Но небо меня не отпускало
1
Мы стояли с ним на крошечном скалистом острове посреди холодного стального штормящего моря. Пронзительно кричали чайки. Скудная жёсткая травяная щетина пыталась пробиться сквозь каменные щёки этого безымянного, затерянного в пустотах Арктики острова. Голодные волны облизывали серые несъедобные валуны и разочарованно уходили в небытие.
Наши озябшие пальцы будто больше не принадлежали нам. Глаза слезились от ветра.
Как мы здесь оказались? Кто этот человек рядом со мной? А главное, есть ли шанс сбежать с чёртова острова? Я чувствовала, как простуда прилежно, с садистским удовольствием обживает моё беззащитное горло, для которого у меня не нашлось даже шарфа. Где спрятаться от ледяного ветра? Никакого убежища. Лишь голый горизонт, простирающийся во все стороны света.
Мне всегда было нелегко общаться с незнакомцами. Мужчина, будто почувствовав моё смятение, сам обратился ко мне:
– Холодно, да? Надо нам с Вами уходить отсюда. И поскорее.
– Не представляю, как. Может, когда-нибудь мимо пройдёт судно и обнаружит нас… бездыханными, – отвечала я, поддавшись самым мрачным мыслям.
Мне почти не удавалось разглядеть своего собеседника. Глаза мои застилала какая-то непонятная сизоватая муть. Я видела лишь затемнённый стройный силуэт. Мужчина казался моим ровесником. Ему было лет тридцать. Его явно не тревожила та ужасная ситуация, в которую мы влипли, хотя было очевидно, что замёрз он не меньше, чем я. Меня уже начинало раздражать его неуместное спокойствие. Скорее внутренним чутьём, чем глазами, разглядела я его задумчивую улыбку.
– Может, лучше на «ты»? – предложил он.
Я кивнула.
– Ты ведь знаешь, что наши мысли могут многое? – продолжал он загадочно.
– Да, пожалуй. Но что ты этим хочешь сказать?
– Нам под силу запускать, поверь, в небо каменные острова.
На лице моём отразилось чувство недоумения и вязкой, неприятной жалости. Я поняла, что разговариваю с сумасшедшим.
– Я не сошёл с ума, не думай, – заявил он, верно считав выражение моего лица. – Возьми меня за руку. Представь, что остров умеет летать. Не сомневайся ни на секунду в том, что это возможно.
С сумасшедшими не принято спорить. В конце концов, это может быть опасно. Я протянула ему посиневшую от холода руку.
– Закрой глаза. Сосредоточься. Не сомневайся, ладно?
Я нехотя закрыла глаза. Он сжал мою руку сильнее.
– Ты сомневаешься. Для тебя всё это только игра. Давай по-серьёзному. У нас ни еды, ни тёплых вещей, ни спичек, ни дров нет. Долго мы не протянем.
– Как мы вообще тут оказались?
– Понятия не имею. Да есть ли смысл рассуждать о мелочах? Главное – поднять эту штуку в воздух и направить на юг.
Хищный холод, страх неминуемой гибели и непоколебимая уверенность этого незнакомца в победе над гравитацией пошатнули мой трезвый разум. Рука моя, сжатая такой же ледяной рукой, как будто бы начала согреваться. Мне захотелось быть слабой, ведомой и верить в чудеса. Возможно, безумие заразно. Нам под силу запускать, поверь, в небо каменные острова… Его нелепо брошенная фраза захватила мой мозг.
– Можно открыть глаза? – спросила я, заволновавшись, почувствовав, что в грудной клетке у меня будто снуют туда-сюда призрачные рыбы и своими невесомыми плавниками щекочут мне лёгкие.
– Можно. У нас всё получилось. Ты молодец.
