Словами это не передать. За один-два дня до экзамена творится нечто.
Подходя к подвалу, слышишь дикую какофонию. Заранее соображаешь, где же ты будешь стоять. Так и есть: все забито, в маленьком коридорчике занимаются уже трое. Просишь потесниться и встаешь уже у самого входа – повезло. Настраиваться бесполезно. Начинаешь играть, и уже через две минуты ухо привычно различает рулады близстоящих соседей. По репертуару, собственно, и соображаешь, кто где стоит, – темно. Себя, естественно, не слыхать. Через несколько минут такого веселья в подвал врывается кто-нибудь из преподов:
— Вы что, с ума посходили??? Иванов, Петров – домой, Сидоров – ко мне!
Названная троица уныло поднимается на свет божий. Сидоров в спешке пытается дощипать недоигранное. «Да хватит уже, перед смертью не надышишься!» И то верно.
И вот настало. Экзамены струнники сдавали не в каком-нибудь задрипанном классе, а в концертном зале, очевидно, чтобы мы с детства привыкали к сцене. Всех собирали в кучу и заранее говорили, кто когда играет. Малыши и кто послабее играли сначала, остальные потом. С этого момента на меня нападал колотун, то ли от холода, то ли от страха. С некоторого времени начинаешь понимать, что твоя очередь неумолимо и как-то очень быстро приближается, и от этого колотит еще сильнее.
Вот оно:
— Так, кто там следующий? Гурбанова!
На ватных ногах, с дурацкой улыбочкой преодолеваешь пять, четыре, три, две, одну ступеньку. Взять бы споткнуться на них хоть раз и сломать руку, а лучше – две. Препод поддерживающе улыбается тебе: «Давай!». Настраивает. Все приготовления закончены. Лихорадочно представляешь себе надпись за спиной «Искусство принадлежит народу. В. И. Ленин» с двумя жирными точками между «В» и «И». Справа – огромных размеров взлохмаченная физиономия Бетховена. Внизу перед тобой причесанные, но не менее грозные лица экзаменаторов: «Ну и что ты нам изобразишь?». За ними кучка братьев по несчастью, кто-то еще не-, кто-то уже отмучился. Вот они, везунчики, греют руки в варежках. Нет, туда лучше не смотреть, лучше на Бетховена. «Ну что, дядя, сыгрануть тебе? Ты, говорят, оглох к старости? Считай, что повезло…». Единственный близкий во всех смыслах человек – аккомпаниатор. Именно он идет за тобой по пятам, замедляется в трудных местах и ускоряется в легких для пущего эффекта. Ну а его монументальные проигрыши – просто спасение для ошалевшего экзаменующегося. Сочувственно смотрит: «Ну что, начнем?». Э-э-эх, погнали.
Гремит первый жизнеутверждающий аккорд. Дальше все как во сне. Колотун проходит. Отупело, механически кто-то играет, от одного сложного места до другого. «Так, здесь пронесло, ладно, еще три строчки до той дряни». Др-р-р! Лопнувшей струной врезается в мозги плохо сыгранный пассаж… Так. Зарюхалась. Скорей бы конец! Конец действительно рано или поздно наступает. Прерывают только в самых отчаянных случаях. Нет, мы уж как-нибудь сами доползем. Ну вот. Все. Поклончик. С виноватой рожей спускаешься в зал. Миновав учительскую полосу, с размаху плюхаешься в бархатное сиденье. «Не все так плохо. Вон есть, кто и хуже тебя сыграл». Ага, хуже. Первоклассники хуже меня сыграли! Далее выходит следующая жертва, и все повторяется сначала. Разве что играют поприличнее. Ладно, хоть нормальную игру послушаю. По окончании всего действа нас выгоняют в коридор – комиссия будет совещаться.
Во время этого совета, длящегося, как нам тогда казалось, около часа, мы возбужденно вспоминали свои удачи и провалы, предполагая, кто что получит. Подслушивающие за дверью волновались: «Так, Сидоров. Про тебя говорят. Неа, ржут. А о чем – не слышу». Сидоров сникает. Пережитый стресс давал о себе знать – мы начинали дико носиться по коридору. А недовольные пианисты или народники орали: «Эй, струнники! У вас дети на ушах стоят!».
Наконец-то нас приглашали в зал. «Ну что, виртуозы Москвы, заползайте!» Начинался разбор полетов. Почти к каждому выступлению давался довольно едкий комментарий, исключение составляли малыши. Причем, чем лучше играл ученик, тем больше над ним издевались. Без смеха слушать это было часто невозможно.
— Сидоров! Это что за рожи ты нам корчил? Что за цирковые номера?
Сидоров, очевидно, чтобы разжалобить комиссию, при каждой фальшивой ноте жутко морщился и гримасничал. Мол, сам все понимаю, сделать ничего не могу.
Сии страдания производили неизгладимое впечатление на всех мало-мальски понимающих слушателей. Народ покатывался со смеху и с нетерпением ждал нового ляпа. «Дык я это, того…».
— Четыре. С минусом. В первый и последний… Петров, а ты чего ржешь? Сейчас и до тебя дойдем… Иванова, ты бы хоть нас пожалела: такая короткая пьеса и ни одной чистой ноты.
— Да нет, есть там…
— Ох, извини, дорогая. Это были открытые струны. И на том спасибо.
Ну и так далее, и тому подобное… Наконец, нас распускают. Душещипательные и, зачастую, более суровые подробности о своем мастерстве дослушиваешь уже в классе. В родных, так сказать, стенах, от родного человека, то есть учителя. А я что? Не жужжу. Четыре с минусом — это «хорошо», ну или «почти хорошо». «Ладно. Все. Завтра, как обычно». Обычно было с трех до семи вечера, кроме субботы.
Ну вот. Сегодня можно уже нифига не делать. Разве что домашку…
Об авторе:
Ольга Николаевна Шадрина (г. Новосибирск)
Немного о себе: «Мне 49 лет. Я работаю учителем-дефектологом. Высылаю два рассказа-воспоминания о своем музыкальном детстве и музыкальной школе».
