В студенчестве я, сколько удавалось, совмещал обучение медицине с работой в газете. Мои первые учителя газетного дела — супруги Рындины* (фамилия изменена в целях конфиденциальности – примечание автора) Владимир и Виктория — стали мне друзьями.
Однажды у Владимира осложнились фронтовые раны: причиняло беспокойство состояние культи, оставшейся после ампутации нижней трети голени. Операция была сделана под обстрелом, в условиях полевого госпиталя. Владимир ждал нового хирургического вмешательства в протезно-ортопедическом отделении – ему должны были удалить образовавшуюся неврому и приспособить обрубок ноги под новый протез, более удобный и, если можно так выразиться, комфортабельный.
Мы с моим другом Иваном Войновым пришли навестить его. Только что была опубликована в одной из центральных газет статья о стихах Константина Симонова, содержавшая критику его знаменитого стихотворения «Жди меня», написанного не когда-нибудь, а в самое тяжелое время, в 1941 году. Материал мне определенно не понравился. Моей начитанности, как и у большинства читателей, вполне хватало, чтобы соглашаться с мнением о симоновском «Жди меня», как о лучшем стихотворении Великой Отечественной войны.
Константин Симонов
Иван – заинтересованное лицо. Отец его на войне носил вырезку со стихотворением в своих документах. И, возвратившись домой после победы, берег стихотворение, как семейную реликвию, говорил, что это талисман.
Я решил обсудить статью с Рындиным. Благо, нашлось тому время — счастью несчастье помогло: товарищ мой, находясь на больничной койке, оказался как бы высвобожденным от обычной газетной текучки.
В отделении ожидали своей участи несколько мужчин, так же пострадавших на войне и теперь помещенных в стационар для коррекции поврежденных конечностей.
Почти все они могли передвигаться, и были в тот час, кто где: сидели на скамейке в близлежащем сквере, кто-то направился в магазин, кто-то, вооружившись костылями, устраивал променад по коридору. Кроме Владимира, в палате на тот момент еще находился и пожилой человек, с бесстрастным бледным лицом. Возле его кровати стояло ортопедическое кресло, устроенное так, что он мог передвигаться, вращая колеса руками. Глаза больного были полузакрыты. Казалось, он забылся в тяжелой дремоте.
Автор критической статьи отдавал должное таланту Константина Симонова, с которым ссориться было рискованно – высокое положение Константина Михайловича, близость его к самым вершинам власти делали поэта почти неуязвимым. Но, тем не менее, текст статьи звучал осудительно, ударили в самое больное место.
Одно место в стихотворении не давало спокойствия критику:
Пусть поверят сын и мать
в то, что нет меня,
пусть друзья устанут ждать,
сядут у огня,
выпьют горькое вино
на помин души.
Жди и с ними заодно
выпить не спеши.
Как это так, задавался вопросом негодующий критик, сын и мать — самое дорогое на свете, и вдруг какая-то чужая женщина может не верить в гибель самого близкого для них человека, а вот они возьмут и поверят?.. Советский поэт не должен писать такие вещи!..
— Подобные выпады зря не случаются, — предположил знающий литературную кухню Владимир. — Видимо, плетется интрига. Кто-то из завистников хочет зла Симонову, почуял добычу, что тебе стервятник!
— А по существу? — спросил я. — Текст вызывает сомнения? Или что?
— Да никакой антитезы здесь нет и быть не может, поверь! — восклицал бывалый газетчик Владимир Рындин.
— Иносказание? Я так и думал, — сказал Иван.
— Можно и так понять, — согласился Владимир. — Фактически-то, по жизни, никогда и они не поверят. Вопреки очевидности… Примеров множество. Но вот какой нюанс, чисто психологический: и мать, и дети – это я сам, часть моей личности, неразрывная, неотделимая, то, что просто не может изменить в силу своей присущности самому бойцу. Кроме того – в сознании каждого из нас, воинов, живет образ: мать благословляет всех сынов Отечества на ратный подвиг, а сын так или иначе продолжит подвиг родителей, поднимет упавшее из рук сраженного бойца знамя. Это же так естественно!..
— А женщина – разве не так? — допытывался Иван.
— Так, да не так. Что касается любимой женщины, то вот вам наш с Викой пример. Положительный… Я уже и сам иногда переставал верить, что выберусь живым из тех передряг, что пережил в боях. А вот Виктория признавалась: все ее существо было проникнуто ожиданием, уверенностью в том, что именно ее ожидание спасет меня. Но не у всех выпадает такое счастье.
В бессмертие, запечатленное в памяти, вопреки очевидности верил и сам Симонов. В стихотворении памяти Евгения Петрова утверждал:
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает…
(…) Никто еще не знает средства
От неожиданных смертей.
