Апрель
Сегодня Лиля надела серый свитер. С воротом.
Виновато скользнула по Олегу взглядом.
Хорошо, на самом деле, что серый свитер: если бы красно-белая кофта, та, что с узорами, — Олег повёл плечами, дёрнулся, будто марионетка на невидимой нитке, — так вот, от её красной кофты ему было бы совсем худо.
Худо, худи. Конечно, она никакая не кофта, а как это называется — худи, свитшот, он не запоминает названия. Не суть.
В красно-белой кофте Лиля была, когда его пронзило, в октябре.
Он так и думает: пронзило.
Музичка ещё в шестом классе им что-то затирала про любовь и влюблённость. Говорила: если вы к этому возрасту ни разу не влюблялись, вы — роботы. Потом включала Моцарта, Шуберта, играла своего ненаглядного Рахманинова и рассказывала про купидонов и стрелы, про то, что человек не всегда помнит момент, когда влюбляется, но иногда очень даже помнит. Что это, в самом деле, бывает как стрела. Бац — и в следующее мгновение ты уже лежишь кверху лапками.
Волосы у музички седые, а красит она их хной и выглядит нелепо, когда корни отрастают. Он так думал тогда, в шестом классе. Они почти все так думали. Это чувство, его называют испанский стыд, ну или можно сказать «кринж».
Музичка говорит, а он кринж ловит. А она ещё руками машет. Как наседка.
В шестом классе Олег разбирал Мендельсона. Год выпрашивал концерт у Арика Махчановича, тот сначала давать не хотел, говорил, рано. Говорил: у тебя мало чувства, ты как слоник: хороший, добросовестный, упёртый. Трудяга. К Мендельсону надо — на цыпочках. Вот представь, говорил, что заходишь в лавку, а повсюду — хрусталь, богемское стекло, бусинки дутые венецианские, люстры, вазочки. И нужно привстать на цыпочки и идти между рядами. И не дышать.
Олег сердился, сердился, а потом сдался. А однажды Махчанович взглянул на него как-то странно. И достал ноты.
— Ну, попробуем, — сказал.
И не дышать…
Олег начал разбирать Мендельсона и вдруг понял, что такое встать на цыпочки и идти. Инструмент в руках стал вибрировать — не так, как раньше. Сначала испугался, хотел у Арика Махчановича спросить, в чём дело, потом застеснялся.
Играл запоем. Дома однажды часов пять играл. Мама заглядывала спросить, всё ли в порядке, не надо ли чего. А у него внутри — те самые хрустальные вазы и люстры, бусины, чашки тонкого фарфора, словом, вся эта антикварная дребедень отзывается на каждую ноту, а он впервые в жизни слышит голос своей скрипки — настоящий, в полную силу. Он, когда играл этот концерт для скрипки с оркестром — без оркестра, разумеется, сам по себе, его подхватывало, тащило: он мысленно уже на сцене Филармонии, вокруг — вот это всё бушует, у него скрипка поёт — тонко, нежно.
А тут эта дура крашеная со своим Рахманиновым. И «вы все роботы».
Да что она понимала вообще.
В шестом классе Олег даже не мог бы ответить на вопрос, сколько в классе девчонок. Девчонки многие в брюках, а кто и в джинсах, хотя в школу типа в джинсах нельзя, но все делают вид, что можно. Олег не смотрел, просто боковым зрением замечал: кто-то мимо прошёл, две ноги, рубашка, пиджак. Он в школе только с Лёхой общался, да с Митькой на инглише — с Митькой в одной группе потому что.
Шестой класс, седьмой. Пошёл восьмой.
И вот — пронзило.
17 января
19:45 hel: Привет. Видел твои комментарии в ветке канала про Рахманинова. Я тоже в четвёртом и пятом классе музыкалки его не любил. Потом кое-что в жизни поменялось, долго объяснять. В общем, мне было плохо, но так вышло, что я много слушал Рахманинова. Я просто хочу поделиться. Ты знаешь 2-й концерт для фортепиано с оркестром?
19:47 oleg: Нет, а надо? Привет.
hel отправляет файл.
19:50 hel: Вот это он написал, когда доктор велел ему выбираться из депрессии. И кое-что ещё. Я не настаиваю. Но вдруг ты сможешь увидеть новое для себя. Или под другим углом.
