Вот говорят: «будь собой, будь собой…» А если ты мудак? Так размышлял Чарли, двигаясь по вечерней улице в сторону самого грязного и отдалённого района Ливерпуля. Фонари подсвечивали падающий мокрый снег. Под ботинками отвратительно чавкало.
Куртка не согревала Чарли. Когда он покупал её, запомнил: шерстяная подкладка рассчитана на минус десять. Сейчас на улице около ноля, но тело сотрясает дрожь. Озноб часто наступает после сильного стресса. Производитель курток должен предупреждать об этом на этикетках.
Мимо проехал грузовик, едва не окатив его грязью. Чарли отступил поближе к кирпичному фасаду. Откуда-то донёсся аромат жареного бекона и кофе. Чарли проглотил слюну и осмотрел дома на противоположенной стороне улицы. Помнится, когда он ходит тут чумазым ребёнком, из-за крыш выглядывали четыре заводские трубы. Теперь торчит одна, остальные пали жертвами фашистских бомбёжек. Гнетущее чувство сдавило грудь. Стало жалко эти трубы и некогда шумный город. Жалко выбитые окна, превращённые в руины дома, заброшенные склады и доки. Чарли подумал, что это — замаскированная жалость к самому себе. И порадовался собственной проницательности.
Постояв немного, он понял, что тряска в теле прекратилась. Оказывается, чувство жалости успокаивает. Сунув кулаки поглубже в карманы куртки, он зашагал дальше.
В общем-то понятно, почему его считают мудаком. Как ещё относиться к человеку, часто занимающему и редко отдающему, уводящему чужих подруг, вечно забывающему о назначенных встречах, заявляющемуся пьяным среди ночи, говорящему гадости в лицо и за глаза, теряющему книги и пластинки, бьющему кружки и бутылки со спиртным, а главное — оправдывающемуся за всё это своей сомнительной гениальностью?
«У всякого мерзавца есть причины вести себя омерзительно», — вспомнились слова миссис Трувор, школьного преподавателя истории. Вообще-то, она говорила: «Каждый мерзавец найдёт себе причину…», но изменённое выражение нравилось Чарли больше.
— Есть у меня причины, есть… — бормотал он и впечатывал подошвы в уличную слякоть.
Прохожие попадались редко. Навстречу проскользнула обнимающаяся парочка, женщина гуляла с огромным белым псом. На другой стороне улицы между домами справлял нужду какой-то грузчик в рабочей одежде.
Этот район не терпел чужаков. Он вообще мало кого терпел, даже своих. И лучше иметь в кармане выкидной нож или кастет, если ты кокни, цветной, китаец, тедди-бой [1], танцор, гомосексуалист, матрос, глухонемой или предпочитаешь долбаный теннис долбаному футболу, и тебе приспичило оказаться здесь поздно вечером.
Чарли прошёл мимо паба. У входа стояли четверо парней. Один из них громко уверял, что не пьёт уже четвёртую неделю, и ему от этого хорошо. Другой приветственно кивнул, и Чарли кивнул ему в ответ, не особо понимая, кто это такой. Двое повернули головы и проводили Чарли недружелюбными взглядами. Они явно были не прочь обменять деньги из кармана какого-нибудь слабака на теплоту в своих желудках. Чарли не переживал: денег всё равно не было. В карманах лежали ключи от съёмной квартиры, истощённая пачка «555», два медиатора и коробок спичек, на котором был накарябан телефонный номер нимфоманки Сирены.
Свернув в переулок, Чарли сморщился от запаха гнили. Он прошёл мимо коробок, которые каждый вечер с чёрного хода своего магазинчика выставлял Скользкий Томас. Около решётки дождеприёмника сидела крыса и обтирала голову лапками. Чарли хотел отогнать её ногой, но беззаботность крысы заставила его улыбнуться. Он свернул за угол и остановился у своего дома — деревянного двухэтажного здания, напоминающего выброшенный кверху днищем корабль. В окнах второго этажа горел свет — значит, Ханна дожидается его, возможно, приготовила ужин. Странно, она заявляла, что во вторник поедет в Манчестер к родителям. А сегодня что? Вторник или среда?