Глазам моим открылось невероятное зрелище. Остров летел, позабыв о силе гравитации. Широкое, свободное, устланное лиловатыми перьями облаков небо приняло нас за своих, оно было с нами заодно. Внизу красовалась тайга. Как я любовалась этими пышными, нетронутыми цивилизацией, заповедными лесами! Тёмные пятна добротных, пушистых елей были слегка разбавлены нежным золотом тонких осенних берёз. И в этом древесном обрамлении блестели, как сапфиры, маленькие лесные озёра. Остров летел всё дальше на юг. Вот уже привычная мне природа среднерусской полосы. Золото листвы стало гуще и ярче. Будто детские кубики, по земле были разбросаны небольшие деревенские домики. Восторг полёта стёр ощущение враждебности ветра. Ветер лишь забивался в уши какой-то диковатой мелодией, но уже не желал нам зла.
Приземление было внезапным, будто кто-то вырезал из киноленты несколько кадров.
– Ты уходишь? – робко спросила я своего спутника, осознав, что не хочу его отпускать. В недрах моего сердца зарождалась опасная, никому не нужная, неизбывная нежность. – Не уходи вот так, сразу… Скажи хотя бы, как тебя зовут.
Пространство начало стремительно схлопываться в одну точку, и я проснулась, поражённая яркостью и реалистичностью сна, множеством деталей, ощущений, чёткой логикой событий. Я будто прожила все эти события наяву. А ещё в голове крутилась какая-то фраза, что-то про способность к полёту на каменных островах. Мне захотелось вытащить её из сна в явь. Я нервничала. Неуловимые слова вились вокруг смысла, как мотыльки вокруг ночного костра.
Я резко встала с постели, взяла бумагу, ручку, надеясь, что начав хоть что-нибудь писать, устраню пробелы в памяти. Написала на листке два слова – «каменные острова», зависла над листком на неопределённое время и… Да! Вспомнила! Ура!
Нам под силу запускать, поверь,
В небо каменные острова.
Да это же заявка на стихотворение! Тем же утром я на удивление легко зарифмовала свой сон. Кому приписать авторство получившегося стихотворения, я не знала.
2
Поэты собрались тусить в номере у Виталика – высокого двадцатипятилетнего кучерявого блондина в очках, сочиняющего эпатажные непонятные верлибры.
Больше всего на свете в тот вечер мне хотелось лечь спать. Но предстояло, так сказать, неофициальное закрытие семинара. Как-то неудобно было показаться тихоней и занудой, и я, купив вина с закуской, всё-таки присоединилась к весёлой компании.
Вообще я люблю литературные семинары. Люблю дорогу, незнакомые города, люблю этих странных людей, порой забавных, иногда невыносимых, перечёркивающих серую будничную реальность, людей творческих, своевольных, не готовых мириться с унылой повседневностью. Пообщавшись с ними, сама делаешься сильнее, упрямее, увереннее несёшь в мир своё слово. Не беда, что мастера, скорее всего, распотрошат твои тексты, как маньяки. Есть мнение, что критика опасна для нежной и тонкой поэтической души, что, мол, наслушается поэт всяких неприятных речей о своём творчестве да и перестанет писать с горя. С трудом представляю себе такое. Поэт – существо невероятно выносливое.
Я пришла к Виталику в самый разгар вечеринки. В небольшом гостиничном номере было душно, несмотря на распахнутую в ночную июньскую прохладу балконную дверь. Поэтов насчитывалось человек двадцать. Мест для сидения не хватало, и большинству, в том числе и мне, пришлось разместиться на полу. Первым делом меня заставили выпить залпом стакан вина, так как трезвый поэт пьяному не товарищ.
На балконе курили, визжали, хохотали и красочно матерились.
Рядом со мной, на кровати, бурно обсуждали отношения Лили Брик и Маяковского. Одни говорили, что Лиля – самовлюблённая пустышка с садистскими наклонностями и жалели Маяковского, другие утверждали, что Маяковский сам тот ещё перец.
Юная Арина с выразительными сине-зелёными русалочьими глазами и грустной, мечтательной улыбкой легонько перебирала струны гитары, создавая какой-то колеблющийся, фантомный, импрессионистский шум, но ничего настоящего, вопреки моим ожиданиям, не играла. То ли не решалась, то ли не умела.