19:51 hel: Я тоже думал, что у него всё грубое, знаешь, как будто топором написано и сыграно (смайлик «фейспалм»), но концерт крутой. И прелюдия до-диез минор. Я потом много слушал, играл. У него музыка сложная, но если ключ найдёшь, потом как бы видно больше, понимаешь? Ты прости, что гружу, мне просто нравятся твои коменты, всегда по делу. Хотелось поделиться опытом.
19:53 oleg: Круть, спасибо, правда. Я попробую. А ты на чём играешь, фоно?
20:05 hel: виолончель.
Октябрь
Музичка тогда сказала, что человек редко запоминает дату и время, но Олег запомнил: это случилось тринадцатого октября. Примерно в девять часов десять минут. Есть такой смешной фильм, «Реальная любовь», он смотрел, хотя мама считала, что рано, да что рано, там даже секс не показывают — так, чуть голые в кадре, ну и целуются все. Ему скучно было, на самом деле. Там босс спрашивает девушку, сколько, мол, она влюблена в какого-то Карла. А девушка отвечает что-то вроде «два года, три дня и часа полтора». Олег в этом месте фильма испытал то похожее, как когда музичка им про купидонов гнала. Кринж. А мама смотрела, не отрываясь, и плакала, и папу за руку брала иногда. Фу. Они каждый год пересматривают, и мама плачет на одних и тех же местах.
А тринадцатого октября в девять двенадцать Олег вдруг не смог дышать.
Лиля опоздала и зашла, когда все уже писали диктант, и это, вообще-то, самое неприятное — опоздать, когда контрольная или типа того. А она зашла в этой своей кофте, красной с белыми узорами, ягодки рябины на снегу, или что-то народное, северное, извинилась, руку прижала к груди. К груди. Олег посмотрел на неё и вдруг подумал: там ведь, наверное, и в самом деле грудь — у девчонок уже прилично навырастало к этому моменту. Кофта — худи это или свитшот — объёмная, ещё говорят, оверсайз, как бы через размер, грудь не облегает, не видно, но она там наверняка есть.
Они. Их же две — груди.
Русичка в тот день добрая была, Устинова, быстрее, мы только начали, и Лиля повернулась, чтобы пройти к своей парте, и на Олега почему-то посмотрела, и он взгляд не отвёл, как обычно, когда ему неинтересно — ноги эти и свитера — так и сидел и смотрел на неё.
Девять двенадцать.
У Лили глаза тёмные, она так серьёзно всмотрелась Олегу в лицо, а потом волосы поправила, с шеи убрала, и снова руку на грудь положила, словно уже перед ним извинялась за что-то.
Вот тут его и пронзило. Он понял, что не дышит, когда Лиля уже к себе села, и Светка ей шёпотом что-то быстро говорила, и Лиля шуршала там своими тетрадками и пеналом.
И всё.
Ему тогда словно другое тело выдали. Наверное, это как когда водишь машину типа на механической коробке передач. Олег за рулём сам не сидел в жизни, но он так думал: когда пересаживаешься на автомат, надо привыкать. Вроде те же руки, то же сердце стучит, те же глаза, те же лёгкие, но всё другое, блин, и да, музичка оказалась права. Оказалось, что до 13 октября он был роботом.
А потом стал живым.
Но это было давно. Прошлой осенью.
А сейчас он умер.
18 апреля
10:01 hel: Привет, у тебя всё в порядке? Прости, что спрашиваю. Тебя недели две на канале не было.
18:10 oleg: не всё. Надо время. Личное.
18:11 hel: если надо поговорить, я тут. Предки?
18:12 oleg: Нет. С предками норм. С девушкой расстались. Не могу сейчас.
Апрель
Наверное, оставаться роботом было бы легче. Металлическое тело не болит, искусственное сердце не заходится в агонии, когда Лиля виновато скользит взглядом и сразу отводит глаза. Хорошо, что она в сером свитере с горлом, если бы красно-белая кофта или то её синее, которое нежное, она однажды смеялась, цвета сицилийской ночи, блин, он даже не знает, где Сицилия, но помнит, какое оно на ощупь — тонкое, а под ним тёплое Лилино тело… блин.
Куда мысль ушла?
Ай майт кам бек ту май сити, АлДавыдовна говорит механическим голосом, но произношение у неё образцовое, как принято считать. Да. Как у искусственной тётки вроде Алисы из колонки. Повторяем: ай майт кам бэк.
Олег стиснул зубы и уставился взглядом в тетрадь.
Буквы расплывались перед глазами.
Октябрь
Они встречались почти полгода.
Пять месяцев, девятнадцать дней и, кажется, часа полтора.
