От авторов: Светя другим, сгораю сам — не только про врачей, но и про верных, преданных друзей. Ледяной огонь страшен, как и страшно непонимание. Но иногда не поздно исправить… Или можно вылепить из сгоревшей свечи новую, не совершая прежних ошибок. Это история о том, кто видел цвет музыки, и о том, кто эту музыку творил.
Почти баллада о дружбе и трагичных недомолвках. Почти страшная сказка, но с хорошим концом.
Задумывались ли вы когда-либо не только о том, как выглядит, но и как слышится ваше жилище? Ведь слышаться может очень по-разному: от бодрого бытового шума, топота ног и ножек, лап и лапок до зловещего скрипа рассохшихся половиц и писка мышей. Даже брошенные дома не лишены звуков — там заводится разная живность, от мокриц до чудищ побольше. Ничего сверхъестественного. Просто… крысы.
«Создайте тишину!» — наверное, все слышали призыв учителя в школе. И помните этот треск лампы и скрип ручки о бумагу — кажется, слышно, как муха пролетит… Какая ж это тогда тишина? Лишь относительная, как и большая часть вещей и категорий на Земле. Полная тишина — искусственная… Её можно лишь создать — выдернуть из розетки шнур холодильника, остановить часы, затаить дыхание… Чем как раз и занимался в момент, когда мы с читателем осторожно заглянули в кусочек его жизни, обитатель утопающей в полумраке небольшой комнаты. Та освещалась лишь светом от монитора да небольшой лампой в старинном стиле, мешая толком рассмотреть и обстановку, и парня.
Монитор тихо-тихо гудел, чем, возможно, сбивал хозяина с мыслей… Но выключить — значит, лишить себя крайне важного занятия… Протаявший холодильник — не страшно, если давно не утруждал себя его загрузкой… Да и не это сейчас важно, а, сказать по правде, и неизвестно что.
Вечный поиск завёл куда-то не туда… Впрочем, задержать дыхание надолго тоже не выходит… Это глупо. Парень громко вздыхает, нарушая установившуюся тишь, позволяя тем самым изголодавшимся легким набрать живительный кислород… Тяжело проводит длинными, перепачканными грифелем пальцами по светлым волосам… Ещё раз вздыхает.
Как же он устал… Нет, не сидеть в неудобной позе, кое-как угнездившись вместе с босыми ногами прямо в кресле рядом с письменным столом… Для его роста — подобное непросто, конечно. Но устал от другого.
Спросите, отчего так невесел и погружён в печали столь молодой человек? Лучшие же годы жизни в самом разгаре! Только вот печаль, в отличие от кассира в алкогольном отделе, не спрашивает паспорта. Оттого-то нет ничего сверхъестественного в том, что задумчивый молодой парень смотрел на мерцающий во мраке экран и чувствовал вселенскую усталость.
Постоянно одно и то же. Сколько можно?! Пока в комнате относительно тихо, но если он нажмёт на «плей»… Покой иссяк не только в комнате, но и в его сердце, впрочем, оно и так уже билось сильнее обычного. Но это не мешало предаваться меланхоличным философским размышлениям. Тишина — только она ему и отдана… Отчего же люди боятся её? Может, не само отсутствие звуков страшит, а то, что так и самого себя услышать недолго.
Вздыхает, вновь гипнотизируя полученное пару минут назад сообщение. Плохая привычка — перед сном проверять все мессенджеры, сайты и почту, очень плохая… Ведь прислал же. Снова. Стоит нажать — и комната наполнится звуками музыки. Чудесными, чарующими… Но этот парень слишком хорошо знает, что за ними последует. Одиночество отступит. Но лишь на миг, пока звучит мелодия, а затем ударит… Сильнее. Больнее. Острее.
Прислал, да. Как и сотни раз до этого. А ведь каждый раз новое, по-своему гениальное. И каждое из них проживал… Они и нравились и… раздражали, да. Такое вот двоякое ощущение, такая вот двоякая реальность. Его реальность — другой нет. Как и семьи — разошлись… Без детей даже. Кто-то скажет, легко отделался, а ему грустно. Одиноко. Так хоть воскресным бы папой был… Самое большее на что может рассчитывать такой как он — человек-художественный образ, творческая единица, а в быту — ноль без палочки… Так бывшая говорила. Только себя и умел обслуживать. И то — творческим его беспорядок можно было назвать с натяжкой: носки с пятой попытки чистые отрывал в ящике — и то уже прекрасно.
Яростно потёр глаза, хотя следовало бы — уши, но… Хоть в этом ему, может быть, никто не указ, а? Ведь выходило же отчего-то, что вечно кто-то иной диктовал, как быть… Иногда люди, общество (и это было до зубовного скрежета), иногда сам фатум… В последнем случае роптать было сложнее. Но отказать себе в этой малости не мог.
Лёха зажмурился… Он был терпелив всегда, почти всегда. Но сегодня волна протеста захлестнула его. Впервые появились мысли: может быть, отложить прослушивание? В конце концов, уже поздно… Нормальные люди, к коим он себя никогда, правда, и не относил — спят…
Нормальные люди ходят утром на работу, а по выходным — в кино. Алексей же — ненормальный… Но порой ему нравится притворяться таковым. Может, поэтому и цепляется сейчас за эту мысль… Ночью надо спать, а не творить до самого рассвета, чтоб днём усталым вампиром забыться во сне, пока лучи солнца не прожарят твою тушку даже сквозь плотные шторы.
Спать не то чтоб хотелось… Но если сейчас он нажмёт на эту маленькую дьявольскую кнопочку «play», то, несомненно, обеспечит себе очередную бессонную ночь. А то и не одну… Работать сутками, не замечая как тянется время — это про Алексея Улетаева, по-простому, в миру — Алёшка Улетевший или Отлетевший — кто во что горазд, так и шутил в тусовке и около неё… Художника обидеть может любой, но Лёха — художник неправильный, толстокожий какой-то. Поэтому не обижался, а всего лишь отводил обидчику роль в новом комиксе — эпизодическую, нелицеприятную, вполне узнаваемую, но в то же время — комар носу не подточит… К делу не пришьёшь. И вообще — и что, что рожа похожа, вы знаете, сколько в мире людей схожих меж собой? Вон и в Голливуде даже клонов много — Портман и Найтли те же.
Был он острым на перо и язык — все это знали. Впрочем, чаще всего доставалось на орехи не самому Улетаеву, а другу его лучшему… Как раз это сообщение с дьявольской кнопочкой «плей» и отправившего. Не могли сдержаться… Потому что если Алёша был просто мирно отлетевшим товарищем, но якоря на Земле в общем и целом не потерявшим, то друже его — чистый инопланетянин! А люди так устроены, что либо боятся и порочат тех, кто на них не похож, либо восхищаются… Середина редко случается.
Алексей восхищался… Долгие и долгие годы этого было больше. Но жизнь такая штука… Всё течёт, всё меняется — особенно сильно забивает гвозди дружба в одни ворота. Причём долго он сомневался, постоянно находил какие-то оправдания или опровержения, а вот сейчас что-то настигло и попросту опрокинуло на спину, пришпиливая колышком, чтоб не трепыхался… Навалилось резко и без предупреждающего выстрела.
Да уж… Друг… В любое время дня и ночи будь готов получить, прослушать, прислать восторги или редкую, но честную критику, которую только от тебя одного Жека и примет… Этакая эксклюзивность, однако это больше не подкупало и не работало так, как нужно. Что-то в отлаженном механизме их дружбы поломалось… Отчего и прорывалось теперь всё чаще раздражение какое-то.
Будь готов… Сотворить шедевр по другому шедевру — вы ведь дополняете друг друга… Хороши и по отдельности, но вместе — идеальный баланс. Редкая удача, так отчего же ты так невесел, почему на душе так тяжко, будто грузовик с песком перевернули и прикопали?!
Не эгоист ли ты, Лёха? Не сошёл ли с ума? Что с тобой? Алёша одновременно злился и на себя — за эти неуместные чувства и мысли, и на Женьку, что пару дней ни привета ни ответа (для него обычное дело, когда сочиняет — трубку не берет, игнор тотальный всего мира, не только ближайшего друга и товарища), а сейчас нате, без привета демку скинул… Во втором часу ночи — тоже дело привычное, да.
Но сегодня вот настроение прескверное, и Лёха решил припомнить всё. И возмутиться, что поспать при свете луны не дадут… А ведь так бывало почти каждый раз последние лет пять: каждая новая запись вызывала в нём чувство тревоги и бесконечный, казалось бы, порыв к творчеству. До этих пяти лет всё было чище, и тревоги гораздо меньше… Сегодня же какой-то концентрат: раздражение и весы качнулись в сторону глубочайшей тревоги и застарелой боли. Точно на содранную и едва поджившую кожу кто-то плеснул морской водой, напоминая, какой ценой даётся творение… Всё более и более дорогой. Однажды кожа просто не отрастёт вновь, ну а пока… Титаник ещё плыл. Более того — для всех Алексей казался величиной, громадой непотопляемой… Толстобрюхой… Непробиваемой… Для посторонних… Ключевое слово, пожалуй. Но Жека-то свой. А свои-то и бьют острее всего.
Да уж, всего лишь аудиосообщение с демкой, пока не прослушанной, а внутри уже ураган чувств… И даже привычный мир терял свои синеватые очертания темной комнаты с ноутбуком, отдаваясь иной акварельной невской палитре… Это действительно было странное наваждение: как что-то такое, выплывающее из глубин сознания, по ощущениям, грязновато-серого, с примесью болотного цвета — а именно такой виделась ему чертова иконка, несмотря на её реальный цвет…
Всё это вызывает почти нестерпимое желание нажать на плей и будь что будет… Алёша знает, что именно. Его ещё до того, как стихнет последний гитарный стон, потянет с неистовой силой зарисовать ощущения, сюжет, видящийся в звучании… Потеряется ночь, возможно, и день…
Может, и не одна ночь — действо это сжигало его изнутри, одновременно и даря свободу самовыражения, и пленяя своими оковами… Клубок противоречий был настолько плотен, что воли разрубить его не было. И томко, и сладко — и больно, и пусто, а когда все заканчивалось — ты частицу себя на полотно вывел, кажется, выцветя сам и умерев, а наполнить осушенный бокал нечем…
Раньше же было чем — раньше Жека-искуситель был рядом… Раньше… Горькая усмешка перекашивает рот. Сейчас Женька не считал должным. Зачем… Если гора сама шла к нему… Из последних сил вся пустая, полая, но с виду та же скала нерушимая… Чтобы поделиться… В последние годы подзаряжаться не получалось от Жеки, да… Наоборот — и это задачка со звездочкой. Сначала приходилось раз за разом собирать самого себя по кусочкам, потом идти и помогать сделать то же самое другу. Ну а кому же ещё? Последний близкий человек… Жена ушла, родители тоже ушли, но иначе, знакомых-приятелей — полно, да все не те… Ненастоящие. Один Женя только. Вот и держался за него, помогал каждый раз. Возможно, и в него часть своих кирпичиков встроил…
Так что да, наваждение. И Лёха давно в его плену, и то, что сейчас колеблется — лишь сильнее мучает себя… Отказаться всё одно не сможет… Это часть его. Колдовство какое-то: стоило услышать новую мелодию Жеки — и творчество буквально вырывалось из него… Нет, картины писались и без… Но… Это другое. Совершенно. Как наркотик. По дурости пробовал — потом гордился, что не подсел… По факту врал самому себе — самая худшая разновидность лжи.
Сидел. С самого ребячества сидел. На наркотике по имени Жека Мордатый. Нет, фамилия у друже самая обычная… Ну почти. А вот морда фактурная — очень её часто Лёха рисовал, причём часто в роли маньячел каких, отсюда и прозвище, что приклеилось и отдавало порой кровавым душком, хлеще фамилии, звучавшей как Мясников. И хорошо, если так, потому что порой это трансформировалось у фанатов и в Женю Мордатого Потрошителя — тогда уже дружочек обижался… Оно и понятно: Жека ведь очень добрым был, хоть и удивительно близоруким, мухи не обидит… Но рожа фактурная, да.
Нет, отложить сейчас, когда уже приоткрыл ларец Пандоры, то бишь мессенджер — совсем не вариант. Всю ночь прокрутишься, думая… Это выбор без выбора, иллюзия. Всё равно никуда от этого не деться. Сегодня, завтра, послезавтра — слушать и отвечать придётся. Да и сможет ли он заснуть, когда такая «бомба» ждёт? Нет, сделал дело — спи смело… Даже если не сегодня.
Он вздыхает и всё-таки нажимает на кнопку. По внутренним ощущениям — ни больше ни меньше, а в саму ядерную кнопку тычет, но вот останавливает ли катастрофу, или приближает — не понимает. В любом случае её дыхание ощутимо… Оно рядом. Неотступно следует.
