушкинисты. Наш герой загорается Пушкиным.
Д.С. Мережковский. «Пушкин» (1896): «Некоторые критики считали величайший из русских романов («Евгений Онегин». – Б.Т.) подражанием байроновскому «Дон Жуану». Несмотря на внешнее сходство формы, я не знаю произведений, более отличных друг от друга по духу. Весёлая мудрость Пушкина не имеет ничего общего с едкою иронией Байрона. Весёлость Пушкина – лучезарная, играющая, как пена волн, из которых вышла Афродита».
Яновский увлечённо слушает лекции, участвует в семинарах, загорается идеей сочинять собственный комментарий к «Маленьким трагедиям». Его научный руководитель, видный специалист по творчеству Пушкина Борис Павлович Городецкий в прилежном ученике угадывает большое будущее. Работая в семинаре Б.П. Городецкого, Яновский подготовил и прочитал доклад о «Маленьких трагедиях Пушкина», конкретно — о «Дон Жуане». Профессор перечислил всех знатоков драматургии Пушкина, включая Белинского.
«И потом сказал: «А вот Николай Николаевич Яновский, наш студент, имеет такую-то точку зрения. Она отличается вот тем-то и тем-то». Я, конечно, был очень польщён, и мне показалось, что это где-то меня подтолкнуло: если такая удача вдруг оказалась, что профессор начинает упоминать меня рядом с Белинским, пожалуй, мне стоит заняться критикой (смеётся) или литературоведением. Тем более, что я занимался «Маленькими трагедиями» с увлечением. Я прочитал о «Маленьких трагедиях не менее 600 произведений. Я хотел ВСЁ изучить!..» (из архивной стенограммы)
Определяется тема исследования: «Каменный гость». И в 1938 году Яновский приступает к работе, библиотеки без устали выполняют заказы, прилежность его не знает предела. Цель — пересмотреть всё, что написано по этому вопросу! Задача кажется непосильной, но он справляется. Написанная статья передаётся научному руководителю, готовится к опубликованию… Однако в монографии 1952 года «Драматургия Пушкина» Б.П. Городецкий, по его признанию, не решился сослаться на оригинальный труд Яновского.
Любой книголюб с понятным сочувствием поймёт и разделит радость Яновского, который при очередном посещении книжного магазина вдруг увидел на прилавке книгу Б.П. Городецкого «Драматургия Пушкина». Издание солидно оформлено: снабжено грифом «Академия Наук СССР. Институт русской литературы (Пушкинской дом)», заключено в твёрдый, матерчатый переплёт, а массовый для таких работ двадцатитысячный тираж явно рассчитан на учителей школ, старшеклассников, преподавателей и студентов вузов.
Введение не вызывает и намёка на споры. Законченный идеологический шаблон.
«В процессе создания новой, подлинно народной социалистической культуры разрешение теоретических проблем литературы и искусства имеет особенно важное значение, — вчитывается Яновский — Исключительно большую роль в деле воспитания нашего общества играют вопросы развития таких действенных видов советского искусства, как драматургия и театр. Проблема создания теории советской драмы настоятельно требует от литературоведов, искусствоведов и практических работников нашего театра своего скорейшего разрешения.
Научная разработка этой проблемы возможна лишь при условии связи с жизненной практикой нашей современности, с одной стороны, и учёта богатейшего опыта передовой русской классической драматургии, с другой стороны. Огромное значение при этом приобретает углубленное изучение великого наследия корифеев русской классической драматургии и в первую очередь драматургического наследия родоначальника новой русской литературы – А. С. Пушкина».
На дворе 1953 год, назревает идеологический переворот, предчувствуется «оттепель», но пока что установившиеся догмы признаны неоспоримыми, и потому концептуальная оценка, сделанная маститым автором, признаётся единственно верной и, значит, априори никаким полемическим изыскам не принадлежит. Само по себе это, возможно, приемлемо, но как быть с возникающим несогласием в деталях?..