Смешной пьяный Виталик сокрушался, что его гениальные верлибры мало кто может оценить по достоинству, утверждал, что к верлибрам в нашем обществе предвзятое отношение, что силлабо-тоника ограничивает свободу творца и что его, Виталика, к ней презрение не знает границ.
Напротив меня мило обнималась влюблённая парочка, позабыв обо всём на свете. Окружающая реальность для этих двоих просто не существовала.
Вдруг кто-то, видимо, как и я, ждавший от Арины полнокровной музыки, но не дождавшийся, внезапно заявил: «Арин, дай гитару Лёхе. День рождения у него сегодня. Имениннику – слово».
Все сразу засуетились и, поспешно наполнив стаканы, кто вином, кто чем-то более крепким, начали красноречиво поздравлять именинника, желать вдохновения, славы, денег, счастья и прочих благ, а тот отвечал на поздравления скромным «спасибо» и смущённой недоулыбкой, той, при которой не поднимаются уголки губ.
Итак, гитара оказалась в руках застенчивого молодого человека, явно не ожидавшего такого внимания к своей персоне. Я уже была немного знакома с ним.
В первый день семинара, после разбора наших рукописей мастерами, он подошёл ко мне, такой робкий, что я удивилась, как он вообще выживает в этом суровом мире, и попросил разрешения написать песню на моё таинственнейшее стихотворение (моё ли?), то самое, о летающем каменном острове. Наверняка, подойти ко мне ему было непросто. Скорее всего, этому предшествовала внутренняя борьба. Что ж, понимаю. Мне и самой, если честно, не слишком-то легко даётся общение с людьми. Я, естественно, ничего не имела против песни. Мне было приятно, что стихотворение зацепило его, хоть я и не ждала музыкального шедевра.
Кстати, свой день рождения я отметила совсем недавно и была всё ещё настроена принимать поздравления, но все они достались какому-то Лёше. Было немного обидно.
– Лёша, поздравляю, – сказала я, налив себе вина в опустевший стакан. – Получается, мы с тобой оба Близнецы по знаку Зодиака. У меня пять дней назад день рождения был. Рада знакомству и спасибо, что взял для песни мой текст.
– Тебе спасибо за текст. Песня почти готова, – ответил именинник. – Ну, то есть её надо ещё доработать, но… Могу попробовать показать то, что есть.
– Уже готова? Когда ты успел-то? – удивилась я. – Круто! Покажи!
– Ну, не совсем готова…
– Да спой уже, спой! – послышалось со всех сторон.
Как только зазвучали первые аккорды, в этом человеке явно что-то изменилось. Да, он был всё так же стеснителен и закрыт. В нём по-прежнему чувствовалась какая-то болезненная тяга к незаметности, недосказанности, недопроявленности. Я, как и прежде, была свидетелем его изнурительной, непрекращающейся борьбы с невидимым внутренним врагом. Мне было очевидно, что он не любит, не принимает себя, что он сам у себя в плену, но очень хочет быть свободным. И всё-таки музыка многое меняла в нём. Музыка наделяла его таким магнетизмом, что от него невозможно было отвести взгляд.
Его музыка была горда, выше того, чтобы ласкать человеческий слух, выпрашивать у человеческого уха милости признать её красивой. Она будто была создана для того, чтобы, не дрогнув, спускаться на дно Марианской впадины, гладить тёплой ладонью белоспинные облака, свободно ступать босыми ногами по красноватым марсианским пескам. Вот, кажется, предсказываешь этой музыке пойти по общеизвестному пути, а она разбивает вдребезги все твои ожидания, выбивает почву у себя же из-под ног какой-то абсолютно нездешней, неземной гармонией. Вот, кажется, не изменит музыка своему сумрачному, печальному настрою. И вдруг… надежда. Откуда? Как? Надежда, вырывающая тебя из трясины уныния. Надежда, на которую никто уже не надеялся.
