Палящий оранжевый круг солнца стоял высоко в небе. Жара была невыносимая. Казалось, что даже Медный всадник плавился под ударами солнечных лучей, однако по-прежнему стоял на своем месте. Вот оно, величие первого русского императора.
Амурский разглядывал стоявшего перед ним Петра, подняв вверх голову и щуря глаза. Бронза блестела и бликами старалась заставить отвести взгляд простолюдина. Но Амурский продолжал сопротивляться. Как-никак гениальному композитору не пристало ходить перед кем-либо с опущенным взглядом. Он смотрел на этот монумент множество раз, восхищался гениальностью скульптора, проделавшего детальную работу по созданию образа Петра. Величественного образа! Императора, который не страшился своих врагов, а с гордо поднятой головой топтал их! Венок сейчас наверняка сильно грел ему голову, но это лишь еще один вызов для сильной личности. И поэтому император не скидывал его с себя и не убегал в тень деревьев, равно как и Амурский не скидывал с себя черный пиджак («Маэстро всегда должен оставаться маэстро», — говорил он) и не отводил взгляд от всадника.
В эту секунду на Сенатской площади происходило настоящее сражение. Битва двух революционеров, о которой ни один советский гражданин в проезжающих мимо автобусах не мог подозревать. Простому обывателю неведомо, какие баталии могут происходить между великими людьми. Простому обывателю сложно смотреть дальше своего носа. Водители автомобилей интересуются лишь тем, как не врезаться друг в друга и быстрее попасть на работу, а пешие стремятся не проморгать свой автобус. Вся жизнь свелась к искусственности вместо искусства. Амурскому хотелось плюнуть, но тогда бы ему пришлось опустить голову и отвести взгляд, чтобы не запачкать дорогой пиджак. Поэтому он сдержался.
Пот катился по лицу маэстро, но он не обращал на это внимание. И неизвестно, чем бы закончилось его стояние под знойным солнцем –расплавлением всадника или солнечным ударом Амурского, – если бы его не окликнул Михаил.
— Жень, ты своим взглядом на нем коррозию вызовешь, — смеялся Михаил. Амурскому все же пришлось отвести взгляд от Петра. Сегодня между ним и Петром будет ничья. — Привет, дорогой! — одной рукой Михаил пожал руку Амурскому, а второй притянул старого друга к себе, чтобы обнять. — Ты чего сегодня так вырядился, а? Без повода ты так никогда не одеваешься. Давай, маэстро, рассказывай, какой прорыв ты совершил! Похоже, искусство готовится пасть смертью Ленского! — Михаил снова рассмеялся.
Перед Амурским стоял его друг со школьной поры. Михаил всегда был веселым пацаном в отличие от Амурского, однако это и притягивало их друг к другу. Сухой разум требовалось размочить живой водой, а кипящий котел нужно было остудить холодным льдом. И если с Амурским и так все было понятно: ему светила дорога в мир музыки, то для всех окружающих стало настоящим удивлением, что Михаил избрал для себя путь преподавателя литературы. Для двух друзей навсегда остались знаковыми слова их классной учительницы, скучной женщины Марьи Петровны: «Не знаю, Миш, как такому хулигану удалось получить «5» по литературе, но допускаю, что твой пылкий ум помог тебе понять жар творцов». Эту фразу, с точностью до каждого слова, Амурский часто вспоминал во время их с Михаилом дружеских бесед.
— Привет, Миш, — Амурский слегка улыбнулся. Михаил про себя отметил это изменение лица товарища, так как улыбался он довольно редко. Поговорка «Раз в год и ты улыбаешься», которую Михаил придумал про своего друга, была его любимой. — Сегодня тебя ждет такое потрясение, которого не было и никогда с тобой больше не будет. Это настоящая революция, переворот сознания.
— Ха-ха, ого, значит, не зря я с собой взял бутылку коньяка, — Амурский впервые обратил внимание на пакет, который Михаил держал в левой руке. — Так сказать, отметим твой восход на музыкальный Олимп.
— Олимп слишком маленькая гора для меня.
— Ха-ха-ха, это точно. Твоя гора должна быть в высоту, как Марианская впадина в глубину, если, конечно, и этого тебе будет достаточно, — Михаил с присущим ему актерским мастерством изобразил задумчивое лицо.
— Ты сам скажешь, какой она должна быть. Уже сегодня.
— Как у тебя сверкают глаза. Если они горят, значит, это кому-нибудь нужно, ха-ха.