Монография тут же приобретена Яновским, не без пиетета читана и перечитана. По причинам, более всего ему близким, наибольшего внимания заслуживает глава, посвященная «Маленьким трагедиям» Пушкина. Можно полюбоваться доскональностью и полным изящества учинённым разборам. Анализируя «Каменного гостя», учитель идёт вслед за Белинским, акцентируя положение о закономерном наказании, следующим за «оскорблением же», безукоризнен разбор образной системы, сделан экскурс в психологическое состояние Пушкина во время написания рассматриваемого сочинения. Это же Болдинская осень, отрыв Пушкина от предмета любви — «Наташеньки», и время вынужденного перерыва в привычной, насыщенной содержанием жизни поэта, двойное страдание из-за неудачных попыток пробиться через четырнадцать противохолерных карантинов…
Факт, не оспариваемый никем из специалистов-пушкиноведов: болдинские месяцы принадлежат к периоду наибольшей творческой активности Пушкина…
Один абзац в монографии представляется написанным как бы вскользь, но вызывает вопросы, которые не дают покоя Николаю Николаевичу. Речь идёт о том, что сделанные после Белинского, «позднейшие исследования о «Каменном госте» в большинстве случаев ставили перед собой задачи источниковедческого порядка или же сводили вопросы проблематики трагедии к анализу характера героя с целью установить его отличия от традиционного образа Дон Жуана в мировой литературе; это, в свою очередь, приводило к тому, что трагедия изучалась в пределах замкнутого литературного ряда, преимущественно в аспекте пушкинского соревнования с великими образцами мировой литературы прошлого».
А ведь при формулировании задания ему, Яновскому, учитель именно так обрисовывал пробелы в разработке темы. Он же, Яновский, будучи студентом и слушателем Б.П. Городецкого, сделал всё, для него допустимое и возможное, дабы выступить за пределы этого самого замкнутого литературного ряда. И вот теперь не удостоился даже упоминания в солидной и непререкаемой монографии учителя. А ведь он так старался, изучил и осмыслил множество источников. И, представив работу на высокое усмотрение, удостоился положительной оценки учителя. Правда, на словах.
Здесь не без подоплёки, думает Яновский. Естественно, он в недоумении. Он огорчён…
Догадывается: его прочтение, его трактовка имеющегося багажа исследований и самого образа Дон Жуана, кажется, сделана не совсем ко времени.
Какова же эта трактовка? Дон Жуан прежде, как правило, безоговорочно признавался распутником, удачливым соблазнителем доверчивых женщин, а тут (у Пушкина), обольстив жену Командора, получает неожиданный отпор и заслуженную кару от разгневанного мужа. Хотя и, согласно Пушкину, в первой сцене трагедии «Дон Гуан», представлен как всего лишь вернувшийся в Мадрит из ссылки, нахальный кавалер со шпагою под мышкой и в плаще, как уточняет Лепорелло, его слуга и сподвижник в похождениях. Метаморфозы будут наступать и переживаться потом, по мере развития действия.
Далее привожу отрывки из монографического мини-эссе Николая Яновского «Трагедия А.С. Пушкина «Каменный гость»:
Яновский: «Заслуга и преимущество А. С. Пушкина в изображении Дон Жуана, в отличие от многовекового истолкования, заключается в том, что он, со свойственной ему проницательностью, угадал и подчеркнул «народные» элементы» характера героя. Так же, как в фольклоре, образ дон Жуана Пушкина, наделен самыми симпатичными, самыми привлекательными чертами. Эта отгадка самого существа легендарного образа, отгадка именно тех его свойств, которыми он живёт в народе, благодаря которым он любим народом, и реализована Пушкиным в его блистательной маленькой трагедии «Каменный гость».
Пушкинский дон Гуан – это не грубый развратник и богохульник, трактованный таким образом средневековым автором Тирсо де Молина, и с его лёгкой руки большинством позднейших исследователей и комментаторов. И точно так же это не циничный обольститель и дуэлянт Мольера, наконец, это и не сверхчеловек Гофмана, это просто самый земной и смертный человек, наделённый огромной человеческой жаждой радостной жизни, способностью беззаветно, непосредственно и искренно увлечься и увлечь, оставаясь всегда любимым и обаятельным».
Таково осмысление, данное классическому образу начинающим пушкинистом, и оно вовсе не ограничено источниковедческими тонкостями. Видение его совсем другое, оно – про образ жизнелюба, трактовка, отвергающая традиционные взгляды, и разве напрасно так упоённо трудился Яновский? Исследовал сотни источников… Так в чём же дело? Почему учитель ведёт с ним (именно с ним, сомнений никаких!) запоздалый скрытый спор? Что произошло-то?