От былой тишины не остаётся и следа. Вскоре уютную (в самом деле, Лёха постарался, обустраивая гнездо, это и в сумраке ночи виднелось) комнату наполняют нежные и печальные звуки. Гитарные — это далеко не единственный инструмент, на котором творит Женя, но самый горячо любимый. Сегодня рыдает струна. Порой — клавишные… А порой и не рыдает. Радуется, пускаясь в пляс. Играл бы тот на баяне — Лёха сказал бы, раздувая меха… Но нет — к фольклорным мотивам тянуло его одного.
Впрочем, Жека был хорош сам по себе. Мастер. И звуки эти рождал он, несомненно, со знанием дела… Трогал не только свою старенькую акустику, но и завороженную истомлённую душу. Доносящиеся из проигрывателя ноты не безобразные, не страшные… Они красивые, но у единственного пока слушателя от них мороз по коже. И не только по ней. Как их автор порой обжигал своей слепотой и эгоцентричностью, так и его произведения жгли, но не огнём, а холодом… Больно.
Мы состоим из противоречий — кто-то умный даже назвал это диалектикой. Единство и борьба — вот с первым-то у Лёхи ныне проблемы появились… Он всё ещё завороженно слушал, чувствуя, как постепенно сковываются внутренности. Ловушка… Весь Жека и его чудная музыка. Прекрасна и опасна.
Стекло ведь тоже искусство, не лишённое красоты, даже разбитое на острые осколочки. В этих преломленных гранях порой сокрыто больше смыслов, чем художник может вложить в своё произведение — стихийное искусство…
О, как бликуют эти чудные и опасные линии… Кто-то складывает битое стекло в витражи, кто-то красит своей или чужой кровью. Так благо, созданное для любования, может служить орудием смерти. Определяют намерения… Но и не только они. Очень часто — не специально, не со зла — случается страшное.
Так что искусство — как и стекло — вещь не только прекрасная, но и острая, в неосторожных руках доведёт до беды. Также и с мелодией, наполнившей сейчас комнату. Когда она выйдет, а вместе с ней и созданное Лёхой полотнище, увязанное в единую канву — тогда все снова будут восхищаться, снова будут оценивать их сочетаемость, тональность, лад… Будут греметь аплодисменты и звучать в кулуарах концертных холлов с выставкой бесконечные хвалебные речи. Но никто не заглянет в сердце и голову их создателя… создателей, не поймет отчаянного призыва хоть к кому-нибудь. А тот был — уж у Алёши точно. Да и Жека тоже вкладывал больше, чем можно было сыскать на поверхности… Но именно этот смысл у них двоих и не считывали.
Дыхание перехватывает, так знакомо, но ему это сейчас нужно, даже это легкое голодание, потому что поймано птицей вёрткой нечто важное… Закрывает глаза — перед внутренним взором послушно мелькают образы, рождаемые острой, режущей мелодией в дымке призрачного серебристого цвета. Красиво… Их словно невидимая рука прокручивает кадрами из проектора, что остался далеко-далеко в детстве в деревне у дедушки…
Только здесь не фото высвечивались, не картинки, растиражированные и продаваемые в Союзпечати, а тёмные загадочные стены вставали на место его свежеотремонтированных, и удачно подобранные геометрические узоры на выстрадано поклеенных обоях теперь словно передавали своими чёткими, но ломанными линиями покорёженную, переломанную судьбу владельца этой уже новой, вырисовывающейся комнаты. Нет, это уже не Лёхина комната. Но всё так же знакомая. Он был там сотни, тысячи раз и помнит и холод, и жар знакомых стен.
Улетаев уже практически видит своего Жеку… Этого знакомого, слишком знакомого музыканта, из-под чьих пальцев продолжает литься, кружа вокруг него снежным вихрем, мелодия… Должно быть, пока Алёша тут выпадает из реальности, глотая горечь потревоженных ран, тот сейчас сидит на любимом местечке под подоконником, съежившись в плотный, окруженный невидимыми иглами комочек.
В этом они схожи… В стремлении сжаться… Стать неприметнее. Будто тело не их… Спрятаться от славы, от прицела камер и острот зубов акул пера. Одинокие — хоть и есть друг у друга. Это всё слишком сложно — Леха и сам себе не объяснит толком, не пояснит хитросплетение… А может, и нет там ничего хитрого — так, два дурака… У которых разладилось понимание, но они об этом упрямо молчат. Бараны, что с них взять…
Это напомнило о том, что когда-то и привлекло… Вовсе не холод ведь окутывал… Нет, слабым отголоском до него дотянулось и тепло… Живое, человеческое… Женя был звездой. Только вот не факт, что та уже не погасла, а к нему не идёт лишь призрачный свет звезды, которой уж нет… с Жекой никогда не знаешь… Да и узнать слишком страшно подчас. Ведь сколь не было бы больно — это страшило сильнее. Тот пророс в самую душу, и это уже никак не изменить.
У самой батареи, вместо кота у подоконника — именно там наверняка и ютился сейчас, ожидая его ответа, друже. Хоть и не близко зима, а батарея едва тёплая, но местечко это всё равно оставалось самым нагретым, по крайней мере в представлении его друга… Поздняя осень — она такая… Природы увядание вгоняет в тоску. Особенно таких впечатлительных воробушков, как тот. Возможно, Женя для верности завернулся в тёплый пушистый плед, бесполезный, впрочем, в его противном случае…
Алёша подтянул собственные босые ноги поближе к теплу остального тело — его этот собачий холод задевал по касательной… Как созависимого. Как в детстве не мог пройти мимо гибнущего котёнка или щенёнка, так и в этом случае… Лёха не мог не вляпаться. Впрочем, мороз пробирал его и подступался не как к прямому участнику… А так… Докатывался отголосками.
Жеку хотелось отогреть, спасти, вечно мерзнущего дивного птица, но не от температуры снаружи, а от захлестывающего ледяного дождя изнутри… Ох, этого бедного ёжика (бравада как способ защиты, извечная бравада… Ещё б она помогала!) уж точно не согрел бы обычный плед, да и самое теплое одеяло из шерсти условного медведя не справилось бы.
Алёша пытался — правда, пытался: покупал и электрическую новинку от друзей-азиатов, даже проложил в квартире друга тёплый пол, обшил балкон — без толку. Этот заскорузлый, сквозивший внутри, а не снаружи холод не сразу понял… Далеко нет. Ведь не всегда тот резвился внутри Жеки. Тот был способен и на выработку тепла работать. Как холодильник — снаружи выделяет тепло, а внутри — дубак. Вот такой вот человек-холодильник ему попался.
И этот-то внутренний холод изгонялся лишь живым, отнюдь не физическим, а ментальным теплом, и не думайте… Лёха готов был делиться! Но ведь подковырок много… Слишком много для них двоих. Поэтому и то, что одного человека, пусть и самого горячего, полыхающего внутренним огнём и пожаром, для подобной борьбы маловато — тоже не сразу в голове проявилось. Слишком поздно… Не только для Жеки, но и для него самого.
А ведь долгое время не мог и представить, что лёд этот может погасить бушующее пламя без остатка. Забрать его с собой в страну мертвечины. Но вот теперь уже представлялось — пока счёт был не в пользу огонька. Едва тлеющего… Ноги вновь свело судорогой, надо бы до носков добраться… Но куда ж — тело окоченело, словно ледяная скульптура. Двигаться было невероятно сложно. Почти невозможно.
А мелодия лилась себе дальше, не ведая о том, как переворачивала внутренности своего слушателя… Разливалась уже не ручьём, а буйным горным потоком, выплетая на своём пути всё новые и новые картины, прекрасные своим образом, но печальные в своей сути.
Даруя не просившему о таком миру глубинный образ человека, отчаянно пытающегося согреться, даже не так… Не то слово… Оцепенение спало, позволив Лёше щелкнуть пальцами — вот оно нужное, поймал, ухватил! То был глубинный образ человека, не просто отчаянно пытающегося отогреться, а силящегося отыскать наконец-то свой согревающий свет — постоянный, неиссякаемый источник, около которого будет спокойно и привольно…
При этом путника — а ведь человек метался в разные стороны в этих поисках — настолько уставшего оставаться в холодной, промозглой вечности одиночества, что готового на всё, лишь бы хоть немного унять эту сосущую червоточину… Готового творить и днём, и ночью, отдавая всю боль свою, вкладывая всё новые и новые частички души в музыку, привлекая новых людей в этот сумрак и холод сизых стен страдающей души…
И люди приходили — много, разные. Совершенно. И возрастов, и полов… Конфессий и национальностей — неформалы и «классики», последние смотрели и слушали тихонько, не афишируя, но слушали… Абсолютно неоднородная масса, в разной степени горевшая внутренним огнём. Они внимали раз и оставались в армии фанатства надолго, только вот восхищались внешним. Совсем не видя внутреннего. Единицы могли прочувствовать, какая тёмная бездна перед ними распахивалась.
Алексей же почти физически чувствовал боль своего друга каждый раз, когда тот видел в лицах, полных обожания и восхищения, слепое непонимание. Обожание… Они возносили уродство, принимая за красоту, и это терзало создателя.
Улетаев старался ограждать Жеку от таких вот слепышей. Чтоб слишком близко не подбирались, чтоб не ранили смертельно… Даже ценой собственного доброго имени. Примазался к гению художечка жалкий (да кто ты без Мордатого, а? Какие комиксы нарисуешь?! Убожество для детишек или умственно отсталых? Он ведь твоё вдохновение… Образ! О полотнах под музыкальную композицию и вовсе молчал: тем ещё сильнее доставалось, чем развлекательному контенту. Ржали над этими претензиями на «высокое) — это было самое невинное обвинение. Если собрать всё целиком, никакого котла в аду не хватит, чтоб расплатиться по навешанным на него грехам.
Это было не так страшно… По отдельности всё это было терпимо… Но вот объединившись било страшной силой и полностью тушило светоч внутри. Алёша болезненно скривился… Запутанная нить его текущего состояния постепенно расплеталась… Вот они, причины… Уродливые… Выползали наружу. Из-под слоя торфа, в который превратилось это болото.
Гиблое… От безумных фанатиков оградить было можно. Куда сложнее было с иными. Больше всего Лёха боялся тех, от кого не мог защитить — людей, огонь которых полыхал чёрными искрами, кручинными всполохами, а страшные рыбьи глаза сияли ледяной синевой.
Таких привлекала только выгода, ведь созданная Жекой музыка стоила дорого. Как и довесок к ней — полотнища Улетаева… Само по себе это не страшно, в современном мире искусство — товар, они не владетельные граф и князь, чтоб позволить себе игнорировать купцов… Но это постепенно отравляло. Они выделяли трупный яд. Потому что вскрывали, беззастенчиво рылись под обёрткой, вспарывали своими запросами душу, словно вены, а внутренний мир предпочитали выбросить — лишнее, его же не продашь.
Однако они умели выглядеть искренне горевшими, способными согреть, и очарованный странник, его несчастный дурак… заклятый друже, летел к ним, привлечённый этим лживым огнем, как мотылек-самоубийца к раскалённой лампе. И подобно любому другому крылатому трепетному созданию обжигался и падал с огромной высоты в отливающую ядовито-зелёным (не спрашивайте, почему: Алёша — художник, он так видит) пропасть. Только и успевай ловить и собирать по частям, отскребая почти от пола, выращивать новые крылышки, если не удавалось починить прежние. И непонятно, сколько раз ещё успеет поймать за секунду до, насколько хватит его сил и собственного, почти угасшего пламени… Огонёчка. Жалкой искры жухлого светлячка.
Иной раз в исступлении думал — ну что стоило в глубоком детстве пройти себе спокойно мимо странного мальчика, почти не игравшего с остальными детьми — Жека тогда постоянно был занят, о чем пеклась его фанатичная мама. Тетя Люда слишком рано поняла, что сын её не обделен талантом, и ринулась развивать… Не давая окунуться в какие-то простые радости.
Он все пальцы себе стёр за пианино и скрипкой… Это уже позже, как сумел оторваться от маман, тогда почти забросил классику и пришёл к гитаре. Любимый инструмент стал — тот самый, на который во дворе морщила лоб, взирая свысока, тетя Люда… Да уж… Вот и корни холода. Любила ли она сына? Или, скорее, то ощущение особенности, причастности к великому, которое он ей дарил, давая реализовать то, что не сумела сама наставница музыкальной группы в детском садике… «Поцелованный Богом, — с явной гордостью говорила она всем, кто желал слушать или не успел уйти, отговариваясь различными делами, — золотой ребёнок!»