— О да, это нужно в первую очередь мне, а во вторую – миру музыки.
— Ну что ж, тогда хватит тянуть. Мне не терпится увидеть, что ты там создал, да и коньяк может испортиться от этой чертовой жары.
— Да-да, мне тоже не терпится.
И друзья отправились к дому Амурского.
Весь путь они ехали на новенькой «Волге» Амурского. Белая, только-только отполированная, машина выделялась среди остальных серых автомобилей и депрессивно-желтых автобусов. Амурский не любил езду по городу – звук клаксонов резал ему слух. Машина нужна была ему, чтобы выбираться за город. Где птичий оркестр сливается с пением реки, наполняя собой пустоту зеленых пейзажей.
Пока добирались до дома, товарищи успели вспомнить некоторых своих старых одноклассников. Как Саша? Умер от передоза. Как Витя? Был застрелен. Как Света? Села за кражу. Как Толя? Женат, двое детей, работает на заводе – в общем, скучный человек.
— А как твоя жена, Жень?
— Она пока к матери уехала. Давно хотела ее навестить, — начал Амурский. — Предлагала и мне поехать, но я сказал, что не могу из-за работы над своим произведением, моим главным творением, — Амурский просмаковал эти слова. — Так что две недели я живу один.
— С голоду не умираешь?
— Маэстро музыка кормит.
Машина затормозила у пятиэтажного здания с большими окнами. Амурский жил на третьем этаже в двухкомнатной квартире. Ключ в замочную скважину вошел мягко, при повороте механизм издал приятный, насколько это возможно, нежный звук металла. Дверь открылась аккуратно, совершенно бесшумно, и двое друзей попали внутрь.
— Эх, и давно я у тебя не бывал, Жень. А кажется, будто совсем мало времени прошло с того раза, — тем разом товарищи отмечали успех концерта Амурского. — Все такое знакомое.
— Не обманывай. Ты как литературовед должен знать, что не бывает ничего абсолютно знакомого. Даже в табличке на кабинете врача можно найти что-то новое, если присмотреться к деталям. Что уж говорить о моем доме.
— Да, в этом ты прав. Верно подмечено.
Михаил прошел на кухню, достал из пакета армянский коньяк «Арарат» и поставил на осиновый стол. Амурский чем-то шуршал в своей комнате.
— Ну что, свернем шею этому коньяку, а, Жень?
— Да-да, подожди немного.
— Готов ждать, как Монте-Кристо побега.
— Надеюсь, ты никуда не убежишь, — голос раздавался уже из коридора.
— Пока я трезв, нет. А там уж как пойдет.
— Вот и хорошо.
С этими словами Амурский появился на кухне. Его белая шелковая рубашка вся пропиталась потом, из-за чего плотно прилипала к телу, повторяя все его контуры; пиджак маэстро также не стал снимать. В руках он держал пачку сигарет Chesterfield Non-Filter. Аккуратно положив пачку на стол, Амурский прошел к застекленным кухонным шкафам. В одном армейскими рядами стояли рюмки, фужеры и бокалы для вина. Все с той же аккуратностью, с которой он положил пачку сигарет на стол, маэстро извлек две коньячные рюмки и легким движением поставил одну перед Михаилом, а вторую напротив того места, где планировал сесть сам.
— Ты как будто прямо сейчас танцуешь под музыку, этакий вальс.
— Маэстро всегда полон музыки. Если внутри маэстро не играет никакая композиция – он мертв. Неважно духовно или физически.
— Вот это и будет нашим первым тостом, — руки Михаила потянулись к бутылке.
— Нет-нет! — Михаил застыл на месте. — Я еще не принес то, ради чего мы собрались.
Михаил хорошо знал своего друга и понимал, когда тот чем-то взволнован, поэтому охотно согласился подождать, когда Амурский закончит со всеми прелюдиями.
Сказав спасибо, Амурский в два прыжка вышел из кухни и снова зашуршал в своей комнате. Через пару минут Михаил услышал его приглушенный голос: «А знаешь, я передумал, тащи бутылку со всем остальным ко мне в комнату». Михаил редко замечал, чтобы его друг менял свои решения, но, списав все на взволнованность перед демонстрацией шедевра, взял все, что стояло на столе, и послушно прошел в комнату Амурского.