После 13 октября он несколько дней приходил в себя — привыкал к автоматической коробке передач. Он занимался на скрипке по пять-шесть часов в день. Мендельсон, Сен-Санс, Паганини. Если бы не скрипка, он бы сошёл с ума. Он не знал, как идти в школу и как заговорить с Лилей. У неё же глаза — глазищи, волосы, которые, наверное, мягкие и шёлковые на ощупь. И у неё грудь. Груди, блин. Скрипка трепетала в его руках, когда он мысленно прикасался к этим холмикам. Арик Махчанович смотрел задумчиво. Но было что-то ещё в его взгляде — восхищение и чуть ли не зависть. Старый армянин завидовал ему, пацану, но почему, Олег не понимал, понимал только, что вся его жизнь сейчас зависит от того, смогут ли его пальцы коснуться Лилиных волос.
И груди. Грудей.
Он краснел, бледнел, боялся собственных мыслей и мечтал провалиться сквозь землю.
А двадцатого Лиля сама подошла к нему. В тупичке за классом инглиша, том, что как отдельный вагончик в углу рекреации — она подошла близко и вдруг подняла глазищи, посмотрела, улыбнулась и поправила ему борт пиджака. Она тогда снова была в этом своём красно-белом, и он сделал то, что ему снилось: протянул пальцы и коснулся сначала выреза лодочкой — там, где, когда ткань двигается, видно ключицу. Ткань была тонкой, а кожа — тёплой. Потом подумал, что сейчас потеряет сознание. А потом больше ничего не думал, потому что Лиля привстала на цыпочки и…
Пять месяцев, девятнадцать дней и часа полтора.
Олег любил смотреть, как люди подбирают одежду к настроению, к дням недели, к событиям. Он ни с кем об этом не разговаривал. Ни с Лёхой, ни с Митькой. Ни даже с Лилей. Многие, видимо, просто хватали футболку или рубашку из тех, что валяются на верхней полке в шкафу.
Но Лиля была не такой. Лиля одевалась, угадывая, что понедельник серый — в графит, вторник молочно-туманный, а среда начинает уходить в желтизну. Четверг был оранжевым, но каким-то грязноватым, похожим на предательство, а вот пятница была удивительным красным днём — английский, русский, обществознание, физра, немецкий. И алгебра — как безупречно точные узоры белого на красном. А ещё в пятницу специальность, и когда он брал скрипичный футляр и ехал на трамвае в музыкалку, белый переходил в ослепительное серебро музыки.
Тот день, двадцатое, он выпал как раз на пятницу: их первый поцелуй, который и не поцелуй был, а быстрое прикосновение к губам — тайком, за классом инглиша, пока никто не видит, — белое на красном, серебро на алом, и на специальности он играл так, что Махчанович всё понял без слов.
Олег увидел, что по морщинистой щеке течёт слеза, испугался, чуть не выронил инструмент, но потом понял: всё в порядке.
Вот теперь всё в порядке.
Лиля носила разное, и в школе почему-то ей не говорили, что она одевается вызывающе. Хотя другим девчонкам могли сделать замечание за слишком откровенный вырез или слишком короткую юбку. У Лили не было «слишком». И после двадцатого октября Олег видел, что она одевается для него.
Она тоже чувствовала все эти цветовые волны; они не говорили об этом и уже не поговорят никогда.
Апрель
Сегодня пятница, но серый свитер с воротом. Это хорошо, на самом деле. Больно, но зато она даёт понять, что всё бесповоротно.
Олег стиснул зубы ещё сильнее так, что заныла нижняя челюсть. Ай майт кам бек ту май сити, как перевести. Я мог бы вернуться в мой город, я мог бы вернуться. Мог бы.
Дурацкие модальные глаголы.
Нет, уже не мог бы.
Никаких больше белых узоров на красном, никаких поцелуев украдкой в школе — в их месте, так они говорили. Вообще больше никакого «они». Ни сцепленных пальцев, ни его рук на её талии под Still loving you на школьной дискотеке, ни шёлковистых волос у его глаз, когда — вместе читать параграф по истории, по очереди, с ногами на кровати, когда дыхание смешивается, и Лилин ягодный запах сплетается с его карамельным, и он видит — он думает, что и ей видно, — как переплетаются в воздухе белый, тёпло-красный с бежевым.
Блин, хватит.
Ай кэнт кам бэк. Ту май гёрл.
Ай’м стил лавинг ю.
Блин.
27 апреля
20:39 hel: я сдал специальность, осталась контрольная по сольфеджио, но это вообще несложно. Как у тебя?