Что стоило пройти мимо? Да ничего… Но самолётик упал рядом с этим узником своей образцовой квартиры. Женя сидел на скамеечке — послушно дышал воздухом и учил ноты… Без мамы — та была занята готовкой образцового ужина. И Лёха подошёл, хоть и мог сделать новый. Просто… Этот странный соседский мальчик смотрел на его разукрашенный развеселый самолётик так, будто увидел что-то воистину прекрасное. Это купило… С потрохами всего. Впрочем, последнее произошло, когда он в ответ поинтересовался, а что это он там в тетрадке строчит…
Нот Алёша тогда не знал. Но Жека это понимал. Потому попросту намычал ему мелодию. Свою мелодию. Это его «ла-ла» — наверняка бы заставило маман содрогнуться… Но Лехе понравилось. А Жеке понравилось, что ему понравилось. Самолётик он так и прикарманил.
Может, их дружбу не погубило в зародыше как раз то, что тетя Люда сочла, что юный художник — компания для Музыкального гения все же лучшая, чем обычное хулиганье… А его талант она признала. Хоть и поджимала губы, когда Улетаев включал понемногу Мордатого, тогда ещё просто Женю, в отвлекающие от процесса становления вторым Чайковским игры. На резонное замечание — зачем становиться кем-то вторым, когда можно быть первым — тоже кривила губы… Такая вот она, да… Правда, тогда все не таким критичным казалось. Детство же — там и трава изумрудная… Свежая.
Вообще, долго ему не прощала мама Жеки, хоть и вынуждено спускала, всю эту фамильярщину. С ней забаловать сложно было. Шаг влево, шаг вправо — век воли не видать… Евгений — звала его тетя Люда и Алексею тоже спуска не давала… Много лет прошло, прежде, чем дождался тот неожиданного от Людмилы Геннадьевны — Алёша… Признание почти — ну своего рода. Ей ведь пришлось смириться с этой, возникшей внезапно, но, по ощущениям, всегда бывшей дружбой, однако привечать Улетаева никто от неё не требовал. Так что да, можно сказать, взял измором, хоть и целью не ставил.
И, надо сказать, в одном та была права — не в ограничениях всяческих своего нежно лелеемого сына, а в том, что тот действительно был талантлив. Уже тогда Женя словно слышал эти свои мелодии, где-то под ухом жужжащие, нетерпеливо ждущие, когда же их запишут, а ещё лучше — сыграют… Не ведал толком, как правильно составить и передать, но упрямо пытался. Эта черта у него тоже, видимо, с рождения.
Вообще-то, Лёха тогда не понимал всей картины и считал, что тетя Люда просто очень сильно любит и желает кровинке всего самого наилучшего. Ведь именно так она всем и твердила громко и чётко — хочу, мол, лучшего, чтоб мой сыночка человеком стал, чтоб его талант помог обеспечить безбедную жизнь. И только подрастая не только в высоту, но и извилинами, Лёша начал понемногу понимать, что Людмила Геннадьевна не столько Женьку любила, сколько его мелодии и это чувство — причастности через него. Мать Гения… Даже назвала ведь… ЕвГений!
Она ведь никогда не говорила, например, что у Жеки хороший голос — голос тот, правда, был, но такой… обычный, не уникальный, а, видимо, любить можно было только уникальность. Не обращала внимание и на оценки в школе — хотя тихий и послушный Женёк (а каким ему оставалось быть, взращенному этим способом тотального прижатия невысоким каблуком к полу?!) не доставлял особых проблем, учился на тройки-четверки. Впрочем, по мнению его мамы, школа лишь мешала — не делала снисхождений гению. И вообще, учителя — дураки близорукие.
Нет, любила, пожалуй, тетя Люда только музыку. На лице её сияла гордая, почти торжествующая улыбка каждый раз, когда Жека играл. И не важно, на каком инструменте — его мама любила всё, кроме плейбейской гитары и деревенского баяна с гуслями.
И потому музицировал (Лёха это слово узнал только от них — от странного-престранного половинчатого семейства Мясниковых) Женька постоянно, прерываясь только вечером — вынуждено: шуметь же ночью нельзя. Как красиво ни играй, а соседи не железные, ты играешь им на трубе, не удивляйся, что скоро и тебе отнюдь не Шостаковича на батарее сбряцают, а то и вовсе участкового позовут — позор какой образцовому дому… Так что по поздним вечерам Жека и отдыхал…
Помнил Улетаев, впрочем, как неугомонная Людмила Геннадьевна планировала провести хорошую шумоизоляцию, чтобы не зависеть от общепринятых норм… Не дающим гениям развиваться, да! К счастью, дело это было довольно дорогое, так что сильнее загнать сына у неё не получилось. Хоть какая-то передышка была. И так постоянно упражнялся. То пальцы отваливаются, то губы синеют… Бедолага. Так что вот, точно корень их бед. Заморозила… Но не Снежная Королевишна поселила холод вечный в сердце, а мать родная. У которой, чтоб добиться похвалы, надо было костьми лечь и в конкурсе юных талантов победить…
Признаться честно, самому Лёхе тоже нравилась вся эта музыка. До сих пор, надо сказать, нравилась… Хоть и причиняла подчас страдания. Нравилось — наверное, не то слово… Был влюблен в неё! Не так, как в возможность рисовать и раскрашивать свой собственный мир по разумению и хотению, но очень и очень схожее… Так не влюбляются в реальный физический объект — это было что-то особенное… Что-то, что почти не могло разонравиться, что-то, что нельзя разлюбить… Это было словно выгравировано в его сути — любить эту музыку, быть без ума от вплетения её узоров на свой холст. Именно соединение двух занятий — его второй сути и той, к которой влекло и дарило подлинное ощущение целостности картинки бытия.
Так и повелось с момента их знакомства: когда друг играл — особенно, когда что-то своё, собственное. Классику будущее светило консерватории должно было знать на зубок — только вот самому Жеке не больно нравилось повторять за кем-то, пусть и весьма великим… И тут Лёха был солидарен — его создание копий известных полотен тоже не вдохновляло, может, потому он так плохо и учился в своей художке — несмотря на явный талант… Не всегда своё толкование поощрялось — обычно нет, он мог бы сделать дубликат, но врождённая вредно… упрямство — мешало! Каждый раз поначалу замирал, почти невидящим взглядом впиваясь в носившуюся в воздухе музыку, но Улетаев видел…
Не окружающую действительность, а именно саму мелодию. Первыми, точно на пленке магнитной, проявлялись цвета, а очертания были всегда. Просто мозг их услужливо подгонял, стоило лишь услышать подходящий толчок. Идеи всегда витали вокруг него в воздухе. А мелодия позволяла уцепить, а затем и вдохнуть красками в них движение и жизнь…
Да-да, именно так: каждая нотка, каждый перебор своими тонами окрашены были. И все разные, каждая своего цвета — вместе они сливались в фантастическую картину, яркую и полную смысла и жизни. Так, собственно, было не только с музыкой — Алёша всегда, сколько себя помнил, видел всё в цвете.
Каждый предмет (и даже живой и деятельный субъект!), каждая эмоция, каждое слово были окрашены своим цветом. Хоть это и несколько мешало в выстраивании отношений с окружающим миром, попросту вычеркивая его из клана «нормальных», но Лёхе дважды крупно повезло. В первый раз с родителями — те не пытались его ломать или перестраивать, но и как с Женей — мать — не обращались. Они видели в нём не юного гения, а прежде всего своего ребёнка, которому надо помочь прижиться в мире, от которого он отличается. Потому-то каждое лето он, как и многие дети тех лет, проводил на выселках — у дедушки в деревне… Социализация там, откуда особо и не сбежишь, ему тоже очень помогла, но и не только она.
Тут-то и раскрывался второй фактор везения. Лёшка нравился людям — те к нему тянулись. Хотя и считали чудаковатым, но своим. У него без особых усилий получалось втянуться в коллектив. При этом быть хоть и с ним, но на расстоянии небольшом. Умел он и драться, и стоять за себя — был художником, но таким, которого лучше не злить. Во-первых, мозг может и отдыхал на математике, но генератором идей был изрядным, а во-вторых, этот человечек в пять лет бесстрашно отбил у самого грозного петуха Савелия утащенный им нарядный бантик девочки Любы… Это, кстати, не раз помогало — как и солидный рост.
Так что, оглядываясь назад, особенность эта, почти дар, была огромным подспорьем в творчестве — в рисунках, текстах — понимание истинного цвета предмета было важно. И если в рисунках опосредованно, то второе он объяснить так до конца и не мог… Говоря «тексты» Алёша подразумевал не только комиксы — хотя, безусловно, они и составляли большую часть его изолированного от Жеки (будто от того может хоть что-то быть таковым, ха-ха!) дохода… Хотя не деньги были важными. Просто комиксы — это была его маленькая отдушина, кусочек только его! Но и там нет-нет и всплывал Мордатый — видимо, оттого, что давно был частью самого Лёхи… За что Улетаева и поносили хейтеры — мол-де, даже и там, где сам с усами, у тебя герои и злодеи подчас имеют знакомые черты…
Впрочем, ладно… Так было и прежде, так будет и далее — не можешь изменить, абстрагируйся, медитируя. Были и другие ведь тексты, не те короткие и меткие диалоги с полуглянца… Тексты для мелодий Евгения. Тот ведь не для филармонии музыку писал… Не для саундтреков. Он концерты давал. Эстрадные. А там, сами понимаете, подпевать надо слушателю… Так-то — и как страдала Людмила Геннадьевна, даже не в жанре оперы творил её сынок… Разменивался на ширпотреб… Но так считала она. А вот народу эти, пусть и не высокие творения нравились, но, впрочем, в них ощущалась выправка от обучения, незаконченного в консерватории… Академическая! Им они заходили. Женя был особенным… Но он не делал своё искусство слишком сложным или элитарным, что понять вообще никак невозможно было.
Нет, хоть и глубины были скрыты, но общую картинку — слушатель улавливал. Во многом благодаря тому, что поэтом у него значился Алексей. А он не Пушкин, у него и отчество не Сергеевич… Вообще-то Юрьевич, но и на Лермонтова он также не тянул. Нет… Писал коротко и ёмко — может, не идеальная рифма, но люди охотно запоминали и пели. А кто не мог понять текст — смотрел картину: экранами листали во время воспроизведения, желающие могли взглянуть и на оригинал на выставке на входе… Не на всех, конечно, концертах, но в двух столичных — почти всегда. Такое вот многомерное искусство. С базисом в виде мелодий, что задавали ритм и вели в этом причудливом танце.
И, скорее всего, именно эта особенность «видеть и слышать цвета музыки» и сблизила его с Женькой — рыбак рыбака, как говорится… Правда, в отличие от Жеки, щедро делившегося со всем миром своим особым видением, Лёшка в отрочестве предпочитал помалкивать — ещё заставят часами рисовать… Самые-самые понимающие родители, да. А вдруг перемкнёт?
Да и особо гениальным себя не считал — ни сейчас, ни тогда… Потому‑то особо и нападки хейтеров не задевали, ну право же, как можно оскорбить человека, который и сам себя ни Васнецовым, ни даже Малевичем Казимиром не считает! Нет, Алёша трезво оценивал ситуацию — понимал, что он, безусловно, талантлив во множестве областей — от художеств и сочинительства текстов, поэтических и прозаических, до сносного лабания на гитаре и завываний под неё же… Но при этом гением не был ни в одной. И да, он признавал, что прорваться на Олимп ему помог во многом тандем с действительно особенным в музыке Женькой. В далеком ребячестве.
Да, рисовал прикольно, много лучше большинства своих сверстников, даже лучше многих в их художке, куда прилежно ходил трижды в неделю на два-три академических часа — больше родителям было слишком накладно. Да-да, вот так — спортсекции почти все бесплатные, а за художку и музыкалку приходилось раскошеливаться, в основном. Может, потому что спорт — явление массовое, полезное обществу, а творчество — элитарный пережиток, которого много и не требовалось…
Так что особо не перетрудился, хотя и рисовал много и помимо. В художке его бесили манера преподавания, требования, но упрямо продолжал ходить, потому что кое-что самостоятельно получалось не так хорошо, как хотелось бы. Да и упрямо доказывать педагогу, что из него что-то да получится — это тоже казалось важным… Как и мечта на тот момент — поступить в шарагу художественную, о высших академиях и не помышлял. А туда без худшколы попасть сложно. Нужен был аттестат оттуда, да… Пусть и с тройками — получил же…
Конечно, хотелось бы жизнь и тогда с этим связать, тем, к чему душа лежит… Но не до такой степени, чтоб жить одним лишь этим. Конец света бы не случился, если б не поступил. Ну, пошёл бы в слесари-монтажники какие — ничего страшного. Наверное… По правде, оглядываясь назад, Лёха не мог представить свою жизнь без всего этого. Чтоб вот на скучной работе вырабатывать положенные часы, а дома оказываться без сил на рисунки… Нет, может и смог бы, но был бы это тот Улетаев? Точно нет.