Михаил уже давно отметил, что первым делом при входе в комнату Амурского взгляд не просто цепляется, а именно устремляется на книжный шкаф, стоящий в углу комнаты напротив входной двери. Массивное сооружение, достающее своей головой до самого потолка (а потолки у Амурского во всех комнатах отрывались от земли на три метра), было выполнено из той же осины, из которой сооружен стол на кухне. Шкаф был забит под завязку. Несмотря на его огромные размеры, книгам внутри было тесно – на каждой полке они стояли в два ряда, еще и сверху было накинуто несколько штук. Михаил удивлялся, что чуть ли не вся библиотека его друга состояла из книг научных, в то время как из художественной литературы Женя выделял лишь Пушкина, Толстого и Чехова, говоря, что именно им лучше всех удалось превратить слово в музыку и передать поэзию души человека. В остальном же это были монографии различных историков, книги по искусству, философии и, что особенно удивляло Михаила, учебники по медицине.
После книжного шкафа взгляд автоматически переключался на единственную картину в доме – портрет Иммануила Канта, выполненный Иоганном Готлибом Беккером. Он висел прямо над рабочим местом композитора – над его пианино, выполненным на заказ у какого-то известного мастера, чье имя Михаил уже позабыл, да и не нужно оно ему вовсе. Про себя Михаил отметил, что пианино – единственный предмет в комнате, не покрытый тонким слоем пыли (вот оно, отсутствие женщины!).
Пыль была заметна даже на черном столе Амурского, на котором лежал закрытый учебник по медицине с закладкой, заложенной где-то не доходя до середины. Интересный выбор для коротания вечеров. Рядом с учебником стоял экзотический проигрыватель «Электроника Б1-04», вокруг которого в эту минуту с тряпкой возился Амурский.
Михаил подошел к столу и поставил на него «Арарат», рюмки и пачку сигарет.
— Скоро твоя магическая машина перенесет нас в мир прекрасной музыки, так?
— Да-а, — протянул Амурский и достал из большого конверта пластинку. — Присядь пока на стул, он мне все равно не понадобится. Не люблю слушать музыку сидя.
Михаил выдвинул стул на середину комнаты и послушно сел.
Между тем Амурский внимательно рассмотрел черный глянцевый диск, словно ища в нем отражение. После обряда рассмотрения пластинки, с которого для друга Михаила начинался любой процесс прослушивания музыки, Амурский поместил ее в проигрыватель. Нажав на кнопку для начала воспроизведения пластинки, Амурский потянулся к бутылке коньяка; сначала налил Михаилу, затем себе; после этого достал из ящика стола металлическую зажигалку, подаренную ему директором Михайловского театра, извлек из пачки сигарету и прикурил. По комнате пошел приятный и вместе с тем острый запах табака, пропитывающий изнутри и завладевающий органами чувств.
Вместе с этим запахом по комнате поплыла ласкающая слух мелодия пианино. Словно легкий прохладный ветер посреди жаркого, знойного дня эта мелодия окутывала тело Михаила, держащего в руках свою рюмку возле рта и застывшего в таком положении, не смея глотнуть армянский коньяк. Под эту мелодию, как успел в одно мгновенье подумать Михаил, больше подошло бы красное вино из самых древних и знаменитых погребов Франции, которое он, к своему в этот момент стыду, никогда не пробовал. Мягкая, пронизывающая музыка вместе с горьким и в тоже время сладким запахом американских сигарет поработили Михаила, подчинили себе его сознание и разум. Он забыл о убивающей жаре за окном, о матери, которой обещал позвонить сегодня вечером, он забыл даже о том, где находится. Ему казалось, что сейчас его сознание перенесли в открытый космос с мерцающими тут и там яркими звездами. Он сидел в центре комнаты, но именно в эту секунду его тело перенеслось в центр вселенной, начальную точку всего мироздания. Комната великого композитора Советского Союза стала пристанищем Творца.
А потом стон. Женский. Наслаждение. Удовольствие. Взрыв. И еще. Еще. Чаще. Чаще. Стремительность.
Мишутка, семилетний октябренок в черных шортиках, бежал за бумажным корабликом по спокойному ручейку. В ушах резонировал смех. Капли воды летели в стороны. Белые гольфы Мишутки совсем промокли. «В ногах все твое здоровье. Промочишь или застудишь ножки – болеть будешь, Мишутка», — говорила бабуля. А затем ручеек свернул. Стал расширяться. Ускоряться. Глубоко. Ножки Мишутки тонули по щиколотку. Автомобиль. Брызг. Корабль пошел ко дну.