Он вошёл в парадную, поднялся на второй этаж и постучал в левую дверь. Ханна встретила его в синем платье, с обмотанным вокруг шеи шарфом.
— Ты что, заболела? — спросил он, входя.
— Пытаюсь не заболеть. У тебя тут как в гробу.
Чарли принюхался. Никакого запаха ужина. Лишь неизменный аромат парфюма «Soir de Paris», который Ханна употребляет графинами. Скинув ботинки и куртку, он прошёл в комнату и упал на диван. Хотелось курить, но только не на голодный желудок.
— Что случилось? — спросила Ханна. — Выглядишь как лунатик из «Доктора Калигари»[2].
Она замерла в проёме, примкнув спиной к косяку и подтянув правую ногу. Глазища на пол-лица, две заколки в русых волосах.
— Меня из группы выперли, — сказал Чарли и перевёл взгляд в потолок.
— За что?
— Какая теперь разница? Наверное, написанные мной песни хуже, чем их ненаписанные.
— Что? — не поняла она. — А гитара где?
— Расколошматил. Пожрать ничего не приготовила?
Ханна кокетливо прикусила нижнюю губу, поводила головой.
— Я же сегодня не должна была приходить. Забыл?
«Раз пришла, могла бы и приготовить», — хотел было огрызнуться он, но вспомнил, что готовить-то не из чего.
— А вторая твоя гитара где? — без особого интереса спросила Ханна.
— Её украли на прошлой неделе. Пиво хоть есть?
Ханна сходила на кухню, принесла вскрытую бутылку. Передав пиво Чарли, села в кресло.
— И что дальше собираешься делать?
— Не знаю. Попрусь к Ренни и Базу. Они в зале при мэрии концерты устраивают.
— Вышибалой? — усмехнулась она.
— Зачем вышибалой? Им второй гитарист нужен.
— У тебя гитары нет.
— Спасибо, что напомнила, дорогая!
Чарли приложился к бутылке. Слабая надежда, что пиво заглушит чувство безысходности, не оправдалась. Тут требуется виски. В шкафчике на кухне должно немного остаться.
— Как раз хотел тебя попросить, — сказал он. — Не одолжишь на новую гитару? За два-три месяца она окупится.
Ханна не ответила. Она смотрела на стену, где висел постер с курящим трубку индейцем. Кто-то из гостей Чарли пририсовал индейцу серьгу со свастикой.
— Тебе не интересно, почему я к родителям не уехала? — спросила Ханна, не отводя взгляд от индейца, словно обращалась к нему.
— И почему?
— Я не вернусь к тебе, Чарли. Хватит. Зашла попрощаться.
Поднимающаяся рука с бутылкой у Чарли замерла. Помедлив, он поднёс горлышко к губам и отхлебнул.
— С чего вдруг такое решение? — спросил с безразличием.
— Никакого «вдруг». Давно устала от общения с тобой. Надоели пьянки, хождения по ночам. Надоели все эти разговорчики, как ты изменишь мировую культуру.
— Когда-то ты говорила, что талант возбуждает.
— Дело не в таланте, Чарли. Что ты собрался менять? Всё, что можно, уже придумали, забыли и снова придумали. Всё повторяется, и с каждым разом всё пошлее и скучнее. Тошнит меня от вашей тупости. Бегаете с инструментами, обманываете сами себя и друг друга.
Чарли допил пиво, осмотрел пустую бутылку и положил рядом с собой на диван.
— Умеешь ты, Ханна, самый дерьмовый день сделать ещё дерьмовее.
Она резко поднялась с кресла и вышла в коридор. Сказала оттуда:
— Но я и хорошие дни делаю отличными! Только ты этого совсем не ценишь… Хотела расстаться по-нормальному! Ну что же… Пока, Чарли!
Пока он раздумывал, как с ней попрощаться — язвительно или нет — дверь хлопнула. Ханна ушла, оставив наэлектризованный воздух и запах парфюма.