Его песню нельзя было слушать, оставаясь сторонним наблюдателем. Песня обволакивала, уносила слушателя далеко, затягивала в свой мир, заставляла жить в нём. Волшебный, таинственный, чувственный голос словно принадлежал существу с другой планеты.
Как бережно обошёлся этот человек с моим стихотворением. Настолько бережно, будто это было его собственное стихотворение. Текст полностью сросся с музыкой, я уже не могла представить его отдельно от музыки.
Я верила, что действие происходит во сне. Всё виделось таким зыбким, туманным, ускользающим и всё-таки настоящим. «Лёша! Да как же ты это сделал?» – думала я очарованно. Мой странный сон снова накрыл меня с головой, стал реальнее самой реальности.
Он пел о полёте, и сам был полётом. Он весь был соткан из воздуха, по-мальчишески тонкий, почти бестелесный, с резко выделяющимися скулами и мистическими, тёмными, как ворованный космос, глазами.
Он закончил петь, и поэты разразились аплодисментами. Энергия всеобщего восторга подхлестнула меня вскочить с места и устремиться к нему, раскрыв руки для объятий. Он легонько обнял меня, я наговорила ему на ухо кучу сентиментальнейших комплиментов и почти порезалась об его острую ключицу.
Утром перед отъездом я случайно столкнулась с Лёшей в холле гостиницы. На вокзал ехали вместе.
– Ты уходишь? – робко спросила я своего спутника, осознав, что не хочу его отпускать. В недрах моего сердца зарождалась опасная, никому не нужная, неизбывная нежность. – Не уходи вот так, сразу… Лёша.
3
«Это всё нежизнеспособно. Разве с таким мужчиной можно быть счастливой? Разве это мой типаж? В паре хотя бы один должен уверенно стоять на ногах, не робеть перед суровым земным миром», – размышляла я, глядя в окно своей комнаты. А тем временем ко мне в окно бесцеремонно вваливалось горячее летнее небо. Я жила на десятом этаже. Небо жило неподалёку.
Я добавилась к Лёше в соцсетях. Он редко отвечал на мои сообщения, если отвечал, то лишь парой слов. Я выяснила, что ему исполнилось 32 года. Это меня удивило. Я думала, он младше.
В конце концов, он просто ушёл в молчание, но небо меня не отпускало. Мне надо было как-то возвращаться к своей обычной жизни, надо было лечить небесную болезнь.
Я решила пока пожить у себя на даче, подумав, что природа – лучший лекарь. Мне необходима была энергия земли. Я яростно драла гигантские, захватившие власть сорняки, окапывала деревья и кустарники – до седьмого пота, до полного изнеможения.
У меня было видео с той песней, но я благоразумно запретила себе его включать. Однако, подобно строптивому подростку, бегающему тайком от взрослых после школы курить за гаражи, я, втайне от себя самой, сумасбродно устремлялась по вечерам в берёзовую рощу, нажимала на «плей» и слушала, слушала, слушала… А смотрела редко. Смотреть было тяжело. Неизвестно откуда взявшийся, отвратительный внутренний циник начинал стыдить меня за мой выбор, говорил, что Лёша не хорош собой, весь какой-то странный, нескладный. Это когда Лёша скромно смотрел в пол. А когда вдруг поднимал свои огромные карие глаза, прожигая ими экран телефона, у меня перехватывало дыхание, кружилась голова, а отвратительный циник молил о пощаде.
Музыка была той отмычкой, с помощью которой я, взламывая дверь, нелегально, неправомерно вторгалась в Лёшину Вселенную. Мне казалось, что когда я включала эту музыку, Лёша обязательно находился возле меня, помимо его воли. Слушание песни казалось мне преступным, я усматривала в нём нечто вроде насилия над личностью, ведь вряд ли даже самая эфемерная из оболочек этого человека испытывала желание находиться рядом со мной. Но музыки требовало не только моё своеволие, но и ягодные летние закаты, звёзды, речная вода и живописные берега, поросшие лесом. Разве можно было им отказать?