Яновский пишет Борису Павловичу, задаёт возникшие, весьма чувствительные вопросы, при оказии встречается с Городецким. И слышит то, о чём догадывается: его оценка настолько расходится с общепринятыми толкованиями образа, она настолько неожиданная и позитивная по отношению к заведомо отрицательному (казалось бы) персонажу, что маститому академисту показалось слишком рискованным выносить её на суд инстанций, через горнило которых проходила его монография. И, не забудем, годы идут строгие — тридцатые, сороковые, первая половина пятидесятых… А голов-то у всех по одной на каждого…
Урок состоит в том, что, вступая на зыбкую почву возражений устоявшимся характеристикам даже и в, казалось бы, безопасных литературоведческих тонкостях, необходимо осмотреться, запастись терпением и продолжать избранную линию, чего бы это ни стоило. Или отойти от темы, представляющейся исчерпанной и больше не задевающей, и заняться другими делами.
Яновский, помышлявший и о разборе Пушкинского «Бориса Годунова», избирает второе.
Собственное же творчество строит по варианту первому.
Пушкин остается с ним навсегда. Укрепляет его кредо добросовестного исследователя и преданного литературе поисковика. Но основной темой и предметом дальнейших интерпретаций всё-таки не становится. Яновский не стал учёным, он – публицист.
Накопленная уже в довоенные годы эрудиция вместе с усвоенными в процессе вузовской подготовки методиками становятся своеобразным фундаментом выстроенного Яновским впоследствии собственного здания.
Остановимся на этом подробней.
Ныне, рассуждая о той давней коллизии, можно подойти к её пониманию и с других позиций.
Не ошибёмся, если скажем: пушкиноведение (синоним – пушкинистика) начало создаваться, как своего рода наука, ещё при жизни поэта, а за сто лет, прошедших с момента его гибели, к тридцатым годам XX века приобрело солидный, академически состоятельный облик. Поправки на идеологические поветрия занимали в нём немалое место. Впрочем, доводили иногда вроде бы стройный замысел концепции чуть ли не до откровенного абсурда. Видимо, почтенные и вполне состоявшиеся авторы не до конца продумывали последствия собственных высказываний.
Вот что утверждал, например, крупнейший литературовед, знаток и истолкователь Пушкина, признанный классик, член-корреспондент АН СССР и АПН, лауреат Сталинской премии 1951 года Д.Д. Благой (Б.П. Городецкий – человек его круга и уровня): в конце второго периода своего творчества (периодизация Благого – Б.Т.) Пушкин тяготеет к реализму.
«Однако элементы романтизма в этот период ещё не изжиты Пушкиным до конца: романтизм отщепенства, мятежа сменяется упадочно-дворянским романтизмом, проявляющимся в формах «историзма» — уходя в прошлое, во времена классового расцвета дворянства («Маленькие трагедии», 1830, и др.) и элегической печали о прошлом и невозвратно ушедшей «Мёртвой» красоте. К концу второго периода начинается упадок популярности Пушкина. Пушкин не в силах слиться с новой средой разночинной интеллигенции, к которой его влечёт бытие писателя-профессионала» (Малая советская энциклопедия, т. 7, 1931).
В другом справочном издании эта мысль поясняется: «труды Б. (Благого. – Б.Т.) характеризуются стремлением осмыслить творчество Пушкина в свете современности» (Краткая литературная энциклопедия, т.1, 1962).
Как видим, — стремление Б. выходит за рамки простых побуждений, а, пройдя через фазу активного осмысления, претворяется в реальность. Хотелось бы заодно получить пояснение, о какой среде разночинной интеллигенции вспоминает Б., имея в виду тридцатые годы 19-го века… Та же Малая Советская Энциклопедия в том же т. 7, 1931, даёт следующее определение:
«Разночинцы, люди разного чина и звания» — общественный слой, сложившийся в России в эпоху 50-70-х гг. XIX в. из лиц, выходивших из рядов различных мелкобурж. групп – мелкого духовенства, купечества, мещанства и т.п». Очевидно у товарища Б. не нашлось времени уточнить датировки с автором статьи Н. Мещеряковым (он же главный редактор издания). Или хотя бы заглянуть в корректуру этого седьмого (с его же материалом о Пушкине!) тома МСЭ…
Но, в общем-то, что называется, бедный, бедный Пушкин. И ничего-то он не понял в перипетиях классовой борьбы и роли в ней мелкобурж. групп, а также в иерархии различных исторических «измов».
Понять подобную заумь, находясь в реальной современности XXI века, тоже не просто…
Почти анекдотическая история с академиком – лишь фрагмент (не самый трагический, между прочим) той обстановки, в которой начиналась просветительская деятельность Н.Н. Яновского.