20:41: oleg: Привет. Специальность завтра. Хел, как тебя зовут в самом деле?
20:50: oleg: Норм, если не ответишь. Мне нравится «Хел». Это типа что-то адское? Как hell или Хель скандинавская? Я люблю скандинавские мифы.
21:14: hel: просто совпало.
21:20 oleg: ты здесь? Сорян, что полез с вопросом.
21:30 oleg: мне фигово, на самом деле. Напишу, даже если потом зашеймишь меня. К предкам не могу, они не поймут. Лёха, я тебе писал про него, он не по музыке, он на борьбу ходит, а в музыкалке мне поговорить не с кем. Я пытаюсь к экзам готовиться, но чувство, что меня долбанули, как скрипку. Меня разбили. Шостаковича играть, романс из «Овода». Там двойные ноты, провалю.
21:31 hel: я тоже терпеть не могу двойные ноты.
21:32 oleg: спасибо, что ты тут. Я люблю двойные. Это как будто про настоящее в музыке. Но после Лили не могу. Наверное, я никому не могу это сказать, только тебе, потому что я тебя никогда не видел. У меня половину голоса отняли, половину струн выдернули.
21:35 oleg: я не знаю, что ещё делать. Хочу с моста в реку. В школу не могу больше, она там, и я просто не могу. Напишу тебе сейчас всё и сотру потом.
21:36 hel: не стирай. Я просто не могу найти слова. У меня не было такого. Мне очень жаль. У вас много мостов? И рек? У нас, где я сейчас живу, нет. Я очень люблю мосты. Раньше мы жили у реки.
21:38 oleg: у нас куча мостов. Не парься, я просто так про мост сказал, реально сразу легче. Ты, наверное, думаешь, кринж, но мне правда оч плохо.
21: 39 hel: что такое кринж?
21:40 oleg: ну типа тебе за меня стыдно.
21:41 hel: почему мне должно быть за тебя стыдно? Я тебе очень сочувствую. Послушай трек.
hel отправляет файл
21:42 hel: я несколько дней собирался тебе послать. Это типа не мечта даже, а совсем нереальное. Но у меня тут нет вокруг никого больше с инструментом, а в музыкалке я со скрипачами не знаком. Я хочу сыграть дуэт или трио. Группу собрать. Я понимаю, тебе сейчас не до того, но меня отец учил: если сильно больно, ну, типа душа, надо, чтобы отболело, но нельзя останавливаться жить, понимаешь? Ты мне пиши в любой момент. Ночью можешь писать. Я, правда, не всегда сразу могу прочитать. Но я отвечу.
21:43 oleg: у тебя есть краш?
21:44 hel: я не знаю. Это что?
21:45 oleg: ты реально с острова необитаемого? Имя секрет и место тоже, но ты разговариваешь с чуваками вокруг, в школе, музыкалке? Ну, типа девчонка есть у тебя? Или была?
21:48 hel: нет. Я на семейном обучении. Но в музыкалку отец возит. Краш я думал, это что-то типа аварии (смайл). Нет, у меня никого нет.
21:49 oleg: авария, типа так и есть. Меня переехало. По чесноку, Хел, спасибо тебе. Пошёл слушать трек.
21:53 oleg: это офигенно.
22:12: oleg: Хел, я прослушал три раза, как они это делают.
22:25: oleg: Хел, я хочу это сыграть.
«Однажды ты спросишь меня, что я люблю больше — тебя или музыку, и уйдёшь, так и не узнав, что Шостакович мне нравится больше, чем Гайдн».
Это было смешно, думал Олег, пока не обернулось правдой. Ну почти. Нельзя сказать, что Лиля бросила его оттого, что он любил музыку больше… как вообще можно измерять любовь такими категориями? Это как ребёнка спросить: «Ты кого больше любишь, папу или маму?». Это же тупо. Олег любил маму… тёплыми волнами, светло-коричнево-жёлтыми, оранжевыми, ровными, а отца — серыми в синеву, Нинку смешными розово-чёрными завихрениями, а музыку… а Лилю… Любил. Блин.