Кто-то говорил Чарли, что одна боль притупляет другую. Если у тебя болит зуб, можно заломить себе палец, и боль во рту приутихнет. И с душевной мукой так же. Чарли считал это чушью, и сейчас с махистской радостью отметил, как чернильное облако у него внутри разрослось. Пусть так. Ханна всё равно бы ушла — это понятно. Но почему сегодня?
Он поднялся с дивана и пошёл на кухню. В коридоре подобрал с пола брошенный Ханной шарф и накинул себе на шею. Однако от шарфа особенно едко пахло долбаными духами, и его пришлось перевесить на спинку стула.
Бутылка виски была на месте. Содержимого в ней оказалось меньше, чем Чарли рассчитывал. Но и это неплохо.
Он сделал два чудодейственных глотка, затем накинул куртку, открыл на кухне окно и закурил, сев на подоконник. Чернильное облако внутри не исчезло, но сократилось до состояния кляксы. В голове не то прояснилось, не то опустело. Лишь раз за разом прокручивались слова Ханны: «…изменишь мировую культуру». Интересно, когда он говорил такое?
Сигаретный дым затягивало в окно, и во время каждой затяжки он попадал Чарли в глаза. Чарли слез с подоконника, опёрся на него локтями и выглянул наружу. Снег на улице лежал ровным покровом, по нему зигзагами тянулись свежие собачьи следы. Окна в доме напротив были с причудливыми зелёными козырьками и напоминали полуприкрытые сонные глаза. В одном из них горел свет, за шторами двигались чудовищно искажённые силуэты. «Всё похоже на старые немецкие фильмы, которые любит Ханна, – подумал Чарли. — А мы — обитатели этих декораций — сомнамбулы, вампиры, безумные доктора, злодеи-учёные».
Он избавился от окурка и закрыл окно. Итак, что дальше? Действительно напроситься на концерты при мэрии? Баз и Ренни звали его к себе год назад. За это время он успел дважды разругаться с каждым из них. Ничего, дважды поругался — дважды помирился. И где-то нужно раздобыть гитару… Из-за мыслей о музыке чернильное пятно в душе опять увеличилось. Чарли вспомнил, как с ним обошлись в группе. Сволочи. Играть им в аду на расстроенных инструментах!
Прихватив остатки виски, он лёг на диван. Может, правду говорила Ханна — всё творчество один большой тупик, по которому жалкие неудачники ходят кругами, убеждая себя, что движутся вперед? Пора завязать со всем этим. Устроиться грузчиком в порт. Или подрядиться на судно и уплыть в Африку.
За один присест он влил в себя то, что осталось в бутылке, и швырнул её на пол. Горячая успокоительная волна хлынула от живота к голове. Веки потяжелели, и Чарли почувствовал, как проваливается в сон.
Утром его разбудил стук в дверь. Чарли огляделся. Солнечный квадрат от окна уже преодолел кресло и полз вверх по стене. Это означало, что уже не утро, а день. Кто там мог прийти? Хорошо бы, если не хозяйка квартиры.
Снова постучали — так деликатно, как могла стучать только девушка или ребёнок. Никого из них Чарли не ждал. Вдруг дверь отворилась и в коридор ступила Скалли.
— Чарли, привет! У тебя тут не заперто.
На ней был бежевый плащ и подобного цвета сумочка. Из-под берета в одну сторону ниспадали светлые кудри. Скалли осмотрела комнату и улыбнулась, будто решила, что обстановка ей подходит.
— Прости, я тут спал, — сказал Чарли, вставая. — Денёк вчера скверный выдался.
Она уселась в кресло.
— Только за это извиниться хочешь? Я больше месяца твоего звонка жду.
— Представь, и я тоже! — отшутился Чарли.
Он прошёлся по комнате, затем встал в проёме, прижавшись спиной к косяку — так же, как вчера стояла Ханна. Ему вдруг захотелось причинить Скалли такую же боль, какую причинили ему. Из жертвы превратиться в мучителя — чем не спасение? «Хватит быть мудаком, — приказал он себе. — Она ни в чём не виновата».