Некоторые специалисты, впрочем, и в те годы находили возможность упомянуть о предполагаемой мотивации Пушкина при создании шедевров Болдинской осени. Делали это как бы походя, вскользь, но тем не менее достаточно веско. Так, в монографии «Болдино», изданной в 1951 году под эгидой Государственного литературного музея, Е. Дунаева пишет:
«Действительность могла приводить Пушкина к осознанию глубочайшего трагизма жизни, но Пушкин никогда не мог погрузиться в философию отчаяния и безнадёжности, как, например, Баратынский. Его сознание толкало его к поискам выхода из создавшегося кризиса.
Сознанием трагизма жизненных противоречий отмечены и «Маленькие трагедии», начатые в разное время, задолго до Болдина (но все после событий 14 декабря) и завершённые здесь последовательно. 23 октября («Скупой рыцарь»), 26 декабря («Моцарт и Сальери»), 4 ноября («Каменный гость»), 6 ноября («Пир во время чумы»)».
Пушкинская пьеса о Дон Жуане появилась в печати лишь после смерти её создателя. Ему не довелось увидеть рецензий на это произведение. Однако, штудируя свои горы источников, Яновский не мог пройти мимо ярких отзывов на другие сочинения Пушкина. Среди них – отклик на «Евгения Онегина», принадлежащий перу известного критика, издателя журнала «Московский телеграф» Николая Полевого, появившийся с молниеносной быстротой уже в марте 1825 года – сразу после опубликования первой главы пушкинского романа в стихах, что состоялось несколько ранее, в начале того же года (см. Н.А, Полевой, Кс. А. Полевой. «Литературная критика», 1990).
Выступая с оценками и прогнозами, Н. Полевой, не жалеет превосходных степеней. Словно предвосхищая появление дальнейших гениальных произведений Пушкина, он полемизирует с теми, кто видит в Пушкине всего только продолжателя, если не подражателя Байрона, уже признанного в читающем мире великим поэтом, того Байрона, чей Чайльд Гарольд, мятежный и неприкаянный, владел умами и сердцами читающей и пишущей русской публики.
«Дон Жуан» почитается одним из лучших и едва ли не лучшим произведением Байрона, отмечает Н. Полевой. И не случайно же Дон Жуан в изображении Байрона из имени собственного уже превратился в нарицательную фигуру, сделавшись донжуаном, — в одно слово и с маленькой буквы, наподобие бонвивана – кутилы и гуляки, если перевести на русский. И некоторые, предупреждает критик, могут разглядеть подобного персонажа и в Онегине (добавим: и разглядели!). Но это не верно!..
Зорко вглядывались в даль времени публицисты пушкинской поры. И вот уже предстаёт пред нами марксистский публицист, ответственный редактор «Литературной энциклопедии» 1930 года (Издательство Коммунистической академии, том первый, стлб 301) В. Фриче:
«Скиталец, одиночка, пессимист, эротик (ругательный неологизм в устах критика-марксиста?! — Б.Т.), бунтарь и богоборец – все эти черты образуют, однако, только одну сторону лика центрального образа Байрона. Вытесняемый с арены жизни новым буржуазным классом, байроновский аристократ неожиданно становится борцом за интересы и идеалы этого враждебного ему класса».
Воистину, сколько голов, столько умов.
Более поздним аналитикам уже нет никакой надобности апеллировать к тем, кто отрицал самостоятельность творчества Пушкина в аспекте всей русской и мировой литературы. Всё, что надо, и без того увидено и доказано. Речь идёт уже о содержании того или иного из её проявлений. Применительно к исследуемому произведению, наряду с истолкованием сущности центрального героя, всё в большей степени обращается внимание и на окружающих его персонажей. И среди всего строя образов начинает высвечиваться знаменательная фигура Каменного Гостя. Отношение к этому герою разное. Так, у самого Пушкина он суть беспощадное воплощение рока (статуя, сжимающая смертельное каменное объятие) – и жалкой, безнадёжной попыткой спасения перед тем, как исчезнуть, слышится отчаянный призыв Дон Гуана к Доне Анне в последние минуты жизни:
Статуя:
Дай руку.
Дон Гуан:
Вот она… о, тяжело
Пожатье каменной десницы!
Оставь меня, пусти – пусти мне руку.
Я гибну – кончено – о Дона Анна!
(проваливаются).