Лиля не занималась музыкой, она вообще ни в какие кружки после школы не ходила. Она зато много читала — в школе на переменках, в транспорте, на площадке, куда родители отправляли «подышать воздухом», и у него, у Олега дома — на его кровати в углу, поджав колени. Лиля приходила и читала, пока он играл на скрипке, или просто слушала, но её хватало ненадолго: она начинала кусать прядь волос и могла внезапно подойти к нему сзади и обнять, увернувшись от смычка, и его выбрасывало из потока, из музыкальных фраз, выстроенных с предельной точностью, — в горячее, человеческое, невозможное, ягодное, сочное. Родное. Олег аккуратно клал инструмент и обнимал Лилю, и ему казалось, что он меняет один инструмент на другой, что его пальцы, только что прикасавшиеся к струнам, должны быстро перестроиться на игру на Лилином теле.
Нет, ничего такого, конечно, не было, — они даже дверь комнаты не закрывали, когда предки рядом, просто он гладил её шею и долго держал её ладони, перебирая пальцы, и они целовались, закрыв глаза.
Но ему было стыдно перед отложенной скрипкой.
Лиля приходила на концерты — и на отчётный, и на январский в белоколонном зале, и он думал, что она придёт потом на главный — весенний. Мальчишки в музыкалке смотрели с завистью, Махчанович — с пониманием и одобрением, а Лиля — Лиля пари́ла рядом в светло-голубом, фатиновом, которое удивительно шло к сонате Генделя: она, хоть и не занималась музыкой сама, чутко подбирала одежду к музыкальным произведениям. Олег не мог понять, как это у неё получается.
Получалось.
Олег начал играть на улице ещё позапрошлым летом, и, когда его «застукали» мальчишки из музыкалки и смеялись над ним, не стал объяснять, что дело не в деньгах. Просто он чувствует иногда, что в каком-то месте города — городов — нужно сыграть.
Когда они с семьёй ездили в отпуск в Хорватию, он играл на крошечных каменных улочках, там, где акустика особенная, где базилик и кинза растут прямо на грядке у ресторана, где сочные томаты, где синее море и блики воды на древних стенах. Он играл — о торжестве лета, о сине-красно-зелёном и о том, как живое прорастает сквозь камень.
У них тогда было приключение с хорватской полицией, которая решила наказать его за бродяжничество, но они с родителями и Нинкой успели удрать.
Это было очень смешно. Бродяжничество. Они потом обедали в самом дорогом ресторане Ровиня и хохотали до упаду.
Мама понимала, почему ему везде хочется играть на скрипке. Она сама предлагала во время поездок и прогулок: а здесь? Ты что-то слышишь? У мамы тоже была особая чуткость к пространству — не связанная с цветовым восприятием, как у него, какая-то другая, но — была. Папа ничего такого не говорил и не спрашивал, но Олег знал, что папа стоит за ним, за ними — крепостной стеной: большой, спокойный, надёжный. И что они с мамой и Нинкой могут выкидывать какие угодно «фортели», и вся хорватская полиция их не догонит, а если догонит, папе достаточно поднять бровь и посмотреть строго — и всё будет в порядке.
В Питере Олег играл у кирхи Петра и Павла возле памятника Гёте, а ещё любил играть у колоннады Казанского собора. Сначала он не открывал футляр — не хотел, чтобы ему бросали деньги. Но люди всё равно подходили и клали деньги прямо на землю — это было неудобно, и ему становилось неловко. Пусть уж лучше бросают в футляр, им тоже нужно его отблагодарить.
Он понимал. Заработанное — он, правда, так никогда не говорил даже в уме — ну, полученное от мира в подарок, что ли, он либо раздавал таким же, как он сам, музыкантам, либо покупал что-то классное Нинке — книжку или настольную игру.
То, что было между ним и Лилей… то, что было у них, изменилось ещё в конце зимы, в последние дни февраля, помутнело, пошло мелкой сеточкой трещин — такой мелкой, что поначалу никто ничего не заметил. Но потом — крошечные звоночки, не-соответствия — цвета, звука. Платья. Улыбки. Раз — Лиля вдруг слишком резко вырывает его из музыкального потока, буквально выдирает, отнимает у Шостаковича, и ему нужно время: раз, два, пять, чтобы перевести дух и прийти в себя. Так не надо, хочет сказать он, но не говорит — пока не говорит.
Потом — снова. Потом — чаще.
Ему казалось, он как ныряльщик, которому не хватает воздуха, чтобы добраться до жемчуга: вот, пальцы уже протянуты, ещё миг — и он заберёт сокровище с морского дна, но в этот самый миг его вытягивает резким рывком наверх, и остаётся только обречённо смотреть, как удаляется дно, и тает, тает в глубине белое, нежное, жемчужное.