За стонами наслаждения последовали стоны боли.
Раздирающие
Поглощающие.
Сводящие с ума.
Драка. Миха против Николя. Разбитая губа. Боль. Грязные джинсы. Футболка с оторванным рукавом. Дерзкое лицо напротив. Взмах. Мимо. Боль в животе. Уворот. Взмах. Удар. Точно. Ногой под дых. Еще. Еще. Мужской голос: «Я сейчас милицию вызову!». Другой голос, более глубокий: «Драться только до первой крови». Хватит.
Ноты били по ушам, а затем добивали женские голоса боли.
Тьма. Свеча. Промочишь или застудишь ножки – болеть будешь. Вороний говор. Синие ноги. Старые ноги. Больные ноги. Хрип. Прощай, Миша. Громкий удар. Гроб закрылся. Очнулся. На бабушкиной постели. Пот.
Последний валун скатился с горы и упал на стадо коров. Мычание. Отчаянное мычание под угнетающую мелодию. Будто кто-то понимал, что его ждет смерть, от которой нельзя спастись. Мычание было женским.
Он очнулся как после обморока. Темнота вдруг отпустила, глаза тяжело открылись, сознание потихоньку приходило в работу. Коньяк так и висел в воздухе. Постепенно вернулись чувства, и Михаил понял, что рука с коньяком сигнализирует о боли. Опустил руку. Проигрыватель издавал приятную мелодию, которую можно было назвать как-нибудь вроде «Прилета птиц» или «Оттепели». И как будто бы ничего не было. Как будто бы все ему причудилось. Музыка лилась стройно, легко и не сбивалась с маршрута.
Михаил все окончательно понял, когда перевел взгляд на Амурского. Сигарета была уже докурена, а по комнате летал табачный дым вместе с характерным запахом. Как после бомбежки, которую Михаил видел в кино. По щеке Амурского текла слеза, но его голубые глаза не были несчастны. Они кричали о счастье. Но за этим счастьем Михаил видел то, что мог увидеть только он. И до него дошла причина, по которой Амурский позвал именно его. В глазах его друга было что-то орлиное, будто он вот-вот был готов наброситься на жертву. Вероятно, такой же взгляд был у Жени, когда он создавал свою музыку.
Светлая голова Амурского повернулась в сторону Михаила. Рука поднесла к губам рюмку коньяка. Амурский выпил и поставил пустую емкость рядом с проигрывателем.
— Я назвал ее «Гимн человеческого существования», — начал Амурский, — На мой взгляд, идеальное название, не находишь?
— Д-да.
— Знал бы ты, сколько сил я на нее потратил. И все для того, чтобы показать одному человеку…
— Она действительно… завораживает, — Михаил находился на границе настоящего и воображаемого. Ветер гулял по чердаку и наводил беспорядок.
— Я рад, что ты оценил. Никто другой бы не смог так проникнуться натуралистичностью моей мелодии. Это новое слово в мире музыки. И я сказал это слово тебе.
Михаил выпил коньяк в один глоток. Напиток жег ему горло и грудь, и именно такое ощущение ему было нужно, чтобы прийти в себя.
— Слушай, Жень, я даже… не знаю, как начать.
— А ты говори, что думаешь. Тебе не впервой искусство анализировать, — Амурский улыбался.
— Ну хорошо, — Михаил взял паузу. Затем продолжил. – Это превосходно. Я не знаю, как ты добился такого эффекта, но это действительно самобытно. Это прорыв. Жень, ты добился своей цели. Но, — снова пауза, — я знаю, тут что-то нечисто. Твои глаза мне обо всем говорят. Женя, это слишком жестокая музыка. Она натуралистична, она правдива. Но она жестока. Она может сломать слушателя…
— Так вот именно это мне и надо
— …хорошо, что ты показал ее мне.
Молчание.
Молчание скрипело в комнате, как дверь заброшенного дома на сквозняке. Было слышно, как оба молодых человека глотали слюну, дышали и как дрожали складки их одежд.
— Что ты хотел этим сказать? – наконец, решился спросить Михаил.
Амурский выдерживал паузу перед своим ответом. Он давал и без того сильному напряжению Михаила бушевать еще сильнее. Он очень хорошо знал психологию своего друга. Еще в школе Амурский тщательно изучал этого чернявого лихого мальчугана.