Другим моим сумасбродством было заглядывать в зеркало и всякий раз обнаруживать, что у моего отражения Лёшины глаза. Ну и конечно же, я беспробудно писала стихи о Невозможном.
Мои подруги говорили, что я сама себя накручиваю, что я вбила себе в голову какую-то дичь, выдумала какое-то родство душ, объявила непонятно кого своим суженым. Невозможно же так привязаться к незнакомому человеку.
Да, мы были знакомы лишь поверхностно. Но могла ли я утверждать, что не знала его самого, зная его музыку?
Наша общая песня… Губы его произносят добытые мной слова, сердце его вобрало в себя мою историю, подарило ей голос, живой пульс. Как можно игнорировать нашу связь? Как можно забыть друг друга, если мы теперь – одно целое, если мы вместе выстроили храм, нет, больше – дали начало новой жизни? Мы проникли друг в друга сверхглубоко, мы переплелись корнями сверхплотно – как разрывать? Неужели он не понимает, что мы с ним наделали, какие силы пробудили, какая магия нам открылась? Существует ли обратный путь?
4
Наверно, я не написала бы Лёше больше ни одного сообщения, но однажды, зайдя в наш семинарский чат, я узнала, что… Нет, это не может быть правдой.
Выразительные сине-зелёные русалочьи глаза, грустная, мечтательная улыбка, гитарные струны, смутный, неясный гул – волнующее предзвучие. Не из него ли приходят в наш мир все стихи и мелодии?
Арина… Как же так? Всего лишь каких-то два месяца назад мы сидели в гостинице, пили вино, разговаривали… Поехать на отдых в Карелию, за приключениями, за чистым воздухом, за красотой, за радостью и… автокатастрофа, смерть?
Я зашла на Аринину страницу во Вконтакте, начала листать фото, читать посты. Неужели жизнь может оборваться так нелепо, так внезапно? Неужели мы настолько хрупки? Да, мы знаем об этом, только не придаём этому значения. Но если мы и впрямь так хрупки, то как же нужно беречь друг друга. С каким благоговением нужно смотреть друг другу в глаза, зная, что каждый взгляд может стать последним.
Я продолжала изучать страницу Арины, я читала её стихи. Было невозможно поверить, что этой цветущей девятнадцатилетней девушки больше нет. Стихи её не были безупречными. Наверно, со временем она бы отточила своё мастерство. Если бы судьба дала ей больше времени! Если бы…
Моё внимание вдруг привлекло одно её четверостишие:
«Ну как ты живёшь там средь душных акаций?
Любовь для тебя – лишь докучливый спам.
С ума бы свихнуться, к тебе бы примчаться,
А еду на север к холодным камням».
Арина. Девочка. У тебя тоже была тайная боль.
Зачем ты поехала на север, к этим холодным камням? Тебе же не хотелось. Ты словно предчувствовала. Душа твоя рвалась в какие-то другие края, туда, где цветут акации, рвалась к кому-то. Зачем ты пренебрегла зовом своей души?
«С ума бы свихнуться, к тебе бы примчаться…»
Лёша! Он тоже смертен. Что за дикость? Лёша тоже смертен? И тут я решилась написать ему, потому что мы живы, но это не навсегда. Потому что влюблена и хочу быть счастливой, потому что мы близнецы, а ещё потому, что
Нам под силу запускать, поверь,
В небо каменные острова.
Я написала ему об Арине. О том, что благодаря ей я стала позволять себе идти туда, куда зовёт душа. А ещё, дико волнуясь, написала, что на следующей неделе буду в его краях, в Москве, по работе и очень бы хотела с ним встретиться.
По работе – это, конечно, неправда. Но надо же было придумать повод. Я напряжённо ждала ответа, на всякий случай уже присматривая себе на сайте авиабилеты.
Да! Да! Да! Он согласился! Арина, спасибо тебе, спасибо, милая. Это твоя история, твоя поэзия придала мне решимости.