Наказаны оба прелюбодея (Анна, как жертва соблазнителя, – прелюбодей поневоле). И дальше ничего не следует. От Пушкина нам не привелось выяснить, что же именно Дона Анна могла бы ответить своему обожателю. Быть может, разгадку нужно искать в бесподобно точной фразе, вложенной в уста лучшей из лучших среди воспетых Пушкиным женщин Татьяны Лариной. На прощанье так жестоко и так бесславно поплатившемуся за свой просчёт Онегину сказано: «Но я другому отдана и буду век ему верна». Одно очевидно: уж руку помощи при обоюдном падении в адские глубины Дона Анна протянуть своему воздыхателю не в состоянии. Даже если б она того и пожелала…
…Полноты ради, уместно напомнить о наличии в литературе и иных трактовок бессмертного образа и персонажей из окружения Дон Жуана, чем у пушкинистов советского периода, включая Городецкого, Яновского. Чем даже и у самого Пушкина.
Иногда роковая Статуя получает неожиданные дополнения к образу, в которых наделяется чертами фигуры одушевлённой, действующей, доступной общению и протесту с верой в преобладающую силу ожившего истукана (У Пушкина всё-таки он бездушен!)
Так, в сборнике Натальи Крандиевской-Толстой (1888 – 1963) «Лирика» находим стихотворение без заголовка:
Свидание наедине
Назначил и мне командор.
Он в полночь стучится ко мне
И входит, и смотрит в упор.
Но странный на сердце покой.
Три пальца сложила я в горсть.
Разжать их железной рукой
Попробуй, мой Каменный Гость.
Здесь – подтверждение того, насколько поэзия и вообще-то своим содержанием зависит от переживаний, обусловленных характером, биографией любого из её создателей. А так же и обстоятельствами, в которых рождалось на свет то или иное произведение.
В предисловии к сборнику его составитель Андрей Чернов рассказывает, что поэтесса еще в 1914 году вышла замуж за талантливого и молодого тогда А.Н. Толстого, в 1935 была покинута им. Во время войны осталась в Ленинграде, пережила блокаду. Стихи её мало публиковались и практически были известны лишь малому кругу читателей. Набранную в типографии книгу, по утверждению составителя, вероятно, самую страшную и высокую книгу блокадной лирики, не напечатали после небезызвестных докладов Жданова…
Приведенный фрагмент датирован 1943 годом, когда жизнь Крандиевской-Толстой, подобно существованию её земляков-ленинградцев, в буквальном смысле висела на волоске и могла оборваться в любую минуту. От вражеской бомбы. От голода.
(Заметим кстати, что наш Яновский по-настоящему, безоглядно вступил на сложную и далеко не безопасную тропу литературного критика, как раз в первоначальные годы последокладных гонений на избранный предмет исследований.)
Подобное мироощущение присуще и поэзии Марины Цветаевой, которая как литератор настолько пропиталась пушкинским духом, что стала склонной олицетворять себя с великим предшественником.
В очерке «Мой Пушкин» Цветаева исповедально рассказывает о приобщении к Пушкину, состоявшемся почти с младенчества, сколько себя помнит. С трёх лет.
«Первое, что я узнала о Пушкине, — что его убили». В спальне матери, в красной комнате, на стене висела картина Наумова «Дуэль». «Потом я узнала, что Пушкин – поэт, а Дантес – француз».
Дальше была толстая книга – собрание сочинений Пушкина в лилово-синем переплёте с вытесненной золотом надписью, читанная уже в шестилетнем возрасте. Огромное место в жизни занимал также памятник работы Опекушина, куда бегали, рядом с которым играли. Всё это откладывалось в памяти, становилось содержанием жизни. Отождествлялось, превращалось в понятие – Пушкин-Памятник. Потому что Пушкин не воспоминание, а состояние. Пушкин всегда и отвсегда (так у автора. Кстати сказать, никакому выправлению и корректировке фразеология поэтов не подлежит, и мы не будем этого делать. – Б. Т.) – до «Дуэли» Наумова была заря, из неё вырастая, в неё уходя, её плечами рассекая, как пловец – реку, — чёрный человек выше всех и чернее всех – с наклонённой головой и шляпой
Образ Пушкина становится трагедией личности.
«Ведь Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили. С тех пор, да, с тех пор, как Пушкин на моих глазах на картине – убили, ежедневно, ежечасно. Непрерывно убивали всё моё младенчество, детство, юность – я поделила мир на поэта и – всех, и выбрала поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать поэта – от всех». Как бы эти все ни назывались, Пушкина надо защищать. Защищая поэта, спасёт себя. «Пушкин меня заразил любовью.
С л о в о м — любовь».
В раннем детстве она видела сына Пушкина, посетившего её родителей у них на квартире, и это тоже было из неизгладимых впечатлений.
«И чем старше я становилась, тем более это во мне, сознанием, укреплялось; сын Пушкина — тем, что был сын Пушкина, был уже памятник. Двойной памятник его славы и его крови.. Живой памятник. Так что сейчас, целую жизнь спустя, я спокойно могу сказать, что в наш трёхпрудный дом, в конце века, в одно холодное белое утро пришёл Памятник-Пушкина.