Но, в целом, ему это увлечение тогда было просто по фану… Не задумываешься же в ранние годы, как потом кусок хлеба с икоркой зарабатывать будешь… Нет, конечно! У него были и другие интересы — приколюхи над особо вредными учителями – безобидные: ну, право, кто будет обижаться на пару карикатур, подкинутых самолётиком в окно учительской? За рисунки не отчисляют, а из троек он и так не вылезал. И футбол там, например. А вот Жека с музыкой жил. Точнее, он не с музыкой жил, как с женой или там, мамой, а он музыкой жил! Дышал ею!
Всё-всё на белом свете видел через призму возникающих в голове нот. И вечно съезжал на эту тему, в любом разговоре. Либо на музыку, либо на тех, кто её творил — были у него кумиры, да… Образцы, но не для подражания, а скорее, для вдохновения. Они смогли — и я смогу.
Лёшка, лишь став взрослым, догнал, что одержимость эта у его друга была частично, если не на добрую половину, спровоцирована мамой, её амбициями и многочасовыми занятиями той самой музыкой. И тем, что хвалила она его только за музыку… А любому ребёнку нужно одобрение родителей. Очень нужно.
Вот и бабушка Лёшки как-то в те лохматые времена заметила в разговоре с подругой, когда Улетаев и грел уши не специально, не со зла — он просто попивал чаёк с вареньем ежевичным — разве от такой вкуснятины приход бабушкиной подружайки оттащит — ага, сейчас! Они ему не мешают… И он им тоже — рот-то занят… Так вот, бабушка заметила, что талант — лишь часть успеха, причём не большая. Большая как раз и состоит из работоспособности. А уж этого у дружочка было с лихвой, да плюс мама, которая, словно локомотив от скорого поезда, не останавливалась ни на минуту. Вот и загнала — м-да… Хотя он и ушёл вскоре после того, как начал сам зарабатывать, из-под её влияния максимального, но ростки уже были взращены.
Но музыка была не единственной составляющей их дружбы, как могло показаться даже самым миролюбиво настроенным фанатам. Другие-то орали однозначно лишь: бутылка и деньги… Да уж — музыка нас связала в этом контексте звучало всё же получше.
Но при этом, ни тогда, в детстве, ни сейчас даже они сами не смогли бы внятно объяснить, что за сила притягивает их друг к другу. Да и задумывались ли? Вряд ли. Просто зацепились, просто вместе и дышалось лучше, чем поодиночке, вместе было легко шагать по просторам отнюдь не самого дружелюбного мира, а ещё разговаривать часами и не только об одной лишь музыке, слушать и смотреть. Кажется, Лёха был тем, кто приносил в жизнь Женьки хоть какое-то разнообразие, открывал что-то и помимо… Погружал в другие категории бытия!
Уж Лёшке-то точно тогда, в детстве, было рядом хорошо. Впервые появился кто-то, смотревший на него с искренним восхищением, кем он и сам восхищался… Кто-то, для кого он был важен и нужен, потому что для него и простые вещи, мелкие детские радости — открытие!
Что же касается Жеки — хоть тот никогда ему вслух этого не говорил, но было заметно, что присутствие в его жизни Лёхи тоже важно. Не просто же так тихое и спокойное юное дарование впервые в своей, тогда ещё не слишком длинной жизни, открыто воспротивилось воле матери. Ощетинилось и пошло иглами в защиту своего, впервые своего, а не её выбора!
А ведь тетя Люда поначалу действительно была резко против их общения — считала, что «этот мальчик с физиономией малолетнего бандита дурно влияет и отвлекает Евгения от занятий». Что ж… ну не выглядел Лёшка нежным художником! Скорее и правда — бандит, да. Вечно в синяках и царапках — так как тащил домой спасать животных, а те были часто напуганы и вследствие этого неаккуратны, плюс и дрался, бывало. Во дворе, если ты включен в коллектив, надо участвовать в самых разных мероприятиях — в том числе и в битвах по территориальному признаку… Он этим не гордился, но так было, а выдирать страницы из книги — моветон!
Наверное, больше от растерянности перед впервые проявленным не на музыкальном поприще упорством сына, нежели от высказанной затем «официальной версии» — дескать, пусть лучше с художником, чем просто с отпетым хулиганьем дружит — она и разрешила всё же эту дружбу. Когда убедилась, что в портфеле школьном Алёша носит не кирпичи, краденный цветмет и монтировку, а карандаши, тетради и краски… Ещё и, кажется, ходила в его художественную школу, справлялась… Хорошо, что так и не узнала, что не в портфеле, но в кармане у Лёхи лежал кастет… Для самообороны — район у них был вовсе не богемный.
По сути, не так уж не права была Женькина мама — отвлекал, да. В редкие минуты покоя — то есть без занятий — утаскивал во двор: играть в салочки, пионербол, казаки-разбойники и прочее, прочее, прочее. Потому что Лёху там знали и принимали, заодно, пожав плечами, принимали и эдакого плюс одного. В кои-то веки Евгений не был изгоем. Более того — он чуточку открывался этому миру и сам. Начинал разговаривать и взаимодействовать не только с Улетаевым… О да — плохо влиял, если в смысле вытащил из склепа чистой, идеальной до тошноты квартиры… Ну или не до конца вытащил… Так, выгуливал своего печального «вампира» прогуляться. По уровню бледности — точно он, ещё и зубы у того… Бывает, и не так уж редко, что клыки приметно выпирают, вот, а тут совпадение факторов… Тогда и стал Мордатым Потрошителем — фамилия, конечно, роль сыграла… Спасибо, что не мясо, да!
Да, отвлекал, часто платил за это дополнительными разборками с пацанами, но иначе не мог, ни тогда, ни сейчас — что-то тянуло и притягивало. С каждым днем всё больше и больше. Так и формировалась постепенно их дружба. И в детстве казалось, что так будет всегда: они молоды, талантливы, Лёхе море по колено, а у Жеки «перспективы великие», а впереди долгая жизнь, в которой непременно будет рядом верный друг…
Вот уж да — такие случайно упавшие самолётики! Не смог пройти мимо тогда, много лет назад. Что-то притянуло, подарило эту удивительную дружбу, раскрашенную всеми оттенками зелёного. Тёмно-зелёного, когда их связь была крепкой, как канат, и слегка зеленоватой, болотистой, полупрозрачной, туманной, когда натягивалась волоском, который, казалось, звеня тонко, вот-вот оборвётся легким дуновением ветерка. Бывали у них такие… Моменты. Несколько раз натяжение можно было ощутить физически.
И всё же нить каким-то образом выдерживала все испытания, держала крепко, точно стальные кандалы… И это так и непознанное до конца Нечто продолжало притягивать, порой это было весьма болезненно… Неудивительно, что сейчас, обхватив себя руками за озябшие щиколотки, Лёха ощущал, что совершенно выжжен и разбит… Если каждый раз тянуть — устанет даже самый сильный.
И хотя он к самым сильным себя и не относил, но его запаса прочности хватило, чтоб ходить по краю вместе с другом вот уже девятнадцать лет.
И ведь гении имеют тяжелый характер… Порой очень уж. Особенно оторванные от реальности гении. Он ведь и не понимал особо даже, что обижал его… Зато эти оправдания, подгоняемые и напутственным тыком от тети Люды, повторял каждый раз сам Алёша — в результате каждый раз продолжал приходить, словно верный Санчо Панса.
Только вот он не был оруженосцем. Нет, подавал своему рыцарю ядра и патроны к мушкету, но… Он был слишком умен, чтоб не видеть, к чему приводит борьба с ветряками… Слишком самостоятелен, чтобы полностью раствориться в чужих нуждах и потребностях. Иначе бы не выстелил тот, только свой угол — хоть ему и говорили все, смеясь: зачем — и так хорошо зарабатываешь… К чему тебе эти комиксы? Но они были построены. Они были успешны. Хоть и Женька из них не вытравился… Он был и там — ничего-то Улетаев поделать не мог.
Кто-то зависим от веществ, он, очевидно, что от Мордатого… Но понимает это и тяготится… Мечтает… Да, верно именно так — мечтает вырваться! Ведь дружба стала в тягость… Слишком уж долго это продолжалось… Слишком уж росла капризность Женьки, а градус безумия в планируемых турах и проектах превысил все допустимые для такого приземлённого чудика, как Лёха, пределы.
Нет, теперь Улетаев не боялся называть вещи своими именами. С каждым годом он всё больше и больше не то чтобы тяготился этими взаимоотношениями — ведь по-прежнему были хорошие дни, просто редко… Устал, наверное, да. От плохих недель и месяцев. Тяжкий вздох сбил курсор и рвущиеся ноты стали тише… Но он всё равно отчётливо их слышал. Те причиняли страдания. Настоящие. Не иллюзорные.
Вот кто бы мог подумать, что с возрастом нет-нет, да начнёт постоянно проскальзывать мысль, что дружба эта нужна только ему? А Женьке нужен рядом даже не человек, а так, функция… Чтоб было кому написать текст и обложку-иллюстрацию… Просто поэт и оформитель. Причем без последнего может и обойтись — просто фото группы втиснуть… Он ведь так делал уже — поругались они тогда… Знатно.
Отсюда и мысли всё чаще посещающие… Что это игра в одни, причем пустые, ворота, и Улетаев всё бьёт и бьёт, в надежде одержать победу в какой-то странной, потерявшей смысл и ориентир игре, да вот только всё мимо. Будто он кос до безобразия… Ну или слеп. Потому что, кажется, легче нет задачи, ну пробей ты хоть с метра — это ж не пенальти, и судьи нет… Никого рядом. Только звеняще-пустой стадион, лишь на трибунах невнятно копошится серая бесформенная масса — кажется, их фанаты… Те самые, что не понимают и горазды обличать — наблюдают, усмехаясь, за его стараниями… Пустыми.
Вот и думай — стоит ли выбиваться из сил, возможно ли достичь этой победы, когда ты единственный игрок в команде, а ворота, кажется, не иначе как зачарованы? Или сам он путник, сбившийся с дороги. Крепко так. Где-то не туда свернул. Когда решился вернуть самолетик или когда всё осознал, всю бедственность своего положения, но не ушёл… Где взять силы уйти?! Потому что каждый раз, когда он про это задумывался, подсознание вопило дребезжащим старческим голосом однажды ударившее ему по ушам от Людмилы Геннадьевны: «Евгения надо опекать, один он не сможет… Пропадёт. У каждого гения должен быть свой ассистент. Верная тень… Я прошу тебя, Алёша, ты уж проследи… Судьба у тебя такая!»
Этот фатализм его бесил… Как и то, что отчасти она была права… Но ведь Лёша не согласится… Не таков его характер был, чтоб в тени отсиживаться. Он вовсе не верный пёс, а дикий и своенравный, пусть и относительно спокойный (пока его не трогают) зверь, ценящий и свой комфорт тоже!
И что делать, а? Как уйти, ведь если Жеке не всё равно — он не перенесёт… А если всё равно — это уже больно ударит по самому Улетаеву… Не догадка, а прямое подтверждение. Что хуже: убедиться, что другу на тебя плевать или ранить этого друга в самое сердце?! Да и самому как это пережить? Ведь больно и уходить будет, с корнем вырывая, но и оставаться мочи почти не было.
И ведь никак Лёша не мог найти ответов на эти, мучившие до бессонницы вопросы. Более того, их становилось с каждым днём всё больше, несмотря на укреплявшуюся странным образом именно в последние годы связь. Он понимал его без слов, но ощущалось всё это кандалами, перекрывающими свободный ток воздуха и леденящими не только кожу, но и внутренности.
Их становилось больше… Как и других разных «мелочей», которые, накапливаясь, достигали размера огромного снежного кома, грозящего даже не сбить с ног, а размазать, поглотить лавиной, как незадачливого альпиниста, что был слишком самонадеян… И этот ком не мог растопить никакой огонь внутри. Тем более едва тлеющий уголёк с красным пятнышком искры из живого и тёплого…
Вот так до обыденного обидно и объяснимо, но то, на что в детстве не обращаешь особо внимания, сейчас больно резало и кололо. Он, конечно, храбрился и знал способ для отпора, но… На каждый роток не набросишь платок… Да и была в этом какая-то высшая справедливость: в школе он перепортил все учебники, до которых дотянулся: досталось и историческим деятелям, и именитым учёным и даже литераторам — всем! Не скупился на рога, копыта и дополнительные конечности поинтереснее. В этом весь Алёша Улетаев… А теперь вот его очередь. А как хотел-то? Оказавшись не просто рядом с великим, но и — что бесило людей больше всего — ещё и финансово его успешнее… Всё-таки у Алеши яйца в одной корзине не лежали… А потом кто-то слил данные, и понеслось… Как смеешь ты получать за свои жалкие порисульки и пописульки больше, чем ЕвГений?! Причём самое сочное в том, что это они — мыши эти — и покупали его произведения… Кололись, но жевали кактус, листая яркую обложку очередного комикса.