А когда Лиля случайно увидела, как он играет, — на Горьковской, у памятника «Стерегущему», тогда всё треснуло. Разбилось. Почему? Лиля стала отточенно злой, резкой, он даже не знал, что она может говорить таким голосом такие слова. «Стыдно побираться» и «что я скажу маме» и что-то ещё, он не понимал, он в самом деле не мог понять, кому стыдно и почему Лиля так злится.
Стерегущий — миноносец, который погиб в неравном бою во время русско-японской войны, вот это «открыв кингстоны морю бьющему, приняв на грудь воды гранит» [1]. Олега так впечатлило, что ему хотелось импровизировать — о стальном море, о сером низком небе, о струях воды, устремлённых в открытый иллюминатор. Причём тут «побираться»? Он играл о море, о корабле — для моря, корабля и редких прохожих, а Лиля, оказывается, в этот самый миг приняла решение его бросить.
И Олег ушёл на дно, в его собственные кингстоны устремилась вода, он не мог вздохнуть, пошевелить пальцем, поднять глаза, когда она сказала «прости, наверное, нам надо расстаться».
Олег, конечно, сдал специальность. На четвёрку.
Дело не в оценке. Он чувствовал, что пальцы его не слушаются, тело бунтует, не понимает, зачем, ради чего теперь извлекать из инструмента звуки. Олег злился — на себя, на скрипку, на Лилю, на Арика Махчановича, на аккомпаниаторшу, но двойные ноты в «Оводе» прозвучали блёкло, фальшиво, как он и боялся. Раньше именно в этом месте — таааааа, та-та-ти-ра-та-та-тааааа та тааааа — Олег чувствовал торжество жизни и уверенно сдваивал струны. Каждая струна подчёркивала красоту звучания соседней.
Олег думал: с людьми так же. В каких-то церковных текстах было про «нехорошо человеку быть одному», и Олег точно знал, что это правда. Ему было нехорошо одному. Потом появилась Лиля, и он увидел, как сплетается их звучание. Сочетания разных цветов, как и сочетания звуков, подчёркивают каждый цвет и показывают его с новой стороны. Так должно быть. Мама очень хорошая, папа замечательный, но их союз для Олега всегда был как торжество двойных нот — новый звук, мощнее и прекраснее двух отдельных.
На экзамене пальцы Олега беспомощно бегали по грифу. Они вроде бы попадали на правильные места. Вроде бы.
Но он не смог сыграть двойные ноты чисто — он осиротел, ополовинился.
5 мая
oleg 18:30: Привет, ты там? Теперь я тебя неделю не видел на канале. Всё норм?
7 мая
oleg 18:30: Хел, я прослушал все их альбомы. Я разобрал свои партии, все ноты есть в сети, там оч круто местами, сложно, но круто. Нужен звук, нужен альт. Ты писал, мечта и малореально, теперь я загрузился тем же. Ты можешь ответить, где ты? Мы сможем увидеться когда-нибудь? Можно ведь поспрашивать знакомых, объявы сделать, на канале напишем, найдём альт. У меня есть двое в музыкалке, вроде нормальные, но я без тебя не хочу спрашивать. Если ты не в Питере, я на каникулах могу приехать, маму попрошу. В Москве? Или где-то ещё? Хоть в России?
11 мая
hel 21:20: Прости, отец иногда забирает комп. Я далеко, не в Питере, не в Москве. Иногда мне кажется, что я даже не в России. Я тоже мечтаю встретиться и сыграть. Но я не думаю, что получится. Мне ужасно стыдно, что я тебе прислал всю эту музыку, а сделать для нашей встречи ничего не могу. Может быть, ты найдёшь тех, с кем собрать группу.
Олег думал иногда пойти к маме и выложить ей всё — выплеснуть, выговорить, положить голову на колени и плакать, плакать, плакать. Когда он был маленький, ему очень нравилось подставлять маме голову, чтобы она дула в затылок и в ухо. Горячее мамино дыхание в ушную раковину, её тёплые руки, её ласковые слова — то, что успокаивало в любой ситуации.
Сейчас — не любая. Наверное, мама не переживала ничего подобного — как она ему поможет? Они с папой замужем двадцать лет. Олегу казалось, что мама с папой изначально родились вот такими — предназначенными друг другу, как ключ к замку. Повезло. А ему, блин, не повезло. Он думал, Лиля — его замок, и что он просто всю жизнь проведёт с ней. С ней — и с музыкой.
Но нет.
Мама не поймёт, у неё просто не было такой проблемы — поиска своего человека. Наверное, маме не приходилось выбирать, искать, терять. Она всё время рассказывает им с Нинкой, что папа — единственный её суженый и прочее бла-бла, и как она счастлива.