Так у меня, до Пушкина, до Дон-Жуана, был свой Командор.
Так и у меня был свой Командор».
Однако её Командор – неизменный спутник по жизни, появившийся при самом раннем прочтении Пушкина. Она описывает своё приобщение к великому поэту, как чтение в шестилетнем возрасте толстой книги в лиловом переплёте («синее»). Затем там, где она находилась физически, в какой-то момент должен был появиться сын Пушкина. Она ещё не знала, кто он такой. Поэтому обратила внимание не на его внешность, а на орденскую звезду на его груди, и так запечатлелось – человек-звезда. И был ещё Опекушинский памятник, присоединённое к этому имя – Пушкин.
Еще раз вернёмся к совпадению датировок: 1937 – у Цветаевой, 1938 – у Городецкого с Яновским. Время, прямо скажем, не самое благоприятное для смелых прорывов на страницах гуманитарных исследований. Таков же и год 1952.
Тем не менее, неизбежные отступления и натяжки далеко не всегда выглядят у пушкинистов чересчур одиозными. Позитивная нейтральность превалирует (в скобках заметим: умение, впитанное на семинарах в ленинградском пединституте, Яновскому ещё как пригодится!)
Профессор Городецкий рассматривает (в пределах допустимого) препарируемое произведение с точки зрения присутствия в нём созданного гением Пушкина своеобразного любовного треугольника. Вполне приемлема морализаторская в сущности линия, восходящая ещё к Белинскому (отнюдь не сброшенному с корабля современности, как призывал совсем недавно сделать с Пушкиным Маяковский, — и, к счастью потерпел неизбежное фиаско): «Образ Дон Гуана, констатирует Городецкий, перерождающегося под влиянием любви к Доне Анне, столь резко противоречит всей мировой традиции в истолковании характера героя, что именно здесь с особенной яркостью проступает то новое, что внесено было Пушкиным. (…) Это новое и должно быть раскрыто, исходя из особенностей внутреннего мира Пушкина».
Новаторское, противоречащее всей мировой литературоведческой традиции, освещение образа Дон Жуана состоит, по Городецкому, в том, что Пушкин вводит в трагедию контрастный образ более ранней, чем Анна, возлюбленной героя Лауры. Акцентирование от взаимоотношений Дон Жуана и Командора смещается, таким образом, на сопоставление отношений Лауры и Анны. В то же время студент-филолог Яновский позволяет себе дерзостно отойти от традиционного анализа образной ткани пушкинских маленьких трагедий. Это одновременно и подступ к работе над собственной методикой, и проявление характера: неустрашимость, свойственная любому новатору…
Развивая задачу, полученную от шефа, Николай Яновский сосредоточивается на типологии и определяет главного персонажа, как полного сил средневекового юношу, героя из Ренессанса, отважно вступающего в противодействие с наступающими со всех сторон тёмными силами. Подход рискованный. Студент мог и не разобраться в том, как теперь, применительно ко времени, расценивался сам факт протеста (в том числе и присущего Пушкину и героям поэта): ни о каких тёмных силах в стране уже победившего на одной шестой части земной суши социализма и помыслить нельзя (кроме поверженных капитализма и царского самодержавия, разумеется, но здесь это не шло). Профессор же самим статусом своим был подвержен всем идеологическим реалиям времени, оттого и не дал хода нестандартизованному опусу талантливого ученика.
Крандиевская-Толстая, поставленная судьбой в исключительные обстоятельства брошенной жены и в то же время поэта-гражданина, дающего посильный отпор вражеской военной угрозе, вообще не вспоминает ни о Донне Анне, ни о Дон Жуане. Её поведение определяется непреложным, казалось бы, требованием Командора, появляющегося в тексте драмы ради произнесения реплики, состоящей из двух убийственных слов: Дай руку!.. Сам грозный Каменный Гость вторгается в её личное пространство, и она находит в себе силы успешно противостоять этому натиску.
И, наконец, глубоко несчастная женщина-литератор Цветаева, при жизни не удостоенная ни одной публикации в печати Страны Советов, а после смерти признанная одним из первостепенных русских поэтов XX века. Бывшая эмигрантка, обрёкшая себя и своих детей на роковое возвращение вслед за мужем туда, откуда уже и нет, и не будет возврата. Естественно, она ищет защиты и находит её не во внешней реальности, а, как это у неё было всегда, в себе, значит, в Пушкине, и, при этом, дважды повторённое – Мой Командор.