Мной овладело странное чувство. Мне стало неловко за то, что я не в силах ни грустить, ни страшиться козней старушки-смерти. Усилием воли я ещё пыталась какое-то время сдерживать улыбку, готовую растянуться до ушей, но сердце уже объявило смерти бойкот. О, непочтительное! Оно отказывалось извиняться перед мёртвыми за свою способность бешено биться.
И вот я уже в аэропорту, мой самолёт готов к полёту, а в наушниках у меня – та самая песенная магия.
5
В столице было пасмурно и прохладно. Осень уже начинала потихоньку вступать в свои права. Я поняла, что слишком легко одета.
Лёша обещал встретиться со мной вечером. У меня было полно времени, которое мне надо было как-то потратить.
Я не придумала ничего лучше, чем посмотреть своими глазами на «Остров мечты». Меня не интересовал парк аттракционов. Мне хотелось увидеть сказочный замок, почувствовать лёгкость, безмятежность, помечтать, как в детстве. Ну и просто перекусить в красивом месте. Я ни разу не видела «Остров мечты» вживую, только на фото.
И вот передо мной обширная ухоженная зелёная территория с фонтанами, скамейками, клумбами, аккуратными миниатюрными деревьями. Туда-сюда прогуливаются парочки, родители с детьми. Никто никуда не спешит. Но неспешность какая-то искусственная, деланная. Видимо, люди прячутся здесь от нехватки времени, стресса, пустоты в душе, груза бытовых проблем. Взрослые почти наверняка. Хотя и на детей в наши дни столько всего наваливается, что они уже не справляются. Впереди возвышаются башенки сказочного замка, пёстрые витражные окна манят к себе маленьких гостей. И над всем этим великолепием идиллически витает музыка Моцарта, переплетаясь с тёплым, сладковатым ароматом попкорна.
Я подошла к замку поближе. Противоречивое чувство. Он мне одновременно нравился и не нравился. Милое здание, яркое, жизнерадостное. Но будто картонное, ненастоящее. Словно сооружённая наспех декорация к фильму. На ум почему-то пришёл остров дураков из «Незнайки на Луне». Что остров мечты, что остров дураков – не всё ли равно? Мечтатели всегда дураки. И вдруг – саднящая мысль: а мой летающий остров – что это?
Я зашла внутрь замка. То же странное чувство – всё так и не так. Отделка интерьеров под городские кварталы. Яркие, весёлые призраки городов.
Что ж, еда вкусная, мне тепло, у меня впереди чудесный вечер. Уместны ли в моём случае придирки к увиденному?
Я долго смаковала кофе и десерт, переписывалась с друзьями, читала в Интернете какие-то статьи, смысл которых до меня не доходил. Мои мысли были далеко. Волнение всё больше овладевало мной. Я чувствовала, что в грудной клетке у меня будто снуют туда-сюда призрачные рыбы и своими невесомыми плавниками щекочут мне лёгкие. Каким он мне покажется после более чем двух месяцев разлуки? Может быть, я посмеюсь над собой, что в него влюбилась? Может, разум наконец-то вернётся ко мне?
Мы договорились встретиться с Лёшей на Пушкинской площади у памятника Александру Сергеевичу. Ехать к месту встречи было рановато, но я вспомнила, что неподалёку от площади есть книжный магазин, и решила скоротать время там.
Я вышла из здания. Накрапывал дождь. «Этого ещё не хватало. Только бы он из-за дождя не отказался от встречи», – испугалась я. Быстро добежав до метро, я поехала в центр.