— Я знала, что ты с Ханной встречаешься, — сказала Скалли. — На продолжение романа особо не рассчитывала. Но думала, позвонишь хотя бы.
— Да, прости, — пробормотал он и закурил.
— Ну а теперь я узнала, что Ханна больше не с тобой, и сама пришла.
— Откуда ты знаешь? — удивился Чарли.
— Все женщины общаются в ноосфере. Про Вернадского слышал?
— Что-то знакомое. В какой группе он играет?
Скалли не улыбнулась, но посмотрела очень приветливо. В её красоте было что-то мягкое и домашнее, в отличие от Ханны, красота которой скорее подходила стремительно мчащимся кабриолетам, дамским пистолетам и шампанскому. Да, если проводить аналогию женщина — напиток, то Ханна была бы шампанским. А Скалли — это рождественский пунш или глинтвейн.
— Я беременна от тебя, — просто сказал она.
Чарли вышел на кухню и потушил сигарету в раковине. Затем вернулся в комнату и сел на диван.
— Черт, Скалли… Мне так жаль.
— Говоришь, будто у меня проказа.
— Да, прости.
Скалли уставилась на него — даже не с удивлением, а с возмущением.
— Что с тобой такое? Ты с роду не извинялся. А сегодня заладил: «прости, прости, прости…»
Он пожал плечами.
— Да, как-то неожиданно всё это. Что ты думаешь делать?
— Растить, — коротко ответила она.
За окном раздавались ритмичные удары — видимо, какой-то мальчишка пинал футбольный мяч. Где-то далеко прозвучал корабельный гудок.
— Ханна позвонила моему брату, потом попросила меня, — объяснила Скалли. — Рассказала всё. Знаешь, она очень зла на тебя.
— Наверное, сказала: «Забирай его себе»?
— Что-то вроде того. Но ты же не вещь, без твоего согласия забирать тебя не стану.
Он усмехнулся.
— А зачем пришла?
— Про ребёнка будущего рассказать. Ты должен знать. И желательно, чтоб я тебя в известность поставила, а не какой-нибудь собутыльник.
Чарли откинулся на спинку дивана. Здравомыслие из Скалли так и прёт, даже скучно. Но сегодня это не раздражает. Может, стоит позаимствовать у неё этого здравомыслия? Взять в долг как деньги.
— А почему тебя исключили из группы? — спросила она.
— Старая история. Я — мудак и репетиции пропускаю. На выступление недавно пьяный пришёл. Оказывается, у меня было последнее предупреждение! Представляешь?
Скалли махнула рукой.
— Зато как музыкант ты слишком хорош для них.
— Да что ты понимаешь! Ты одну классику слушаешь.
— Именно потому и разбираюсь лучше тебя, — убеждённо сказала она.
Чарли вспомнил пластинки с классикой, которые он после смерти матери выбросил на помойку. «На том свете музыку можно слушать без всяких приспособлений», — сказал он тогда. Затем вспомнил уничтоженную гитару. Жаль, что разбил её о дверной косяк, а не об кого-то из музыкантов. Башка барабанщика как раз бы сгодилась для этого.
— Знаешь, почему я веду себя как мудак? — спросил он Скалли.
— Хочешь пооткровенничать — валяй.
— Я мщу этому миру за бессмысленность. Когда-то считал, что жизнь — это траектория. Каждая точка в ней важна, она ведёт куда-то дальше, к невидимой грандиозной цели. Теперь я склонен думать, что жизнь — нагромождение точек. Нет никакого движения, и цели нет. Что думаешь об этом? У тебя же отец в Оксфорде преподаёт.
— Просто ты размышляешь как эгоист. Прослеживать траекторию саму по себе, в отрыве от системы координат и действующих в ней сил — бессмысленно.
— Сама-то в Оксфорд ещё не поступила? — усмехнулся Чарли.
— Твоя жизнь не отдельная траектория, — продолжала Скалли. — Она едина с окружающим миром и другими жизнями. Только так можно судить о её смысле. Любой твой поступок способен повлиять на что-то очень важное, если оно в твоей системе координат.
— Аминь, — выдохнул Чарли и поднялся с дивана. — Пойду покурю на улицу. При тебе ведь сейчас нельзя.