По отдельности — это всё ничего, пустяки, дело житейское… Вместе, накопившись, доводило до исступления… Так, что и руки порой опускались — нельзя ведь всех филигранно высмеять в следующем выпуске… Никаких рук и страниц не хватит… Да и прятались они за безликими никами — не идентифицируешь. Кроме особо ретивых — из тех, что лезут бельмом на глаз.
Так что да, хватит обманывать себя — его изводило постоянное напоминание от разных людей, что Лёха всего лишь примазавшийся ко всему друг детства гениального композитора, и на самом деле лишь мешает подлинному таланту Мясникова полностью раскрыться. Да-да, так и говорили, и писали. В том числе и в прессе.
Или то, что зарабатывает нехило на этой дружбе — помним же, да, кроме комиксов, отчисления за тексты, но почему-то больше всего нападок вызывало то, что каждая картина, созданная при прослушивании мелодии, сначала выставлялась перед крупными концертами, а затем на неё неизбежно находился щедрый покупатель… Очень щедрый. Лёха не называл цену, он, вообще-то, не стремился их сбыть — денег и так хватало, но суммы, которые озвучивал его заметно капавший слюной директор, заставляли пойти навстречу… Частная коллекция, так частная коллекция — в конце концов, у Женьки эксклюзивное право использование полотен для обложек и экранов, а также мерча остаётся… Картины продавались по крайне хорошему ценнику, который потом нет-нет, да и утекал в СМИ, а его хейтерам только и оставалось, сходя с ума от зависти, раз за разом повторять, что без Женьки он никто и звать его никак.
Просто Скрудж Макдак, ага… Бесило их и то, что второй раз не женится… И что первая жена у него не так много и отщипнула – этот мерзавец все предусмотрел, договорился, гад! Прийти им в голову, что можно остаться с бывшей не на ножах, не могло… И без всякого контракта договориться — мерим же по своей одёжке! Задевало и то, что Жека не чурался ходить бомж бомжом… И тут невдомёк было, что тому просто всё равно на тряпки и бренды — ему комфортно в этих рванных штанцах, вот их и наденет. А виноват во всём коварный и прошаренный в поиске наживы и выгод Улетаев! Тот, кто обобрал бедного и доверчивого Евгения. Дурака, видимо, полного… Забавно, они не осознавали, что такими предположениями оскорбляют кумира…
На самом деле, тут они не так уж и ошибались. Много кто пользовался добротой Жеки… Занимали крупные суммы и не отдавали, а тот и не понимал. Всегда верил в порядочность, что если не отдаёт — значит, не может… Ситуация… И забывал. Легко и просто. Пугающе легко — если б Лёха его минимально не контролил да мама на мозги не приседала — точно бы по миру пошёл…
Было у него две жены — с обеими развёлся нехорошо… Обе своего не упустили. Когда в следующий раз Алёша намекнул на юриста и помощь в контракте — так разозлился, что полкомнаты расколотил. Но вот что интересно — с очередной, возникшей нежданно-негаданно любовью всей жизни расстался… Так и жили, как говорится… Как на Ключевской сопке.
Вот же, как интересно получается — Лёшка, несмотря на некоторую свою нелюбовь к системному подходу, доучился-таки, за плечами и художка, и профессиональное училище, и как бы он ни скрывал эту свою особенность, но был профессиональным художником, и это всё же определило его дальнейшую жизнь… Или же это сделала встреча с Жекой? Ведь, не случись её, он бы вскоре бросил кисти и пошёл в автослесари, ибо там и платят поболее, особенно на начальных-то этапах, и для мужика это более понятная работа, нормальная, во! Можно в карьере реализоваться не только тем, кто ты там по диплому… По этой бумажке, которой без навыков можно запросто… растопить печь! Нет, он ведь многостаночник, или как злобно подпыхивали: чтец, жнец и на дуде дудец… В данном случае духовые Лёха не любил — губы болели, только гитару да скрипку признавал. Нервы ему это занятие успокаивало, когда рисование о слишком многом неприятном напоминало…
А вот музыка, своя музыка, что рождалась, как ни странно тоже — она как-то помогала забыть всё это. Пусть и ненадолго. Но её он никому не показывал. Хоть и была та на вкус самого ж Лехи недурной. Боялся не того, что общественность полыхнёт, будто ядерным топливом заряженная и частицами накрученная, а реакции Женьки… Тот может решить… Что Алёшка его так… Подсиживает — он был мнительным, да. А вот это ещё один валун на его шее — невозможно поделиться с миром таким вот, пусть и неказистым, но любимым и тоже своим, прожитым и раскрашенным творчеством… Ведь были под собственные композиции и слова написаны, и картины созданы — и ничего из этого не показать, даже прятать стыдливо приходилось от посетителей… От Женьки в частности — точно у него там в подсобке не картины, а голова отрезанная разлагается!
Достижений было полно… И прокручиваемые про себя мантрой мысли, что это зависть — помогают плохо. Очень. Успехи меркнут, триумф отдаёт гнилью, когда в глазах окружающих ты всего лишь меркантильный подонок и используешь в корыстных целях своего друга. И то ли они слепцы, то ли ты…
Наверное, поначалу, когда начался только их путь наверх и ещё не прозвучали эти слова тети Люды, тогда Лёшка был бы только рад, так сказать, «жить в тени» своего гениального товарища. Не отсвечивать, а спокойно жить, имея стабильный неплохой доходец, благодаря чему бед материальных не зная, дружить, пополняя духовные потребности, заниматься любимым делом.
Но вот тут-то и заковырка скрывалась — Женька сам всячески его выставлял. До сих пор. Так было и продолжалось и поныне… Хотя порой в уши этого товарища влетали и закреплялись слова «доброжелателей» — и тот начинал несколько дистанцироваться и высказываться иначе, ревнуя отчаянно их совместное (пусть и о вкладе все орут — музыка первична, ты лишь рамка для картины!) к нему… Но это проходило, как правило, не без увечий для души самого Алёши — а вот Жека в этом ничего такого не видел. Заявлялся как ни в чём не бывало с новым треком в мессенджере — на, мол… Потом как ни в чём не бывало и давал комментарии журналистам, вновь его выставляя… Был ли это изощрённый способ извиниться — Лёха не брался сказать.
А ему это постоянное почти что звучание в интервью выходило только боком… Подзуживало и без того обозлённый народ. Нет сомнений, что на первых порах это примелькало его имя… И да, Улетаев отдаёт себе отчёт — может, именно из-за этого «что-то слышал» его комиксам и дали зелёный свет в издательстве, где он уже и печатался седьмой год успешно. Да, он обязан Жене, но и тот… Не пробовал продать свою музыку без его текстов. И яркой обложки-картины… Мир узнал их вместе, неделимыми. И узнать, как было бы и просто ли Лёшка — рама, а Жека — полотно, им не дано.
Было то, что было… Прошлого не вернуть. В том числе и не такого уж и далекого прошлого, когда однажды, получив очередную серьёзную музыкальную премию и вновь попав под прицел журналистов, Женя сказанул лишнего. Сильно лишнего.
Нелюдимый, малообщительный Мясников, несмотря на все странности… Ну какие странности — вот, например, первый сам никогда не звонил, не приезжал, только если уж совсем не припёрло к горлу! Тогда мог — да, приехать, вынуть из постели и куда-то потащить срочно — вдохновляться видами и внимать осенившим его идеям, и вообще, мог подвиснуть, провалившись в пространстве и времени…
Ага, и это, кстати, тоже больно било. Не того человека природа фамилией Улетаев наградила! Мог Женька отлететь запросто, абсолютно забыв про, к примеру, приехавшего к нему в этот момент Лёху (что рождало дополнительные сомнения в нужности его персоны для Женьки) — короче, несмотря на всё это, случайно поймавшим журналистам он бодро и чётко взял и сказанул, что, мол, через Лёшку проходит вся его музыка… Что тот не просто автор текстов и обложек, а тот, кто первым слушает и вносит свои правки, пожелания, прямо влияет на процесс… Как не акт… творения!
Всё это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ибо это безумно сильно исказили, как могут выкрутить при желании любые слова — о, теперь он стал в этом вопросе экспертом. Настолько всё это подлючим образом вкручивалось, впивалось в мозг, что уже автоматически и само слово «журналист», и сами представители этой профессии, включая блогеров, окрашивались в красный цвет.
Этот цвет ассоциировался с опасностью, резкостью, головной болью — Лёха так устал от этого постоянного гнёта. Сил почти не оставалось. Особенно страшно было представить, как разорвёт их, если он посмеет уйти… Наверное, Сальери — будет наименее обидно пущенное ему пулей в затылок слово.
И ведь поначалу ко всему этому относиться было проще. И все эти обидные чужие высказывания казались чем-то далеким, из серии: собаки лают, караван идет. Но теперь… ну не мог он кривить душой, чувствовал же, как жжёт холодом, а что-то внутри мерзко поддакивает — может, и правы они, а ты паразитируешь… Синдром самозванца, слышали?
Лёха и сам не понимал, как так случилось, что со временем его броня не просто истончилась, а на ней живого места не осталось… И хоть всему миру и было невдомёк по-прежнему, что они реально задевают — всё ещё казался наглым и непробиваемым, а правда оставалась похоронена в этой просторной квартире, апартаментах, как называла это его дизайнер, помогающая с ремонтом… И тем не менее сам Алёша давно не был в порядке.
Иначе бы не сидел сейчас, скукожившись на кресле, чувствуя, что если отцепит руки от подрагивающих от холода лодыжек, то взвоет в голос… Теперь уже чужие слова ранили совершенно беззащитную кожу, постепенно впиваясь острыми осколочками в мясо, да уже и не по фразе, а пословно. Он сильно боялся, что скоро уже каждая буква сможет смертельно ранить. Убить.
Да, теперь это, кажется, стало вопросом выживания… Интересно, а если плюнуть на все, снять часть денег и махнуть в тайгу на Дальний Восток? Не в смысле — нанять бригаду, поставить там сруб Бабушки Яги, сдадут — даже если налом платить, узнают и сдадут с кишочками всеми. А так, тихо-мирно снять где-нибудь под Воркутой домину… Угу, и жить-поживать. Связь есть и там — совсем уж зарыть голову в песок получится, только если сбежать куда-нибудь в бунгало туземить в Папуа-Новую Гвинею. Интересно, если он привезет им пару бочек алкоголя — примут? Эх… Нет, самообман — это плохо. Алексей же слишком привык и к родному дивану, и к городу. Нет, не выкурят его отсюда.
Но почему это он должен бежать из дому? Можно ведь и остаться. Просто хлопнуть той дверью, что вела в жизнь Жеки. Сказать, что всё, Евгений Константинович, я больше не с вами, на вас не работаю. А все старые проекты, права и отчисления — вот адвокат, вот директор, с ними решайте. Пользуйтесь себе, отчисляйте по-старому…
И вот, казалось бы, выход — не свет в конце тоннеля, а просто отдались, уйди из авторской группы, перестань решать проблемы другого, потому что своих накопилось слишком много. И ты не вывезешь. Точно сломаешься, если оно так пойдет дальше. Кончишь жизнь в психушке, а этого, знаете ли, он боялся больше смерти от того, что сердце решит прислушаться к словам врачей о помолодевшем инфаркте и выдаст остановочку…
Угу, простой выход: я устал, я мухожук, и хлопнуть дверью, обрубая канатец связи или даже сталь кандалов болгаркой… но совершенно невозможный. Прежде всего, – и это тоже нужно ещё раз повторить, ибо это правда, и утверждая иное, Улетаев себе нагло врёт, – Женька ему действительно дорог, как бы последний к нему ни относился… Уразуметь самостоятельно, после всех этих подточек извне не получалось, может, и он слишком прислушивается к другим и теряет нить… Ну а спросить Лёшка боялся — вдруг ответ не понравится и подозрения подтвердятся. Или же, того хуже, непривычная фальшь прозвучит в родном голосе… Вдруг всё это какая-то хитрая игра со стороны Женьки? Что не простачок тот вовсе, а кардинал серый и расчётливый — маловероятно, но отрицать что-либо Алёша боится, как и зарекаться. Угу, блин. Этому ведь способствовали и некоторые наблюдения. Не давали отмахнуться, как от назойливой мухи… Не давали.