Лёха тоже такой типа, ну ты мужик или что, соберись, первая баба — авось не последняя, сколько их ещё будет.
Лиля — в сером, в голубом с цветочками (никогда не видел раньше у неё этого платья), в лиловом, в джинсах. Лиля поменяла чуть ли не весь гардероб — очевидно, чтобы показать ему, что начала другую жизнь.
Олег пытался понять, что осталось в его жизни. Кто.
Странный Хел, который живёт непонятно где и пропадает днями и неделями?
Хел написал ему первый раз в январе. Олег тогда резко высказался на канале «Академическая музыка». Про Рахманинова. Олег уже и не помнил, что его так задело и почему он так взвился, но после бурной дискуссии в комментариях его обозвали солипсистом и намекнули, что за предупреждением от модератора последует бан. Спустя пару часов он обнаружил в личке вежливое, но уверенное сообщение от пользователя hel. Тот писал о рахманиновской чувственности (Олег снова хотел вскинуться: какая, к чертям, чувственность?!), рассказывал о своём опыте переосмысления знакомых композиций и дополнял сообщение музыкальными файлами.
Олег прослушал второй концерт и прелюдию до-диез минор и вдруг увидел: музыка была насыщена цветами, несмотря на минорную боль, а «бессмысленная какофоническая беготня по клавишам» обернулась страстью раненой души.
Он не то чтобы полюбил Рахманинова после этого, но ругаться на каналах и форумах перестал. Порой то, что кажется однозначным, может повернуться новыми гранями.
Они стали разговаривать с Хелом вечерами. Не каждый день. Иногда сообщения Олега висели непрочитанными по два-три, а то и по пять дней. Хел писал просто, разумно и спокойно обо всём на свете — казалось, он читал все книги и слушал все музыкальные композиции в мире. С ним можно было обсудить что угодно — кроме его настоящего имени, места жительства и личной жизни.
Олег пытался представить собеседника по ту сторону монитора: сколько километров их разделяет? Какого цвета волосы у Хела? Он высокий или низкий?
Сообщения Хела виделись антрацитово-чёрными, но не депрессивным потоком, а как бы воздушным кружевом вроде тех, что с вуалей на дамских шляпках. От текстов Хела вообще веяло старомодной вежливостью.
Хел не знал многих современных слов, но впитывал их с живой благодарностью. У него было отличное чувство юмора, и он умел одной фразой подчеркнуть комичность многострочного диалога. Олег иногда хохотал до слёз, перечитывая их переписку.
После того как Хел прислал ему Либертанго в исполнении какого-то незнакомого струнного трио (они называли себя «MeeresTrio»), Олег прослушал все пятнадцать треков этого трио, которые смог найти в сети. Хел был прав: ребята гениальны. И да, хочется сыграть если не так же, то хотя бы похоже. Цветовые вспышки на обратной стороне век, рождавшиеся от этой музыки, были чем-то из ряда вон; Олег раньше не слышал такой плотной, такой живой струнной музыки.
Вот только где живёт Хел… и зачем тот заразил его своей мечтой, если не собирается с ним встречаться в реале? А если Хел инвалид? Он же не просто так на домашнем обучении. Но он играет на виолончели, значит, руки-ноги на месте, верно?
11 мая
18:41 oleg: а ты что любишь кроме музыки? Я гулять люблю. Хотя для меня это тоже про музыку. Я играю памятникам и зданиям, прикинь (никому об этом не говорил раньше).
19:32 hel: я птиц люблю. У нас много птиц, есть даже орнитологическая станция.
19:33 oleg: у вас — это где?
20:31 oleg: Хел, ну блин, так нечестно, я тебя за язык не тяну. Но мне же интересно!
В середине мая Арика Махчановича увезли в больницу.
Сначала его ученикам хотели подобрать замену на оставшиеся две недели, потом руководитель художественного сектора махнул рукой: отдыхайте, лето на дворе. Олег не знал, что случилось. Говорили, стало плохо с сердцем. Или с головой. Или с головой и сердцем. Арик Махчанович так давно вышел за пенсионный возраст, что в музыкалке, похоже, все думали, что он будет жить вечно.
Олег тоже так думал.
Арик Махчанович не пользовался мобильным телефоном. Олег звонил учителю на домашний, слушал длинные гудки.
Он просыпался с утра и смотрел на скрипку.
