Болеро
По влажной улице тень скользила – в нелепой шляпе, в смешном пальто,
А город был из вина, бензина, людей и яблоневых цветов,
Другого вида, иной природы; а тень направила взгляд вперёд,
И стал распахнутым, оркестровым её осмысленный чёткий рот.
Негромко флейты подняли ветер в пространстве тёплом и чуть сыром,
И город стал «Болеро» Равеля, и пахли яблони «Болеро» –
Безмерно страстно, ритмично-терпко, стуча, трепещуще и пьяня,
И барабаны вступали в тему, и вовлекали в неё меня;
Над тенью город кружился плавно, с челестой вместе гремела медь,
А я, возможно, в тот миг могла бы увидеть это и умереть;
Но я стояла, оставшись в теле, вдыхая яблони и восторг,
А город был «Болеро» Равеля и тень в коротком смешном пальто.
То́ска
Вот так же, как сейчас, цвела сирень,
Была форель на бутерброде толстой,
Была прозрачно-розовой форель.
Был оперный театр. Давали «То́ску».
Я в самом дорогом своём пальто
Из дома вышла и вошла в автобус,
И наблюдала свысока за теми, кто
Уж точно не на «То́ску».
Театр был бел, а город был зелёным,
Я ехала в театр почти обманом,
А То́ску пела Анна Киселёва,
Она же и дала мне контрамарки,
И факт обмана, не такой уж страшный,
Меня тогда смешил и будоражил.
Покуда голос Анны не взлетел
К вершине мира, кем-то вознесённый,
Я думала о странности систем,
Когда дают форель, а пишут – сёмга.
Ещё там шла бегущая строка,
Она мешала и была кошмаром –
Ведь я и так прекрасно понимала:
Не миновать развязки, ну никак.
Я не была подкована в вопросе,
Я поплыла, когда Каварадосси
Орал свои проклятья из темницы.
Там были не артисты. Были лица
Времён Наполеона, итальянцев,
И было странно мне за них бояться.
Стараясь слёз не выдать ни намёком,
Рыдала, как в кино одноимённом
Красотка.
Когда артисты вышли на поклон,
Я хлопала так сильно, что ладони
Покраснели.
И То́ска вышла, то есть вышла Анна,
Но это То́ска вышла и, живая,
Букеты, улыбаясь, принимала,
Я до сих пор безумно сожалею,
Что не успела ей купить букет.
А мира нет. Увы, но мира нет.
От смеси той – печали и восторга –
Осталась лишь печаль. Поёт, как То́ска,
Душа моя, бросаясь с крыши замка,
Но почему-то снова оживает,
Но почему-то снова оживает.
Кофейная фея
Её зовут Лариса, но, может, Ира.
Её зовут Оксана, а может, Лена.
Она идёт в кафе на проспекте Мира –
Она там варит кофе зимой и летом.
В её наушниках Моцарт, «Бумбокс», Бетховен.
Её кафе в ста метрах от Дома быта.
Она, как все, когда-то училась в школе.
Она, конечно, вовремя всё забыла.
Она всегда одна – по закону жанра.
В её наушниках Моцарт, «Бумбокс», Бетховен.
В короткой юбке, в майке, и ей не жарко.
Она летит, и крылья её драконьи.
Она летит к мосту над проспектом Мира,
Её никто не видит, но лают мопсы.
Она Оксана, Лена, а может, Ира.
Она Лариса, Даша, а может, Моцарт.
Летит над проспектом Мира и над кофейней,
Летит, летит и правил не соблюдает.
Шуршат драконьи крылья кофейной феи
И над мостом смыкаются с проводами.
И тогда пробуждается Моцарт,
И тогда просыпается Моцарт,
Нарядный радостный Моцарт;
Достаёт из-за туч
Скрипичный ключ,
Улыбается и смеётся,
И отворяет Солнце –
Сквозь крылья её светит Солнце,
У него нет копий;
Пробиваясь запахом кофе,
На проспект спускается Моцарт,
И светит Солнце.
Щелкунчик
Нарушив два физических закона и прописную истину одну,
Я был в стране – холодной, незнакомой, я первый раз приехал в ту страну.
Закат спускался и лежал, рыжеющ, на крышах зданий, куполах церквей,
На каменных плечах мужчин и женщин, идущих по заснеженной Москве.
Над набережной облако белело, я шёл, как все – угрюм, размыт и сер, –
По улице, где с красной королевой в машине ехал чёрный офицер.
На них смотрели все с большим восторгом, как дети смотрят доброе кино,
Но королева дёрнулась и что-то швырнула, резко приоткрыв окно.
Мороз крепчал, не делаясь трескучим, мороз крепчал, но не хотел трещать.
Я поднял их. Большой. Партер. «Щелкунчик». Ручной набор, высокая печать.
Умчались офицер и королева – шофёр их бойко по Москве водил.
Я сожалел, что было два билета, а я приехал в ту страну один.
Сдал в гардероб потрёпанную куртку, и в зал вошёл, и нет пути назад,
А зал смотрел, как девочка и кукла кружились измерениями над.
Зал был роскошен, под завязку полон, послы сидели в ложах, атташе.
Я вдруг подумал, что никто не вспомнит имён снежинок или же мышей.
Снежинки возникали ниоткуда, вертелись на пуантах на своих.
Запомнят только девочку и куклу. Всё чудно, но запомнят только их.
Я вышел в настроении хорошем, по-прежнему, как все, размыт и сер,
И сахаром кормил извозчик лошадь, и усмехался чёрный офицер,
И королева красная текуче произносила странные слова:
Большой. Партер. Король мышей. Щелкунчик. Страна. Мороз. Холодная. Москва.
***
Пищат детёныши полёвок.
За полем лес, за ним река.
Напоминают самолёты
Четыре маленьких жука.
Жужжат божественно-безбожно,
Но нет – божественно жужжат.
В дыму костра, невидим, бомжик,
Разрезав, жарит баклажан.
Употребляет постепенно:
Филе, мозги, задок, нога.
От солнца прячет сколопендру
Большое дерево ирга,
Плоды развесив золотые
В зелёном мире без людей,
Где машут крыльями четыре
Жука, поющих Yesterday.
Об авторе:
Ольга Гуляева (г. Красноярск)
Родилась в 1972 году в городе Енисейске. Окончила Красноярский государственный педагогический университет по специальности «Педагог психолог». Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, член Русского ПЕН-центра. Автор 10 книг стихов и прозы. Второе место в краевом конкурсе «Король поэтов» (Красноярск), лауреат краевого конкурса имени И. Рождественского (Красноярск), дважды участник Всероссийского поэтического слэма, лауреат международного поэтического конкурса «45 калибр», лауреат золотой сотни Международного фестиваля «Всемирный День поэзии», дважды победитель международного конкурса «Кубок Мира по русской поэзии», победитель «Турнира поэтов» за 2021 год на международном портале «Стихи.Ру». Живет и работает в Красноярске.