Ведь странности Жеки со временем только увеличивались в размерах, из безобидных распухая в какие-то… раковые что ли. Почему-то это слово просилось. Так, осторожность в общении – или по-простому неумение его выстроить, ведь весь важный этап, когда все это делали в детстве: он играл на трубе, а не в мушкетеров и гвардейцев кардинала! – переросла в замкнутость и нелюдимость. Странно только, что сами люди были от него в восторге — видимо, он был сродни другому Евгению, Онегину: чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей! А любовь к музыке переросла в одержимость, при которой дружище его частенько забывал элементарно поесть, погруженный в процесс творения. Пить он не забывал… Только вот это не вода была. Дружище затаривался ящиками с «топливом горячим». Вот и боялся Лёша, что Жекино раздутое эго — типа, гению можно всё, в том числе и немного топлива – приведёт к беде… И реально он пропадёт!
Так что и у Лёшки появились некоторые новые привычки-кирпичики, к тому, почему он сейчас в таком разнузданном состоянии зависал в кресле, скукожившись под гнётом обстоятельств… Ничего особо сложного в них не было, как и невыносимого, но это всё вместе давало эффект могильной плиты, что навалилась на плечи и скинуть её сил не доставало. Ну что там… Да просто регулярно (почти каждый день!) заезжать проведать друга, главным образом, чтобы досмотреть в бытовом плане — проследить, чтоб поел, поспал и так далее. При всём своем таланте, в бытовом плане Женя был то ли младенцем, то ли инвалидом. То ли младенцем-инвалидом с тягой к саморазрушению. Ибо младенцы не глушат водку так, словно это минеральная вода, при этом невинно хлопая глазами…
Возможно, гиперопека матери сыграла решающую роль в формировании эдакого бытового атавизма и чувства собственной исключительности (что трансформировалось в некоторую вседозволенность!), а потом и вовсе всё усугубилось ранним уходом тети Люды из жизни… Отделился тот, конечно, многим раньше, просто смерть матери по нему ударила сильно — случилось это относительно недавно. Тогда-то и сладу с Жекой не стало почти никакого… Он себя ведь винил. Думал, что пошёл в эстраду, и этим сердце ей и разбил… Потом ещё и женился — так что угодить той никак не мог… Плохой сын? Да, несомненно! В глазах самого Мясникова… Ещё и запомнил он, что мать в том, что с дорожки «настоящей музыки» сын свернул, видела одну живую причину по имени Лёша. Ещё и оттого доставалось, да… Будто бы не сам тяготел. Да, болтать, конечно, теть Люда и такое могла… Но вот серьёзно считать — этого Улетаев не знал наверняка. Так что тут уж ничего не попишешь. В любом случае Женька стал тем, кем стал, как бы печально это ни звучало. Так что нет, не мог он бросить такого человека, но и дальше продолжать тащить и его, и себя как ни в чём не бывало — не мог. Всё, ваша лошадь издохла, сударь!
А ведь была ещё причина, та в которой и признаться… стыдно. Потому что вторая причина крылась в том самом чувстве собственной нужности. Ему необходимо было присутствие в жизни Женьки и его музыки. Иной раз он сравнивал это чувство с зависимостью — и в самом деле, очень похоже было. И сил разорвать эту зависимость не было. Может, и стоило бы попробовать… Снова жениться. Детей уже завести. Может, хоть это помогло бы? Стать нужным не как абстрактный «эй, автор, гони проду комикса», а лично. Это было очень-очень нужно… Но чтоб найти этот новый берег, сперва нужно было отплыть от старого, а он не мог… Сразу начинал тонуть… И только чувство ответственности, что да, чёрт возьми, мы в ответе за тех, мимо кого однажды не прошли — оно и помогало всплыть. Раз за разом, как бы плохо ни было. И как-то на время даже и подзабывалось, а что, собственно, его на дно-то опустило?!
Да, у него всегда была жизнь помимо Женьки. Но вся она обычно была окрашена в какие-то неяркие тона, и только рядом с тихим Жекой фонтанировала яркими красками, и это буйство давало почву… В том числе и для ну, чисто его, да-да, сюжетов комиксных. Парадокс, да? И звучит интересно, только пока ты в этом не существуешь. Не варишься, как уже белые-белые, забытые кем-то в чане с кипятком джинсы-варёнки… Потому как вот если пришлось — тогда слово «интересно» неотвратимо трансформируется в другое — «страшно».
Обе его жизни, казалось, существовали параллельно, не пересекаясь. Одна — яркая и мучительная, вторая — такая, какую он и хотел, размеренная и посвященная его удовольствиям и творчеству, но блёклая, подавленная невозможностью полной реализации. Дурного вида тень — вот наиболее подходящее словцо. Хотя как такое получалось — не понимал. Ему очень бы хотелось объединить все в одну, чтобы достичь гармонии цветов, чтоб получился баланс света и тени, чтоб можно было всё-всё выпустить из бездны тёмной души, больше ничего не прятать — того, что гложет. Но, увы, не получалось. Словно «страшно» затмевало всё. Он трус, раз не может, но признания нисколько не облегчали долю. Это, вероятно, и угнетало, разрастаясь синильно-чёрным, холодным космосом без всяких звёзд в душе и гася огонёк. Улетаев потух, скоро они оба, скованные одной цепью, приговорённые, утонут в ледяной проруби… Или же нет — он ошибался насчет Женьки, и утонет только Алёша…
Музыка внезапно оборвалась, взяв напоследок высокую ноту. Так лязгает затвор в тиши, потому что окончание мелодии сродни выстрелу стартового пистолета. Всегда. И только для него… Не знай Лёха, что Женьке свойственны вот такие, резкие и обрывистые ноты в конце, словно бумажный лист сминают мгновенно, без сожалений, то, возможно, испугался бы или, по крайней мере, смутился от такого финала. Но за весь пройденный путь уже привык. Эдакая фирменная подпись… Точка в виде восклицательного знака или вопроса… Иногда многоточие, но никогда не просто внятная и понятная точка.
И да, для самого Улетаева это каждый раз срабатывало как спусковой крючок: все прежние размышления, мысли и чувства, даже самые мощные, покорно и быстро теснились и исчезали, оставляя место лишь для творчества. Пусть ненадолго, но у него снова будет время забыть обо всём… Во время творения ему станет легче, а потом хуже… Много хуже. Но то будет потом!
Сейчас он не в этой реальности. Его волочащийся по земле якорь, жалобно звякнув, подпрыгнул… Повис в воздухе, как приговорённый висельник. Не медля больше ни минуты, пока переливы цветов в голове ещё держались (единственное, что там держалось сейчас — да!), вскочил, едва не снеся ноутбук, подбежал к рабочему месту, схватил карандаш и стал лихорадочно набрасывать на мольберте набросок. Как всегда — транс какой-то, словно невозможно остановиться.
И да, по мелодиям он рисовал только традиционными материалами, это комиксы выходили из-под цифрового пера, да ещё их обрабатывали шестеро помощников, потому что в две руки с тем объемом было не справиться — от него был сюжет, слова и эскизы на нынешний выпуск. Да уж… Лёха теперь был начальником своей небольшой творческой ячейки… Но это было не то и не те отношения, даже если ребята и были славными. Он их босс — этим, увы, всё сказано.
Мысль эта снова обожгла горечью… Что с течением времени и ростом положения сложно найти того, с кем сможешь быть на равных, свободен и уверен, что тебя поймут и скажут: друг, пошли вперёд… Но нет — наваждение было сильнее, чувства убил этот волшебный мороз — и он целиком и полностью отдался акту творения, как назвал бы это, пафосно хмыкая, Жека.
Он и не остановился, пока холодное, почти зимнее солнце не предъявило свои права, ворвавшись первыми блёклыми лучами в комнату. Только тогда отстранился и, сморгнув пелену, взглянул на результат своих трудов.
Пятясь, он не заметил, как упёрся в стену… Та шершавыми выемками узора на новых обоях вернула к реальности, заставляя осознать и оценить, что он только что сотворил. Какого монстра, подобно доктору Франкенштейну, сотворил…
На холсте холодными, застывшими сосульками-мазками в исключительно голубовато-серо-синих-чёрных тонах был изображен сгорающий заживо в этом самом ледяном огне человек. Мука в его блёклом, покорёженном сетью трещин-морщин лице ужасала. Ноги, которые, как он только что выяснил, страшно озябли, подогнулись… Алёша обессиленно сполз по стене… Ладонями он закрыл глаза, чтоб больше не видеть этот ужас…
Ага, куда там! Картина, собственное ужасное творение, стояла у него перед мысленным взором… От себя не убежишь — ядовито кольнуло подсознание. Кого он изобразил в своём порыве? Женьку? Что-то внутри лающе хмыкнуло… И ему стало ещё страшнее, чем раньше было, но Улетаев, упрямо вернул мысли в прежнее лоно. Да, кого кроме Жеки-то? Он же — из них двоих — король драмы… Конечно, Женьку, вот и перепугался… Угу, конечно… Непременно! Сгорающего от глухого одиночества, непонимания, слепоты и отверженности миром, от постоянного предательства окружающих? Лёшка почти заскулил, вцепляясь себе в грязную от красок ладонь зубами… Боль физическая чуть приглушила. Только чуть. Потому что альтернатива уже билась в черепушку и уже была понятна и принята, хоть он и не отдавал себе в том отчета… Пока нет…
Так Женьку ли он там изобразил? Или же… себя? Своё прошлое, настоящее и будущее сразу?! Ведь близок тот день, когда ледяной огонь сожжет его изнутри. Может, сегодня как раз такой день, а?
Лёшка было отшатнулся, только вот некуда ему было… Стена. И она неожиданно надавила на мечущееся от ужаса и не находящее выхода-спасения сознание. Нет спасения — там, на полотне, он сам. Автопортрет. Не таким Улетаев хотел тот видеть… Совсем. И ведь грязный реализм ситуации удивительно сплетался с фантастичностью изображённого… Ну какой ледяной огонь в этом обыденном мире?! Художественный вымысел… Яркий, кричащий от боли образ. Возможно, самое пронзительное из его полотен.
Он неловко завалился на бок, исступлённо расчерчивая, кажется, сломанным ногтем размашистый крест… Кровью. Но даже этот, себе, что ли поставленный знак, не был столь жутким, как эта дьявольская картина… Она буквально сводила с ума, доводя до края. Вот, дальше уже всё. Некуда уже падать. Дно ощущалось кожей, холод этой погребальной ямы… Лёхиной. И только его. Не было тут рядом никого. Он один в своей могиле. Так и умрёт тут… В своей квартире, рядом с этим портретом, чья дьявольщина хлеще портрета Дориана Грея.
Неизвестно — даже кто и когда обнаружит… Возможно, редактор, что не получит своего комикса в срок, ведь должен был Лёша поглядеть работу, дать добро и выслать на вёрстку, или кто-то из его команды — поднимет тревогу, да, что-то давно шеф ничем не грузил, не слал в рабочий чат мемчики и видосы… Может, директору понадобится срочно его автограф… Да, кто-то из них… В самом крайнем случае его найдёт хорошенькая дизайнер… Они закончили с кабинетом, гостиной и спальней — оставалась кухня. Та какие-то идеи на неделе обещала занести… И Карина знала, где запасной ключ… Чтоб всегда иметь возможность замерить тот или иной угол. Будет жаль, если это она найдёт. Но не Женька ж!
Он хмыкнул, чувствуя, что его начинает… или уже давно трясёт… крупной дрожью. Придёт тот… Как же! Он из той породы, что может и похороны провитать в облаках… Нет, он вряд ли придёт к нему лично — скорее, оскорбится до глубины души прослушанной записи и отсутствию отзыва на неё и заточит зуб. Да, так и сделает… Алёша ведь всегда откликался по первому зову… А тут — обидится. Это же большой ребёнок… Да уж, ребёнок. Он покачал головой, чувствуя, как та невыносимо тяжелеет, а всё тело молит о пощаде. О кровати.
Только вот сил ползти до неё не было. Усталость навалилась сильнее прежнего, вместе с прежней горечью и новым страхом, настолько вымораживающим, что его сердце пропускало удары… Плохо, очень плохо. Даже если сегодня он тут выживет… Свернется калачиком у дьявольского портрета-отражения и забудется тяжелым сном, чуть восстановив силы, потом его всё равно доконает такое отношение. Однажды не выдержит точно. Запаса прочности больше нет. Улетаев всё отдал. И даже больше. Остались одни долги. И ничего больше.
Его судьбы безрадостный финал — вот он, нарисован. Им самим же. Так и будет, сгорит, снедаемый колким холодом. Многого на самом деле и не надо… Может, Смерть возьмёт его и не сейчас. Но рядом бродит, холодит затылок — ну или это от нового ремонта щель осталась, и с улицы сквозит.