Всё уже круг твоих друзей.
Взвали тот груз себе на плечи.
Но если и ты тоже будешь убит, возьмет тот груз кто-то третий:
За мертвых мстя и ненавидя,
Тот груз к победе принесет.
— Однако, не всё так просто, — продолжал Рындин. – Мне с Викторией повезло. А давайте-ка вспомним симоновское «Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга. 1943 год».
Эта особа сочинила и отправила письмо, но, пока шла почта, адресат выбыл. Он поднял бойцов в атаку, на камни он упал, и смерть оборвала дыханье. Письмо по счастью, еще было в пути, и, когда пришло, то уже не застало героически погибшего однополчанина. Письмо появилось после того, как мы похоронили адресата. Поэтому пришедшее письмо
Между собой мы вслух прочли –
Уж вы простите нам, солдатам.
Она написала, что уже год живет с новым мужем, а старый, если и придет, ей будет все равно не нужен. Нашла оскорбительные слова.
Вы побольней искали слова (…)
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.
Но как могли вы, не пойму,
Стать, не страшась, причиной смерти,
Так равнодушно вдруг чуму
На фронт отправить нам в конверте?
Володя взял гитару. Тронул струны. И запел «Огонек», который тогда все знали. Песня была о девушке, как она провожала бойца на позицию. После расставания на ее окне зажегся и остался гореть негасимый огонек. Огонек ожидания, сколько бы оно ни продлилось.
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Всё горел огонек.
Потом была «Тёмная ночь»:
Ты меня ждешь,
и у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь.
(…)
И я верю – со мной
Ничего не случится.
Я невольно глянул на рындинского соседа: по, казалось бы, совершенно безучастному лицу из полузакрытых глаз его катились слезы. Провожая нас, вооружившись двумя костылями, прыгая на одной ноге, Владимир, уже на лестничной площадке пояснил то, что мы видели:
— У этого человека враги убили всю семью, он без обеих ног, два протеза врачи никак не могут приспособить. Впереди реконструктивная операция, и, скорее всего, не последняя…
Поверхностная, одиозная критика сопровождала стихи не одного только фронтовика Симонова. Усматривать противоречия в текстах, рожденных непосредственно на передовой, раздувать действительные или мнимые слабости до невероятных пределов ухитрялись некоторые, особо усердные чинуши от литературы.
Старшинов называл их, занимавших высокие места в писательской иерархии, литературными тузами. И это еще мягкое, щадящее определение.
Прицельно четко и недвусмысленно, без экивоков уточнял происхождение и проникновение в верха таких тузов Евгений Евтушенко. Далее привожу цитаты из стихотворения «Портрет», датированного 1981 годом: всех бывших забегаловок пророк, пить нынче переставший нам на горе… в него вцепился где-то в коридоре, просит помочь в какой-то медицинской услуге. Стал приставать, не забывая вместе с тем и порочить поэта, и тот никак не мог догадаться, чего от него хотят. Наконец осенило: Он влез в литературу на фу-фу. Скрывал это, имел свой «скелет в шкафу». И он сбесился, он лишился сна, из подзаборных пьяниц жалкий барин, лишь потому, что мне давно ясна общественная тайна – он бездарен.
…Владимир Рындин знал Симонова наизусть:
В отчизне нашей к счастью есть
Немало женских душ высоких…
Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают – вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе боряcь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем (…)
На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
(…) Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
И Владимир договорил:
— По поручению офицеров полка. К. Симонов. Я не был там, где писалось, но я бы поручил тоже. А давайте оценим ситуацию чисто по-житейски. Мы с Викторией познакомились в десятом классе. Когда меня призвали в армию, она провожала и сама пообещала: буду ждать. И, как видишь, мы встретились и поженились.
— И учите меня уму-разуму…
— А ты учись, и чтобы без лени. Станешь врачом, будешь прилаживать увечным новые ноги и руки взамен утраченных… И не забывай читать Симонова. Про нашу, журналистскую работу лучше него никто не напишет… Трое суток не спать, трое суток шагать, ради нескольких строчек в газете… И вот что скажу: мама моя ждала вместе с Викторией… по возможности, неотлучно. А сына мы с Викой родили. Растет.
И пел, и читал он великолепно – высокий, сухощавый брюнет с густой, сильно поседевшей шевелюрой. Из такого теста рождались барды, вскоре появившиеся и заполонившие умы нового, послевоенного поколения.
Но Рындин стихов и песен не писал. Его трудом и страстью была газета.
— «Виктория» значит «победа», — напомнил Иван.
— Она у меня победитель по жизни, — подтвердил Владимир.