— Знаешь, Миш, — снова пауза. – Ты всегда находил, как привлечь к себе внимание, — пауза. – Сначала ты был, как выражалась Марья Петровна, «безобразником». Этим ты притягивал внимание других…
— Я не совсем понимаю…
— Не перебивай!
Лицо Амурского не выражало гнева. Когда он кричал, не двигалась ни одна мышца. Одного его баса было достаточно, чтобы выразить нужную эмоцию. Одного баса и голубых глаз. Глаз, за которыми тщательно следил Михаил.
— А потом ты стал учителем, — продолжил Амурский. — Твое заявление об этом решении на последнем звонке стало шоком для всех преподавателей. И все вдруг стали желать тебе всего-всего. Если бы об этом сказал какой-нибудь отличник или ребенок педагога – никто бы не удивился. Для всех это было бы нормальным, обычным явлением. То же самое и со мной, сыном композитора и оперной певицы!
— Жень, ты че…
— Не перебивай! –говорили эти страшные голубые глаза. –А теперь ты ходишь и нудишь своими афоризмами, будто ты невесть какой мыслитель. Думаешь, это дело «жаркого ума»? Никакого ума не надо, чтобы цитировать чужие слова. Чтобы переделывать чужие слова. А на новые слова у таких, как ты, как раз не хватает жара. Ты стал живой книгой, Миша.
Снова молчание.
Каждый из двух мужчин слышал биение своего сердца. Одно от страха и волнения, другое от пылкого возбуждения.
Часы тикали. Тик-тик-тик. Кровь стучала в висках. Скрипело молчание. Шуршала одежда.
— Я тебя не узнаю, Женя. Что с тобой? Это на тебя так твоя же музыка действует?
— Я все такой же, Миш. И нет, моя музыка действует на меня прекрасно. Я собой как никогда доволен. Вот смотрю на тебя и вижу нужный эффект.
— Чего ж ты тогда добиваешься? Чего ты хочешь?
— Навести порядок. Я – дихлофос для твоих тараканов. И я очищу твою голову.
— Ты сумасшедший.
Михаил дернулся с места, так что стул со стуком упал. Но Амурский был готов к любому движению товарища. Быстрым ударом в живот он заставил Михаила отказаться от бунта. Амурский поднял стул и усадил туда корчащегося Михаила.
— Знаешь, Миш, я никогда не любил обывателя. Мы гордимся, что мы страна рабочих и крестьян. Но как по мне, мы – страна невежд. Искусство доступно для всех, а значит, можно привести на спектакль своего отца-работягу, который будет вечно зевать. Эти обыватели обсуждают сюжет книги. Но сюжет книги – это то, что лежит на поверхности, — Михаил продолжал держаться за живот и исподлобья смотреть на Амурского. — Для анализа сюжета не нужно кончать даже ясли. А вот обороты речи, детали, тропы – все это ускользает от обывателя, — Михаил ненавидел Амурского. –Ровно то же и с музыкой.
— К чему все это?! – закричал Михаил. – Зачем ты передо мной распаляешься, как Татьяна в письме?
— То-то и оно, — Амурский выдержал паузу. – Я дал обывателю шанс по-настоящему познать искусство. И даже больше – стать частью искусства. Ты же знаешь, моя жена из пролетарской семьи. Я испытываю к ней состраданье. Она такая красивая, но родилась не там, где надо. И я решил ей помочь. Вот и женился.
— Что ты несешь?
— Да, я женился на ней, но это не все. То, что ты слышал в начале моего шедевра. Эти звуки дыхания и стоны наслаждения – это моя жена во время секса со мной. Да…
— Ты больной урод!
Михаил снова вскочил со стула и получил удар уже по голове. От удара он свалился на пол и затем получил по животу ногой.
Между тем лицо Амурского все так же было спокойным.
— А вот стоны и крики боли принадлежат другим девушкам. Тоже пролетаркам. Но тех я уже убивал. Долго. Старательно, как Микеланджело.
Комната расплывалась перед глазами Михаила. Кровь из разбитой брови стекала ему на глаза. Все вокруг было таким красным. И даже Амурский. Сатана в адских владениях.
Об авторе:
Андрей Дмитриевич Рухлин (г. Нижний Новгород)
О себе: «Родился в 2005 году. Сейчас являюсь студентом ННГУ им. Лобачевского по направлению «Журналистика». Я не профессиональный автор. Литературных премий у меня нет. Поэтому пусть лучше за меня говорят мои герои, которые олицетворяют не только борьбу между людьми, но и борьбу внутри самих людей».