Кажется, вот ещё раз услышит хоть одно творение Женьки, прекрасное и ужасное одновременно, или прочувствует новый виток ненависти от людей, которые не знают ни его, ни Мордатого — ничего совершенно об их ситуации… А судьи кто? Как же он устал от этого… Вот хоть что-то из этого — даже мелочь какая… Но она переполнит чашу — равновесие окончательно сгинет в бездну, и уже никого и ничего не спасёшь… Потому что внутри взовьётся столбом в преисподнюю острейшее, разрушающее, холодное пламя, не помогающее жить и творить, а совсем напротив… Придёт его пора или тенью в скорбном доме бродить… Или умереть. Почти слышит ведь зов…
Ужас придал сил, иначе объяснить невозможно, как измученный организм справился: вскочил Лёшка на подгибающиеся на ноги, удержал равновесие и одним яростным прыжком оказался у своего ужасного творения. Глухо зарычал, чтоб не свалиться, одной рукой опёрся на мольберт, а второй, ясно представив как именно, не на картине, а в жизни он сгорит прямо тут — спасибо, живое воображение, выдрал ещё не высохший до конца холст, да и начал яростно сминать.
Страх придал сил, а цель решимости — у него получалось стоять почти прямо и обеими руками делать то, что никогда раньше не решался сделать ни с одной из своих работ. Неудачные наброски и версии просто выкидывались — он не страдал паранойей, чтоб покупать крупноформатный шрёдер… И в центре города в жилом комплексе камин не поставишь — следовательно, спалить рукописи шансов нет.
Только так — рванными физическими усилиями, сорванным дыханием, ещё больше раскроенным пальцем…. Холст поддавался плохо, но Алёша всё рвал и рвал его, комкал так, словно надеялся вычеркнуть, выкинуть, изничтожить вместе с ним и всё то, что накопилось в душе и яростно там ревело. Причину этой боли… Этой картины… Но не получалось, совсем. Та ведь была глубже — лист на кроне, а корень-то оставался цел… И прорастёт вновь. Сколько бы он тут не старался — это неизбежно.
В отчаянии Лёша переключился и на другие полотна — те, что он оставил не для выставок и не для продажи… Но те он тоже нарисовал по Жекиным творениям. Просто тот решил не включать эти песни в финальные версии альбомов, так и пылись те в его квартире — неистребованные музыкантом… Забытые. Прямо как и сам его друг! А друг ли?!
В ярости начал срывать со стен все картины, что были связаны с Женькой, все до единой… Срывал одну, бросал с треском рамы на пол – сил рвать не было – и это на минутку успокаивало, а затем всё начиналось заново. Очень скоро стены были голыми, а душе легче не стало… Может, надо порвать на куски, как ту… нет… Руки дрогнули — не хватит ему ни мужества, ни физических сил. А избавиться надо — может, тогда полегчает… Не хранить этот хлам, что оказался не нужен тому, для кого был создан.
Практически ничего не соображающая от боли голова всё-таки выдала, как показалось, дельную мысль: огонь, пусть и ледяной, уничтожится огнём. Живым тёплым… Надо просто всё сжечь!
Но не прям всё… Мысль всё же ужаснулась — спалить всю хату, чтоб обрести через это свободу — такое себе… Вокруг же… Он вздрогнул. Люди. Вроде бы за стенами, пусть и со звукоизоляцией хорошей, но они рядом… Только вот одиночество… От этого ощущается лишь сильнее.
Хоть у него и нет очага как у Николая Васильевича, это не значит, что Лёха не может спалить свои творения без поджога всего дома… Наверное, он не был уверен, что имеющейся у него тары хватит… Он вздрогнул, обводя блуждающим взглядом разгром в комнате… На все холсты. Что ж, можно в несколько приёмов. Начнёт с самого мучительного — нового ужасного произведения, а там как пойдёт — в несколько этапов управится… Если не задохнётся от копоти к концу — так тому и быть… Неожиданно стало весело.
Кто-то играет в русскую рулетку, а он… думает — задохнётся или нет — после того, как сожжёт свои нетленки. И его это не пугает. Не так сильно, вернее, пугает, как перспектива сойти с ума или умереть медленно от всё того же неизбывного чувства непонятости, смятения и горечи. Открыть окно не вариант — пламя раздует, может перекинуться на мебель… Нет, если и суждено ему умереть сегодня, то одному. Что-то внутри снова натянулось и разбилось — наверное, это-то и жутко, что его это не пугает больше. Что-то крепко в своей жизни он сделал не так.
Алёша, схватив на кухне самую большую кастрюлю, запихал туда мятыши и обрывки от дьявольского полотнища. Да уж не поскупился на формат… Крупный… И жечь тоже предстоит много… Очень много всего. Рука с зажигалкой дрожала. Курить он бросал с переменным успехом — сейчас как раз тот самый период, но зажигалка была в ходу — благовония зажигать — настраивали порой… на нужный лад! Правда, с функцией просветления сознания и успокаиванием нервов не справлялись — видимо, запущенный случай, или медитировать надо лучше… Весь этот бедлам никак не поджигался.
Он уже подумывал плеснуть туда ацетона — хранил он небольшую бутыль на самый крайний случай, когда совсем уж кисти не поддавались и не избавлялись от краски. Или коньячку… Тоже имелся — в подарочной тубе. И не один. Но опять же, много нальёшь — точно спалишь всю контору.
Вот хоть в чём-то Улетаеву повезло, и пламя, подумав очевидно, что этот упрямец всё равно гореть заставит, нехотя занялось, медленно облизывая части творения.
Огонь горел ярко и ясно, только вот не грел он душу замёрзшую. Совсем. Лёшка, почти не дыша, стоял и смотрел чуть слезящимся взором, как пламя разгорается всё ярче и ярче… Оно, получив долгожданную пищу, весело потрескивало… Вздымалось высоко — настолько, что его брови начало пощипывать. Надо бы распрямиться, конечно… А то внешний жар нанесёт урон, но не мог — ни отодвинуться, ничего, точно приклеился. Кажется, силы совсем оставили…
Поэтому Алёша, просто сгорбившись, стоял и смотрел, как пламя подлизывает за собой отданное ему подношение… Подчистую — оставалась лишь серая безжизненная труха… Этот пепел — был в этом символизм.
Вроде бы, радуйся — этого ж хотел. Должно освобождение от оков кошмара произойти. Но нет, ещё сильнее наваливались лавиной усталость и опустошение. Меланхолично подумал, что, пожалуй, ему надо поторопиться и докидать ещё холстов в свой импровизированный костёр… Преодолеть себя, это оцепенение, которое бывает у тонущих, когда силы кончаются, и те перестают бороться. Закончить начатое — может, если сжечь всё, что напоминает, это поможет?!
Но нет… Алёша не смог. Видимо, огонёк его надежды погас. Вспоминалось, что где-то читал об экспериментах на крысах в воде. Крыс опускали в воду — те какое-то время барахтались, а потом, когда они начинали тонуть — их спасали… А затем опускали их ещё раз — и на сей раз крысы держались много дольше, потому что верили, что их точно спасут… Вот бы и Улетаеву немного такой веры, а? Напёрсток надежды… Но нет — вся иссякла.
Пламя меж тем пыхнуло, очевидно, проглотив особенно горяче-красочный кусок. Первой мыслью было использовать, прихваченную крышку — погасить… А второй — позволить огню делать своё дело. Раз уж у него недостаёт сил спалить все холсты… Раз уж Алёше не грозит задохнуться… Может, то само выберется и пожжёт картины? Сделает всю работу за него, а? Да, пусть сжигает всё вокруг… И его… Улетаев хмыкнул… Не хотел же ведь вредить другим… Совсем не хотел.
Почему всё так? Почему нельзя просто взять и исчезнуть? Почему обязательно кому-то придётся отскребать и разнюхивать твои бренные останки… Как это… Фиолетово-черно… Грустно.
Он моргнул. Кажется, слёзы уже не от едкого дыма бежали… Не только от него, во всяком случае, точно! Неуверенность захлестнула… Рука с крышкой дрожала… А потом взяла и покатилась из ослабевшей кисти. Проклятие! Можно было поднять, но у Лёхи не было уверенности, что поднимется потом сам, если нырнёт сейчас за ней.
Что ж… Пламя перекинулось из кастрюли на столешницу… Это было плохо. Кажется — ведь мысли путались, образовывая настоящий винегрет. Что ж, может там всполошатся соседи, а? Почуют запах или ещё чего, вроде бы, Лёшка не везде датчики дымовые открутил… На кухне оставил — так что, по идее… Опять же, русская рулетка — как скоро дым достигнет датчика, как скоро вызовут пожарных… Нет, соседи точно не должны пострадать — только его нетленки, и это хорошо… Пускай сгорят все! Даже те, что лично его — пусть горит и музыка, и тексты, и черновики на комиксы — все рукописи.
Другое дело… Ведь при таком раскладе его, может быть, даже спасут, подлечат, а затем… — ага, а потом весело отправят в психушку, при условии, что он будет способен нормально жить. Башка почему-то выварила какую-то тяжелую инвалидность… Да, дно-то, оказывается, глубокое… Глубже только Марианская впадина! Апатия меж тем всё больше набегала на него… Ужас постепенно вытеснялся ею. И, кажется, это было хуже всего. Ну то, что Лёхе всё равно. Может, хотя бы там, с помощью лекарств, успокоится то нечто, поселившееся внутри. Овощи не чувствуют боли… Они вообще ничего не чувствуют, вот как он сейчас. Ну почти. Жаль лишь тех, кому придётся с ним возиться.
Выпавшее из кастрюли пламя, тем временем, распробовало стол… Лакированная поверхность начала покрываться уродливыми пятнами. В его пляшущих языках начал чётко прослеживаться синий оттенок. Лёша вздрогнул, с огромным трудом удержав себя на месте… Какая уже разница?! Главное, что его ужасный план начал исполняться, и скоро уже будет совсем всё равно. Стол — это уже не шутки… Ничего уже не под контролем. Всё сорвалось в бездну в полном соответствии с раздраем внутри.
И Улетаев улыбнулся: кажется, какая-то пружина ослабла. Или он всё же надышался… Вот и становится легче, хоть и телу тяжелее… А в идущей кругом голове неожиданно четко заиграла Жекина новая мелодия, коля болью и чем-то ещё… Лёха не брался разобрать, но, может быть, ему всё-таки жаль, а? Что всё так вот… закончилось? Хорошо ведь начиналось… Ну… у них? И долгое время было так! Не успел он захлебнуться в этих ощущениях какой-то грусти светлой при странном и полном отсутствии страха… А затем в сознание полилось что-то новое, совершенно незнакомое. Интуитивно он понял, что это ещё пока не написанная мелодия. Женька, должно быть, сочинит её, когда его не станет. Больше некому… Улетаеву один путь… И вряд ли наверх. И его творениям музыкальным суждено здесь сгинуть вместе с ним… Может, это и правильно.
А вот и стук в дверь. Морщится, понимая, что таким темпом он все-таки закончит дни в психушке… Кого там нелегкая принесла? Датчик пока не пищит… Рано, блин, соседи засуетились. У них что, супернюх?! Но кто ещё может так отчаянно колотить? Неужто кран в ванной сорвало, и он кого-то заливает? Вот ведь…
— Лёшка! — прерывая лихорадочно разбежавшиеся тараканами мысли, ворвался в сознание знакомый голос. — Открывай, слышишь?! — стук усилился, видимо, потеряв терпение, уже ногами пинали… Истерические трели звонка только сильнее окрашивали всё это безобразие в цвет оранжевого удивления… Красное — яростное, не то, а вот оранжевый, пожалуй, в тему.
Улетаев почувствовал, что, наверное, он и в самом деле уже угорел… Ибо это слишком уж напоминало глюк. Ну какой это Женька?! Тут, у него? Да ещё и так вовремя?! Да ну! Тот самый Жека, старающийся лишний раз не покидать своей берлоги, взял и с какой-то стати примчался к нему ни свет ни заря? На фига? Удивление было столь велико, что он не нашёл ничего лучше, кроме как стряхнуть оцепенение, пойти и открыть. Откуда взялись силы — загадка.
Пусть это будет наваждение и обман всё-таки желающего жить мозга — пускай. Но если есть хоть небольшая доля вероятности, что это действительно Мордатый… Алёша не сможет умереть спокойно. Пусть риск, что это всё же соседи примчались, выше. Будь что будет. Он откроет…
Открыл. Хоть и трясущимися руками — с простой защёлкой пришлось повозиться подольше. А это взял и реально оказался он. Не глюк, не чудное видение. Мясников Евгений во плоти. Ещё и весь какой-то сам не свой. Потому что Женька, взлохмаченный и весь какой-то серый аж, ворвался бешеным ураганом, что тоже было весьма и весьма странно.