Позиция поэтов-женщин – скорее от Анны, нежели от Дон Жуана. Щадите жену, Командор!..
Пойдём дальше.
Павел Антокольский в цикле «Двадцатые годы» («Избранное», 1966) почти фамильярен — настолько, что даже знаменитую Статую не находит нужным называть именем с заглавной буквы. Его Пушкин (в одноимённом стихотворении) предаётся воспоминаниям в дороге. Когда в очи кинутся вёрсты и ели, то он
Вспоминает неконченый путь,
Слишком рано оборванный праздник.
Что бы ни было, что там ни будь,
Жизнь грозна и прекрасна, и дразнит.
Так пируют во время чумы,
Так встречают, смеясь, командора.
Так мятеж пробуждает умы
Для разрыва с былым и раздора.
Это наши года. Это мы.
Возникает необходимость подвергнуть фрагмент непростого, осовременивающего Пушкина, текста расшифровке. Под мятежом в двадцатые годы может подразумеваться недавно отгремевшая Октябрьская революция, да? Созвучная свободолюбивому духу Поэта и воздействующая на умы нашего (тогда, в то время) поколения тоже? Бесспорно: это мы. Появятся новые раздоры, мы нового командора (с маленькой буквы!), чья агрессивная сущность сопрягается с чудовищной эпидемией, не боимся, и встретим, смеясь и пируя во время чумы. Умственно пировали (реальный, убивающий голод в расчёт не берётся!) в гражданскую войну и сразу после неё, одолевая врагов идейным оружием в том числе. Так же ведь? А победителей не судят.
Пожалуй, концепт Яновского сопрягается в какой-то мере с тем образом, что буквально несколькими штрихами великолепно выписал Николай Гумилёв в одноактной пьесе в стихах «Дон Жуан в Египте» (жанр и заголовок определены автором Н. Гумилёвым).
При этом опять же надо брать в соображение тот уже упомянутый факт, что в конце третьего десятилетия XX века советским университетским деятелям (профессору и студенту в равной мере) вряд ли могло прийти в голову не то, что читать, а даже потаённо хранить списки со стихов Гумилёва, расстрелянного большевиками в 1921 году за антисоветскую деятельность. Потому что как бы и своей головы не лишиться…
Гумилёв адекватно и убедительно модернизирует сюжет в юмористическом, если не сказать саркастическом духе. Остроумно и оригинально дописывает и Байрона, и Пушкина. Сообщает, что же именно, по его мнению, произошло после расправы Каменного Гостя над провинившимся поклонником Доны Анны.
Сюжет вкратце таков: в древнем египетском храме из расщелины между плит внезапно появляется Дон Жуан. Недоумевает: что за бред? Вопрошает: действительно ли он видит земное солнце?.. Да, это так и есть.
Но что же делалось с тех пор,
Как я смеялся с донной Анной
И грозный мёртвый командор
Мне руку сжал с улыбкой странной?
Описывает происходившее с ним по ту сторону земной жизни: слетевши в глубину, он, Дон Жуан, увидел там сатану, спрятался, а меж тем
Мой командор лежал, как пень.
Его схватили, жгли, терзали.
Тем временем сатана отвлёкся, загрезил, и герой пьесы успешно использовал удачный момент для побега. Долгими годами поднимался он по лестницам и коридорам, пробираясь через огонь и льды. И, самое-то главное, при своём триумфальном восшествии и в самой преисподней проявлял такое могущество, что духи ада от меня бросались в тёмные проходы. В то время, как не рассчитавшего свои силы командора хватило только для того, чтобы ввергнуть дерзкого дуэлянта в глубины ада, но не достало, дабы удержать его там навечно и безвозвратно.
Так, выйдя победителем против сил самого сатаны, отважный юноша (по характеристике Яновского) Дон Жуан оказывается в нужный момент в нужном месте. И, ни минуты не раздумывая, берётся за старое. Он же – немыслимое дело! — так давно не целовал румянца ни одной красотки.
А как раз там же, в древнем храме, оказывается на свою и ещё чью-то беду его бывший слуга Лепорелло, который за промчавшиеся годы сумел сделать научную карьеру, стать знаменитым учёным, выбраться в доценты, и сейчас выступает в роли экскурсовода перед своей невестой и её отцом – мильонером-торговцем из Чикагских мясобоен. Но, если уж Дон Жуан сумел обойти самого сатану, то что говорить о каком-то в масштабах мироздания ничтожном Лепорелло!.. И вот, покуда сей горе-доцент беседует с незадачливым Американцем, в соседнем зале вселенский и всевременный обольститель Дон Жуан находит нужные слова, чтобы обаять Американку мисс Покер, и всего за пять минут уводит её от отца и от жениха.