Футляр лежал на специальной полке над письменным столом. Пальцы сводило судорогой. Олег понял, что больше никогда в жизни не сыграет романс из «Овода», потому что он уже не просто ополовинел — его больше нет. Были двойные ноты — не осталось ни одной. Черным-чёрные дни: как Рахманинов мог что-то сочинить, чтобы выйти из депрессии? Из депрессии не может быть выхода.
Олег набирал телефонный номер. Слушал длинные гудки.
Поворачивался к футляру спиной.
21 мая
23:41 oleg: не знаю, когда прочитаешь. Всё фигово. Я думаю бросить музыку.
Я вообще не могу играть. Не слышу ничего. И не вижу. Не могу объяснить.
26 мая
00:02 oleg: уже каникулы, а у вас? Я ждал лето, а теперь одно желание сдохнуть. У меня учитель умер. Хел, если мы не увидимся и не услышимся, пошёл ты тоже в жопу. Я не хочу жить.
01:32 hel: отец мне сказал, что ты пишешь в чат, и вернул комп и телефон. Он видел твои последние сообщения, прости, пожалуйста. Он меня разбудил и велел ответить.
01:33 hel: ты там? Я рядом. Пиши. Я плачу. Мне очень жаль твоего учителя. Он был нереальный. Потому что ты нереальный, Олег. Ты понял?
01:35 hel: я не знаю, сможем ли мы встретиться, потому что ты меня не простишь, если увидишь. Но я хочу сказать, что ни разу тебе не врал про музыку и про тебя. Ты сможешь сыграть лучше, чем эти чуваки из Meeres. Я смотрю на птиц над морем и думаю, что тебе надо лететь высоко, выше всех. Прости, что так пишу сумбурно, я очень за тебя боюсь.
отменённый звонок от hel 01:45
01:48 oleg: я тут. Ты звонил?
01:48 hel: я испугался. Ты в порядке? Понимаю, что не в порядке. Я тоже не в порядке. Но я рядом.
01:49 oleg: предки спят, да они не поймут. Меня никто не поймёт. Я подумал, что кроме тебя у меня никого нет в последнее время. Иди в жопу со своими птицами и морем. Мне летом шестнадцать, я могу приехать куда угодно. И я не боюсь, что ты какой-то не такой. Плевать. Ты понял?
02:00 oleg: не пропадай.
02:05 hel: Пилкоппен. На самом деле, Морское, но мне и старое название нравится. Это где я живу.
02:08 oleg: посмотрел на карте. Ну не край света. Круто, Куршская коса. Одноклассница ездила туда в экспедицию, они птиц изучают. Наверное, на этой самой вашей станции.
02:09 hel: да, в Рыбачьем. Тут много птиц, они пролетают через косу, их кольцуют и изучают. Косу называют птичий мост. Мы в древности назывались Нестланд.
02:09 oleg: сказал тоже, мы.
02:11 oleg: страна гнёзд, блин, меня попустило.
02:11 oleg: а говорил, у вас мостов нет, а у вас вся коса как мост (смайл).
02:12 oleg: ты вообще не поверишь, что я сейчас скажу. Мама весной из командировки в Калининград вернулась и начала подводить: типа поехали все вместе в конце лета в отпуск. Предки уже купили билеты. Угадай, куда?
02:16 oleg: Хел, достал в молчанку играть, я тебя убью. Я уже сказал, что мне на всё плевать. Мы приедем в августе, я тебя найду. Инструмент привезу. Ты понял? Начинай разбирать ноты. Альта нет у вас там в деревне (смайл)? Ну и фиг с ним, обойдёмся. Будет у нас Meeresduett (смайл). Согласен?
02:17 hel: согласен. Спокойной ночи.
02:17 oleg: спокойной.
04:02 hel: Олег, я всё-таки напишу. А то не могу уснуть, переживаю.
04:03 hel: hel — это от helen. Меня зовут Лена. Ну вот, теперь ты знаешь.
[1]. Строки из стихотворения Павла Лукницкого «В тот день перед дворцом Кшесинской».
Об авторе:
Ольга Небелицкая (г. Санкт-Петербург)
Родилась в 1982 году в Ленинграде. С 2008 года работает врачом-гематологом в государственной больнице Санкт-Петербурга. Автор двух романов и рассказов в жанре реализма, магического реализма, хоррора, мистической фантастики. Участник литературных семинаров, школ, мастер-классов. Публиковалась в журналах «Российский колокол», «Уральский следопыт», сборниках издательства «Перископ-Волга».