— Лёх, чё за..? Что случилось?! — заорал он ему прямо в лицо, больно сцапав за плечи.
Ого, оказывается, Улетаев ещё что-то чувствует? Надо же… Или так Жека действует… Угу, сначала довёл его до точки, а теперь… Является и снова переворачивает всё вверх дном, или… вниз! Но ответа не получил. Алёша слишком устал, хоть он и был уверен, что глюки не хватают за плечи и не трясут, но ответить Мясникову ему сейчас было нечего. Совсем. Тот открыл было снова рот, вглядываясь в него с ужасом на лице, собираясь что-то сказать, но вместо этого принюхался и…
Отпустил его так, будто он был прокажённым. Затем коротко хлопнул глазами и, отчаянно ругаясь, бросился в комнату. В ту, где огонь охватил уже большую часть столешницы… Да уж, вот этого он точно предугадать не мог. Что он здесь забыл? Вряд ли соскучился. И Лёша, словно марионетка за кукловодом, неуверенно потянулся следом.
— Что ты тут устроил? — в голос Женьки закрались панические нотки. И тем не менее, Мордатый отмер и, сбросив с себя куртку, начал неумело тушить разгорающийся пожар. Попросту бил это пламя. Как-то отчаянно и зло. Очень зло.
«Обожжётся же… — мелькнула мысль в голове. Улетаев плохо соображал, но почему-то это казалось самым важным сейчас. Не то, что Жека его спалил в прямом смысле в самый черный час, а то что этот придурок творит. — Руки пострадают, как сочинять будет? Да и больно же».
Видимо, это и вывело из ступора — безопасность друга всегда была одной из главных забот, базовой настройкой организма… Схватив с перекошенного мольберта тряпку для оттирания рук и кистей, присоединился к тушению. Вместе они управились довольно быстро — всё‑таки не успело то выползти за пределы стола… И это, наверное, хорошо… Алексей не знал. Он вообще был в смятении. Не знал, как реагировать, что говорить. Никогда они не оказывались в столь паскудно-неопознанной ситуации. Это Улетаев Мясникова видел всяким и вытаскивал тоже из разного… Но чтоб наоборот. Это была неизведанная территория.
Мордатый, отчаянно кашляя — ну да, блин, тот к такому чувствительнее был, иногда мог от задымления на сцене разойтись, – направился к окну. И только распахнув его настежь, позволяя тёмной гари выйти на улицу, развернулся к Лёхе… И тот смог заметить, насколько друг бледный. А губы, кажется, искусаны.
Что-то внутри пнуло, шепнув: «Не всё равно…»
— Что случилось, а? — уже чуть спокойнее спросил Женька, внимательно оглядывая его на предмет повреждений. «Самоповреждений…» — с ужасом не сразу понял Лёшка. Внезапно внутри что-то лопнуло, оставляя чувство стыда. Он же и правда мог сегодня умереть… Кажется, его снова начало колотить.
Мордатый опять нахмурился, заметив это… Взял его под локоть и почти на себе дотащил до кресла, потому что силы вновь оставили Улетаева. Женька же сегодня являл какие-то чудеса понятливости… Сбегал на кухню и принёс ему бутылку минералки… И только, когда Лёха, внезапно осознавший, что очень хочет пить, осушил бутыль, повторил вопрос.
— Накопилось, — едва шевеля губами, выдохнул, понимая, что объяснить это всё у него не получилось бы, и не будь ему сейчас так дурно. Только если Женька сам… сам поймёт. Неожиданно появилась вера, что да, тот сможет. И без лишних слов. Хотя потом говорить всё равно придётся. Это и так зашло слишком далеко. Молчание его терпеливое. Хватит… Теперь ясно, к чему это приводит… Как бы там ни было, но Жека пришёл. Это ли не знак, что надо… Объясниться, что есть шанс. — Много всего…
— А как ты тут очутился? — в свою очередь сумел еле-еле сгенерировать вопрос. В самом же деле — жглось желание узнать правду.
Мясников долго-долго смотрел на него, стоя прямо перед его креслом, едва ли не нависая… Только руку протяни. Его брови были нахмурены, а сам он не выглядел равнодушно. Кажется, он никак не мог решить, что ему сказать, может, был слишком шокирован. Пока, наконец, прочистив горло, не ответил всё равно хрипло:
— Ты всегда после прослушивания пишешь… А тут… прослушал же — видно, но ничего, вот я и… — Женя, кажется, сильно смутился, даже немного отодвинулся, прекратив преграждать путь побега из кресла… Но всё равно было заметно, как он отчаянно старается держать Лёшку в поле зрения, словно боясь, что вот, отведёт взгляд, и тот исчезнет. Учитывая, что недавно чуть не случилось — не мудрено.
— Приехал узнать почему, — тихо закончил Мясников. — А тут… — он задохнулся, снова глядя на него жадным взглядом… — Хорошо, что приехал, — пробормотал он негромко, но Лёха услышал.
Наконец, от этих слов, от поведения Мордатого Алёшу, словно окутало тёплой волной нежно-персикового цвета. Не глюк. Реальность. Все живы, пострадал только стол и тот дьявольский холст… Жека рядом, пыхтит натужно, заглядывает в глаза… Беспокоился. За него. Настолько сильно, что примчался к нему на другой конец города, докричался и допинался, в буквальном смысле преодолевая себя. Знал ведь, как тяжело тому даются подобные демарши. Значит, этой морде родной точно не всё равно и это не игра в одни ворота. Просто показать, дурак, не может… Впрочем, Лёха тоже дурак… Расклеился, вместо того, чтобы поговорить. Раз Женьке не всё равно, значит, выслушает.
— И в самом деле… Хорошо, что приехал… Мы всё преодолеем. Вместе, — убеждая и себя, и друга одновременно, тихо произнёс.
Ну, правда, а что ещё остаётся-то? Улетаев судорожно вздохнул, вспоминая свои недавние варианты… А Женька даже не спрашивал, что нужно преодолевать, просто яростно кивнул, а потом неожиданно подался вперёд и сгрёб ошалевшего Лёшу в охапку… Были у Мясникова проблемы с тактильностью. Мать не приучила. А тот потом и шугался… Оттого и бегал от фанатов сайгаком — норовили к нему всячески прикоснуться. Лёху он не шугался никогда, но и сам инициатором касаний не был. Позволял, скорее — хлопать по плечу и отвести куда-то… А тут прямо каскадом — сперва схватил за плечи, потом уволок под руку, а сейчас, блин, обнял… Ещё и сердце колотится так бешено, будто он только что стометровку пробежал. Видимо, впервые в жизни, задыхаясь от испуга, Жека осознал, что помощь бывает нужна не только ему… Что Улетаев тоже на пределе. Осознал и, кажется, готов был отдать столько, сколько нужно, чтобы помочь.
— Лёх, ты… Всё мне расскажешь. Я не могу потерять тебя. Что я буду делать, а? — отстранился Мясников, нервно смеясь. — Ты тут угореть решил, а мне потом как… Одному, а?
— Я не решал… Оно само… — Алексей вздохнул. — Поговорить надо, да… Но я…
— Не сейчас, — понятливо качнул головой Женька. — Хорошо, но ты… Главное, не замыкайся, понял, да?
— Не буду, — не сразу понимая, что его губы улыбаются, пообещал Улетаев.
— Ну вот и ладненько, — нервно засунул руки в карманы Мордатый. — Только это… Не обижайся, но сегодня я перекантуюсь у тебя… А то эти… — он поёжился, кивая на скинутые картины. — Ужасают. А что именно ты спалил? — всё же выпалил тот.
— Автопортрет, — не стал отпираться Лёха. — Неудачный. По твоей новой песне…
Поймав странный взгляд Жеки, поправился:
— Вообще-то, хорошая вещь получилась, — машинально сказал Лёша, очевидно, ещё не полностью уложив все в своей голове. — Просто у меня какое-то наваждение случилось… Навалилось всё комом… Нарисовалось что-то ужасное. А мелодия очень… живая.
— Как портрет Дориана Грея? — прикусил губу Мясников. — Слушай, я не должен был её тебе отправлять… Чуял ведь, что нечто особенно мощное вышло… Но я, правда, не знал, что тебя так проймет. Чему-то лучше не выходить в свет!
— Вовсе необязательно… — начал было Лёша, а потом, видя на редкость решительный вид друга (теперь точно был уверен в этом) сдался. А ещё решил, что удачный повод ещё один булыжник с души снять. — А представляешь, я, когда этот холст жёг, мелодия в голове заиграла… Но не твоя… От неё порожденная, но другая совсем. Я ведь… — признания всё же давались нелегко. — Пишу немного тоже. Ну, музыку. Уже давно, — глядя озадаченно прямо на Мордатого, в свою очередь на него глядящего, но точно не бьющегося в истерике, как можно было ожидать.
— Наиграешь? — вместо этого слышит он… искренне любопытствующее. И Женя, коротко оглянувшись, схватил притаившуюся у стены гитару и протянул другу. И сам уселся в своё второе кресло… Да, хотя тот и редко выползал из берлоги, но выползал же… И имел тут своё местечко!
Лёша на это растерянно посмотрел. Всё казалось немного нереальным. И этот огонь — живой и пригрезившийся, и сама мелодия, прозвучавшая в этом пламени (она была не похожа на всё то, что обычно рождалось у него), и примчавшийся ветром Женька, готовый сейчас слушать и поддерживать его… Играть, впрочем, прямо здесь и сейчас то, что только-только возникло в голове — без подготовки и без страховки… Было страшно. Но в глазах напротив светилась такая незамутнённая надежда и уверенность, что он нерешительно взял инструмент.
— Давай лучше зажжём другое пламя, — чуть дрогнувшим голосом просит Женька, словно почувствовал какие-то внутренние колебания. — То, которое будет греть, — и улыбнулся неожиданно тепло.
Вольно или невольно, но попал прям в точку. Алёша почувствовал, будто что-то перекидывает его в детство… И улыбнулся в ответ. Тогда он почти ничего не боялся, и это возрождённое чувство помогло поймать волну и начать наигрывать сплетённую пламенем мелодию… Лениво думая о том, что…
Да, всё так. Одному невозможно других обогреть, только самому сгореть… А вместе… Вместе получится поддерживать костерок дружбы. Наверное, когда двое горят одним, слушают и понимают друг друга, то смогут справиться почти с любой бедой: и с сосущим внутри одиночеством, и с усталостью, и с опустошенностью… Поспорят с судьбой. А музыка и живопись были и есть топливо их дружбы, проводники в огромном безумном мире. Просто… Нельзя запирать творчество. Нельзя копить обиды. Не должно этого быть между друзьями.
Заканчивая играть и не видя на лице Жеки ничего из того, что боялся там заметить, – а тот не умел скрывать эмоции, что в голове, то на языке, – Алёша невольно подумал, что кое-что сегодня в этом пламени всё же сгорело. Страх, оковы и боль. Сгорело то наваждение, что он выстроил стеной представления вокруг себя. И стало теплее.
Мимо во всё ещё распахнутое окно пронёсся шальной, невесть как оказавшийся в квартире мотылёк… Он не сгорел на лампе, а выбрал улететь в позднюю осень… Сложить жизни крылья на свободе, продрогнув от холода. Таков был его путь… Но… Лёхе больше не приходило в голову сравнивать с ним себя или Жеку, что тихонько подошёл к нему ближе и положил неожиданно тёплую ладонь на плечо, вкрадчиво спросив:
— Ты же понимаешь, что это должен услышать не только я?
Определённо, это было начало чего-то нового.
Об авторах:
Светлана Сергеевна Брыкова (г. Улан-Удэ)
О себе: «Мне 25 лет. Пишу с 2013 года в “стол”. Есть 3 публикации в сборниках. Всё остальное обрастает новыми мирами и ждёт своего часа. С отличием окончила Турунтаевскую районную гимназию в 2016 году. С отличием окончила ФГБОУ ВО Бурятский государственный университет имени Доржи Банзарова – бакалавриат и магистратуру – по специальности «Государственное и муниципальное управление» в 2020 и 2022 гг. соответственно. Осталась преподавателем на кафедре Экономической теории, государственного и муниципального управления. Обучаюсь в аспирантуре. Автор научных статей и учебного пособия».
Ольга Дмитриевна Седова (г. Красноармейск Московской области)
О себе: «Мне 36 лет. По образованию филолог, окончила в 2012 году МПГУ (Московский Педагогический Государственный Университет, бывший им. В. И. Ленина) по специальности «Учитель русского языка и литературы». Сейчас занимаюсь частной практикой. Есть две публикации в соавторстве в сборниках».