Американка же, влюбившись, признаётся скоропалительному дружку, что, хоть она и молода для теперешнего, состаренного от времени Лепорелло, да, делать нечего, собралась замуж: он знаменит, и это его свойство оказалось достаточным поводом для свадьбы. Но вот за ней приходит тот, кто не увядает ни в темницах ада, ни в ходе столетий. И она, Американка наших дней (начало XX века), подобно всем прежним пассиям Дон Жуана, не может не влюбиться в него, ибо он вне конкуренции:
Сила, юность и отвага
Не посещают никогда
Салонов нашего Чикаго.
И юность, и отвага, и присущая этим качествам сила – знакомые термины. Повторяю: Яновский Гумилёва не цитирует, и, если продолжает, то вряд ли осознанно. Просто адекватные характеристики в данном контексте напрашиваются сами по себе …
И что же остаётся Лепорелло, так неумолимо покинутому и невестой, и его давнишним другом-хозяином? Только смириться и предаваться мечтаниям о невозвратном прошлом. Да, таково и признание, исторгнутое напоследок из уст Лепорелло:
О, как бы я, декан, хотел
Опять служить у Дон Жуана!
И это последние слова, итоговая концовка маленького шедевра Николая Гумилёва.
А нам же, читателям, снова приходится теряться в догадках о том, как будут развиваться дальнейшие события. Увы, ни у Байрона, ни у Пушкина, ни у Николая Гумилёва уже не спросишь. Вопрос, как всегда, остаётся открытым. Возможно, до появления нового гения…
Но, следовательно, не всё страх, не всё тоска.
Оказывается, и это выясняет литература, мрачным силам в лице Каменного Гостя (как обозначено у Николая Яновского) можно противостоять, не только сжимая в кулак ладони (так старается поступать Наталья Крандиевская-Толстая), и не только смеясь над чуждой напирающей мощью (рекомендации Павла Антокольского и Николая Гумилёва).
А вполне возможно и идейную суть самого Командора преобразовать, вобрать в себя. Словно концентрат несокрушимой воли в противодействии саморазрушению, преследованиям, любым жизненным невзгодам, – так, по её словам, произошло некогда с Мариной Цветаевой…
…Известно, кроме всего прочего, сколь велика роль музыкальной интерпретации в осмыслении литературных произведений. Чем явственней приближение к самому духу Пушкина, тем объёмней воспринимается слушателем звучание самой партитуры. Опера А.С. Даргомыжского, дописанная после смерти её создателя, Цезарем Кюи и Николаем Римским-Корсаковым, названа «Каменный гость», в интерпретации на Всесоюзном радио (спустя годы после Яновского и, разумеется, не опирающаяся никоим образом ни на чьи выкладки, а единственно на исполняемые речитативом слова Пушкина) озаглавлена «Дон Гуан»…
Ещё один поводырь
Кроме поэзии Пушкина и специалиста-пушкиноведа Б.П. Городецкого, советов поэта Оболдуева, был ещё преподаватель, к которому нельзя не прислушаться.
Цитирую из стенограммы интервью, по архивному варианту:
«Когда я стал учиться в институте, то я сперва попал на семинар фольклориста Никифорова (не путать с профессором медицины А.Ф. Никифоровым, они однофамильцы. – Б.Т.). Он собрал всех желающих работать с ним. Он читал какие-то лекции дополнительные о фольклоре, а потом говорил, что фольклористической науке необходимо, чтобы сказки народов всех республик были расписаны по определённой системе. И вот, кто желает со мной работать, то, пожалуйста: я вам дам задание, а вы эти сказки расписывайте по системе, которую я вам расскажу.
Нас записалось человек, наверное, 25. И к концу учебного года остался единственный я – продолжавший заниматься сказками. Это очень любопытная работа: по определённой схеме концентрировался сюжет сказки. Вот главные герои, вот они действуют так-то, в таких-то обстоятельствах, потом у них происходят такие-то события. И заключение. Схема была так точно и любопытно разработана, что я потом, когда изучал русскую литературу и западную литературу, по этой схеме разбирал сюжеты всех произведений. И оказалось, что сюжет легче запомнить по этой схеме, чем просто так: запомнил, что запомнил. И я, когда сдавал экзамены, то поражал своих профессоров точным знанием сюжета».
