* * *
За листопадом я тебя найду
на октябрём простуженном пруду
в движенье камышей и желтоклювок.
Ты будешь пахнуть горькою водой,
и улыбнешься – вечно молодой.
Остынет солнце красное, как клюква.
И я тебя как в детстве обниму
в сиреневом, искуренном дыму,
и стану в твоëм небе отражаться.
Со мной побудешь поминальный день,
потом уйдешь по нотам, по воде
и медяки над прудом закружатся.
Снеготай
Взгляни на меня – оживу я и растворюсь.
Снегурочье солнышко нежное и певучее.
Морозы смирения зябкие, толстотучие –
скрипят, и пугают, и прячут мою зарю.
Взгляни на меня – как на дудочке заиграй.
Костёр разгорится березовый и отчаянный.
И музыка досочинит нас своим звучанием,
и ноты по-птичьему выклюнут – забирай.
С поземкой рассеюсь, впитаюсь в твою гортань.
Утихнет костер, соль мажор прорастёт в подзольное.
Снегурочье солнышко – белое лёлье золото
капели и пепла, и музыки снеготай.
* * *
И будет огнями искриться твоя тоска
в окне на девятом обветренном этаже.
Твой зов излучать станет молнией небий скат
и лампы сгорят, и потухнет старик торшер.
Услышу, приду я смотреть в эту черноту,
пока ты не выглянешь, чтобы меня узнать.
Сорвешь надпанельную маленькую звезду,
засунешь в рукав – расцветет на земле весна.
Ты станешь напротив меня – потечëт река.
Окажется, две наши боли – родная кровь.
Ты выпустишь белый кораблик через рукав.
И он поплывет, не боясь на пути ветров.
Забудется прошлое как непонятный сон.
Кораблик распутает реку в свои края.
Ты скажешь – я знал, ты поймешь мой зов.
И голос твой будет мелодией сентября.
* * *
Унеси меня лес, унеси в свой народный шум –
я иду по тебе и снова дышу. Дышу!
Простота здесь чирикает и родником пульсит –
это памятью бьётся сердце лесной Руси.
Пробивается солнце сквозь длинноствольный ряд.
Мне берёза – сестрица, дуб – вековой мой брат.
Благодать такая, что миро и мир в корнях
и зелёное солнце падает на меня.
И бреду по тропам, по чьим-то земным следам,
и по мне не колокол – лес весь звенит. И там,
под открытым небом благословляет Бог
Я иду со службы, листья несу с собой.
Музыка русского поля
Я касаюсь земли, желтеющей мать-и-мачехи:
только матерью будь. Лишь матерью этим мальчикам.
Белозубым им, детям в петлице лихого времени.
Тонкопалым, оставшимся в соке взошедшей зелени.
Понимаю я музыку поля большого русского.
Ускользают с ресниц солëные мои бусины.
Желторотые пали в Родину оперением.
Прорастали в землю и трав вековое пение.
Я касаюсь земли, касаюсь еë дыхания.
Мать-и-мачеха лечит битых, забытых, раненых.
Подо мной цвет поля. Горе-трава, не золото.
Надо мной чирикает музыка желторотая.
* * *
Одежда из имени стала тебе мала,
ты сбросил её, покинув и дом, и сад.
А новое имя ты так мне и не сказал.
Искала и старым именем всë звала.
Но не было толку, были одни дожди,
солёные ливни падали без конца,
пока не услышала голос в саду птенца,
Которого ты для музыки отпустил.
* * *
Радость моя принимает от чаек песню.
Радугу льёт солнценебо в ладони весны.
Разноголос город набережных и лестниц.
Радость моя из озёрной, льняной страны.
Ветер звенит. На свирелях ветвей играет.
Вечер похож на вишнёвый, зацветший сад.
Весточку шлёт тот, кто жизни уже за гранью.
Ветер звенит – слышишь музыку, адресат?
* * *
Созрела ночь, и за окном
тёмным темно. И мне дано
густую вязкую ознобь
примерить, чтоб в одном из снов
проснуться в хлопке летних лет.
Там ночи длинной этой нет,
льют перламутры сквозь песок.
Там чей-то детский голосок
звенит, звенит, звенит, звенит
и солнце катится в зенит.
* * *
Заполняет улицы жгучая пустота,
я пытаюсь читать, но рукописи сгорели.
Засыпаю и снятся покинувшие нас звери,
что ушли в забытые, тихие города.
Я шепчу им: люди. И звезды горят в ответ.
Я прошу их: грейте. Звери в ответ мне плачут.
И от этого льется самый прекрасный свет.
Я пытаюсь писать, но слова ничего не значат.
* * *
Чубушник разрастается в саду,
хранит твои молитвы и напевы.
Алеет куст малины переспелой.
Я здесь покой забытый обрету.
Ржавеет лейка посреди аллей,
ещë хранит гармонию ладоней.
Я к кроне припадаю как к иконе –
благословление чувствую корней.
* * *
Грифели дерева напитаются свежей зеленью.
Греется птица, глазницу поймав тепла.
Градусы Цельсия отдаются земле и семени.
Город сощурился – это мост в объектив попал.
Головокружево от проснувшихся чикчиричников,
Голосовали за крушение крепких льдов.
Господи, чувствуешь – мы устали от безразличия,
глупые, светимся и поëм, хоть не знаем слов.
* * *
Я не помню названия бара и время года,
Я не помню ни имя, ни губ, что меня касались.
Я не помню тот город и двор, коридор с комодом.
Только помню, как музыка медленно появлялась.
Только помню те звуки – пахли лозой и лесом.
Только помню – дрожала, бежала по ним босая.