— Какая забота! — съёрничала она без злобы. — Кстати, там внизу тебя какие-то типы дожидаются. Я сказала, ты через полчаса подойдёшь.
— Наврала?
— Ну у меня ведь к тебе важный разговор был. Пусть очередь занимают.
— Эгоистка! Подожди меня тут.
Он сунул сигарету в губы и вышел на крыльцо. Снег уже растаял. Небо было блеклое, точно вымазанное извёсткой. Солнце и размером, и яркостью больше походило на луну.
Рядом с крыльцом стояли два подростка лет пятнадцати, одетые в чёрные куртки с поднятыми воротниками. Один тёмненький — с гитарой за спиной. Другой — с более светлыми вьющимися волосами; куртка у него была расстёгнута, под ней виднелась красно-синяя клетчатая рубашка.
— Чего вам надо? — спросил Чарли, закуривая.
Подростки осмотрели его. Тот, что в рубашке — явно поборзее первого — спросил:
— Нам нужен Чарли. Он в этом доме живёт?
— Это я. Кто вы такие?
Парень в рубашке ткнул себя большим пальцем в грудь:
— Я — Джон, а это — Пол. Мы приехали сюда с Аллертона.
— Припёрлись сюда с Аллертона? — удивился Чарли. — И зачем?
— Сказали, вы знаете нужный нам аккорд, — пояснил парень с гитарой.
Чарли поднял голову и выпустил дым вверх, словно добавляя густоты в небесную пелену.
— Какой аккорд?
— «Бэ семь», — сказал гитарист. — Мы знаем «Е» и «А». Нам нужен «Бэ семь», он — связующее звено.
Чарли указал сигаретой на гитару за спиной парня.
— Давай, покажу.
Выбросив окурок, он принял гитару и с удивлением её повертел.
— Чёрт… что это у тебя с ней?
— Я левша, — пояснил подросток.
— Хм… А у меня сейчас ни одной гитары нет. Бери сам, я покажу.
Парень взял гитару и присел на край крыльца. Второй склонился ближе и подслеповато прищурился.
— Дай-ка сообразить, — пробормотал Чарли. — Если играете «Е» и «А», то лучше взять так: указательный палец на четвёртую струну первого лада — ми бемоль. Дальше на втором ладу: первая струна — мизинец, третья — безымянный, пятая — средний. Пятая, говорю, а не четвёртая… Давай!
Парень, с трудом зажав аккорд, провёл по струнам.
— Да, вот так, — похвалил Чарли. — Только чтобы шестая не звучала… Теперь смотри, как играется с баррэ на втором ладу.
Он начал выставлять пальцы подростка в нужные положения. С трудом, но это всё же получилось. Закончив, он закурил.
— Спасибо, мистер! — поблагодарили его парни и двинули в сторону автобусной остановки.
Чарли постоял немного, посмотрел им вслед. Затем выбросил сигарету и поспешил наверх, пока Скалли не исчезла из его долбаной системы координат.
[1] Термин «тедди-бои» появился в Великобритании для обозначения молодых людей из рабочего класса, стремившихся подражать «золотой молодежи» и одевавшихся по моде эпохи Эдуарда VII (отсюда – «Тедди»).
[2] «Кабинет доктора Калигари» — классика немого кинематографа и немецкого экспрессионизма, а также первый в истории фильм, передающий на экране состояния изменённого сознания.
Об авторе:
Денис Владимирович Гербер (г. Ангарск)
Родился в 1977 г. в Ангарске. Окончил факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. Писатель, журналист, радиоведущий. Член Союза писателей России. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Сибирские огни», «Новый берег», «Сибирь», «День и ночь», «Традиции и авангард» и др. Автор трёх романов.
Лауреат литературных премий: «Русский Гофман» (2021), «Прыжок над бездной» (2022), «ДИАС» (2021) и др. Финалист Международного конкурса «Есть только музыка одна» памяти Дмитрия Симонова (2021). Пишет в разных жанрах, чаще с элементами фантастики и исторической прозы.