Только помню – затихли. И вдруг появилась бездна.
Я не помню, что отошла от края.
Улица Солнца
Целый день мы решили кататься в трамваях,
вспоминая места подросткового рая.
«Дон на ро́злив» у дома снесённого брать.
Целый день целой жизни, мой умерший брат.
«За двоих» – покупала билеты на входе.
На двоих горевала о битой свободе.
Заезжала на «Север», где дом твой как поле,
и от этого было светло мне и больно.
Я тебе подпевала Высоцкого с Цоем.
Я тебя обнимала. И ветер в лицо мне
хохотал, улетая на улицу Солнца.
А кондуктор ворчал: ничего не вернётся.
98
Я, ты, плюс кореши наши «бандиты»
на Ленина, посреди хинкальной.
Она продается, но не закрыта.
«Бандиты», типа, трезвы кристально.
И уже дерутся с кавказцами.
По радио Розембаум поет
про Бостон. Закругляем с танцами.
Разбивает блюдце какой-то жмот.
Повар хмур и звонит в милицию.
Оплатили счет. «Делаем ноги».
Огибаем «Турист». Не спалиться б.
Срезаем через дворы немного.
«Бандиты» тычут в нас и гогочут:
вы – чисто Бонни и Клайд «в законе».
Срываются листья. Дни короче.
Осень. И нас никто не догонит.
Залетаем в студенческий скверик.
Там ры́же. Нет в помине студентов.
Гитарист бренькает про потери
и провожает «кониной» лето.
Зовет, но у нас по плану танцы.
«Бандиты» хотят к ЦГБ рвануть –
к шавухе, пиву и декаданству:
чтоб Цой орал или Круг. Кто-нибудь.
У ЦГБ облом. Пожарники.
Там бо́мжи ларьки подожгли. Вечер.
Предлагают машины частники.
Бредём по Во́рошу. К Чебуречной.
Бонни, Клайд и «бандиты» устали,
замерзли. Охота уже надраться.
В Чебуречной портрет Сталина,
музавтомат, пиво, и, значит – танцы…
Где вы кореши, где вы «бандиты»?
Ленин на площади. С пьедесталом.
Снова здесь в моде шансон и биты.
Хинальная только кофейней стала.
* * *
И льёт, и льёт на плечи мне.
Дождь. С ветром. Холодно вдвойне.
Спешит машин размытый ряд.
И мы размыты: ты и я.
Как будто фильм, придумав нас,
снимает Герман здесь сейчас.
Мы мерзнем. Дождь всё льёт и льёт.
Такси не едет. Время врëт.
Не провожай. Не провожай!
Бежать хочу. Пусти. Прижал.
По уши в луже. Всë пройдёт –
Боярский фоном. Губы лëд.
Бьют фары мутной желтизной.
В твоем окне цветок не мой…
И льёт, и льёт на нас вода.
Печаль и радость – тра-та-та.
Подбросьте девушку до СКА.
Коснулся смазано виска.
Не обернулась. Молодец.
Здесь титры, музыка. Конец.
Буремглой
Лето звенит комариною песней –
мне не по чём этот яростный вой.
С бабушкой Марьей по ягоды лесом
тянемся мягко – одна за другой.
Бабушка Марья в платке ярко-синем.
Мажет гвоздичной настойкой лицо:
«Дитятко, ну-ка, пощиплет не сильно,
так победим комаров-подлецов.
Дитяко, ну-ка гляди, что там ярко
в солнечных травах горит огоньком?»
Лето на севере. Лето на Вятке.
Лето, которое так далеко.
Снова я в пестерь кладу мухоморы.
Бабушка Марья хохочет: «Ой, чур!
Скоро приладишься, внученька, скоро.
Ну-ка поди, я тебя научу».
Ищем грибы, ищем ягоды тоже,
про «буремглой» песню лесу поём
Мир разноцветит, чиричит, хороший, –
с целой природой, не только вдвоём
С бабушкой Марьей из речки умылась:
«Дитятко, на-ка брусничный пирог.
Пестерь твой тяжек, накапливай силы.
Слава те Господи, чудо денёк!»
Мы возвращаемся, чистим грибочки,
ягоды на зиму с сахаром трём.
«Дитятко, спать-ка, намаялась к ночи.
Как там наш дед на рыбалке своёй?»
Сплю на полатях, и свежее сенце
клевером пахнет. Мурлыкает кот.
Бабушка Марья из льна полотенце
Мне на приданое трудится, ткёт.
Скрипом сквозь время поют половицы.
Снится, склонилась в платке надо мной
бабушка. Шепчет: «В окошко стучится…»
Я подпеваю сквозь сон «буремглой».
* * *
Из страны, где синий луг не кошен,
где в дожде не слышно голосов –
по ночам ко мне приходит лошадь,
сквозь прохладный, звездочный песок.
Подставляет яблочную спину,
лунной гривой машет – снег идёт.
Знает, я опять ее покину,
знает, только музыка не врёт.
Об авторе:
Виктория Беляева (п. Темерницкий Ростовской области)
Историк, лауреат II степени премии «Велемир Хлебников»; IX Международного поэтического конкурса «IL PARNASO – Premio ANGELO LA VECCHIA» (2024). Финалист литературной премии имени А. И. Левитова в номинации «Поэзия» (2024); Лауреат 1 степени литературной премии им. Омара Хайяма «Зеркало мира» (2023) и т.п. Печаталась в журналах и альманахах: «Сибирские огни», «Звезда», «Дальний Восток», «Prosodia», «Нижний Новгород», «Дон», «Эмигрантская лира» и т.д.