Запах и шум дождя ворвались в тоннель подземки. Ещё до выхода на улицу я поняла, что там творилось что-то отвратительное, а у меня как назло не было зонта. Ненавижу таскать его с собой – лишняя тяжесть. Ну да, так и есть. Всемирный потоп. Москва вся вылиняла, дождь смыл с неё краски, оставив одну неприглядную серость. Вечер наступил раньше обычного. Тучи опустились так низко, что цеплялись за крыши домов. Мои кеды оказались беспомощными перед мощными потоками воды и моментально промокли. Мне было холодно, я явно оделась не по погоде. Прохожие ёжились, как кузнечики, прыгали между лужами и всё равно попадали ногами в самую глубину. И только бронзовый Пушкин невозмутимо стоял на своём постаменте, не обращая ни малейшего внимания на капризы погоды. «Здравствуй, Александр Сергеевич, – улыбнулась я. – Ну ты уж как-нибудь помогай мне. Сделай так, чтобы я говорила только нужные, умные вещи, а не всякую ерунду. А впрочем, главное, чтобы я говорила хоть что-то. А то, бывает, найдёт на меня приступ молчания, думаешь изо всех сил, что бы такое сказать и не можешь ни слова из себя выдавить. Дурацкая ситуация».
Наконец, я спряталась от дождя и холода в книжном. Бесчисленные ряды книг подействовали на меня, будто медитация. Я стала, как продвинутый йог – практически такой же невозмутимой. Брала в руки то одну, то другую книгу, неспешно листала заманчиво хрустящие, ароматные страницы, наслаждалась дизайном обложек. Я совершенно потеряла счёт времени. Вдруг – звонок. Невидимая игла кольнула меня в сердце.
– Алло. Это Лёша. Я на месте. Мы с Пушкиным ждём тебя.
Голос звучал так мягко, тепло, музыкально. Я готова была слушать его вечно.
– Привет, Лёш. Я в книжном тут, рядом. Сейчас приду. Ну и дождь, ужас, правда?
– Да, не вовремя он как-то.
Я пулей вылетела из магазина, и только когда до места встречи было уже рукой подать, осознала, что надо бы замедлить шаг.
Лёша тоже был легко одет и без зонта. Ну разве не близнец? А ещё он был так неожиданно красив, тотально красив. Я специально искала, к чему бы придраться, но не находила. Видимо, это мои влюблённые глаза сделали его таким. Или Бог?
Поздоровавшись друг с другом, мы некоторое время нерешительно молчали и нелепейшим образом шли, куда глаза глядят. Мне было крайне неловко. Вероятно, единственной краской на улицах Москвы в тот вечер был густой румянец смущения на моих щеках.
– Нам необязательно мёрзнуть на улице, – сказал, наконец, Лёша. – Мы можем укрыться от дождя где-нибудь в кафе.
– Да, точно. Как тебе такая погодка?
– Нормально. Привычно. Я четыре года жил в Питере.
– Ты там родился?
– Нет. Родился я в Москве. Просто люблю Питер и решил там пожить какое-то время.
– Ох уж этот Питер. Кто же из музыкантов и поэтов его не любит?
– А ты любишь дождь?
– Неожиданный вопрос. Может быть, иногда. Когда сижу дома, пью горячий чай, смотрю в окно. Но вот так мокнуть под дождём не люблю.
Мы зашли в кафе. Внутри было уютно и спокойно, хотя и многолюдно. Впрочем, я абстрагировалась от шума. Нам даже удалось найти более или менее тихий, укромный уголок. Кофе приятно согревал. Наверно, я должна была как-то незаметно, невзначай выведать, есть ли у Лёши машина, квартира, достойная зарплата, жена, в конце концов. Так ведь поступили бы все нормальные женщины на моём месте? Но я не была нормальной женщиной.
– Лёш, ты ведь тоже поэт. На свои тексты, наверно, легче писать песни. Почему ты решил взять мой?
– Не знаю, что-то в нём отозвалось во мне. Полёт, преодоление, свобода. Это сильный текст. Он даёт надежду. Ты – талантливый поэт. Я сразу это понял, как только прочитал твою подборку.
– Спасибо. Представляешь, сюжет этого стихотворения пришёл ко мне во сне. Это всё целиком из сна: холодный арктический остров, человек, который внушил мне, что мы можем поднять остров в небо. Этот парень спас меня. А я его. Мы спасли друг друга. Правда, я не представляю, кто он такой, хотя… Мне кажется… это ты.
А ведь это был намёк, почти признание. Не мог же Лёша не понять очевидного.
– Я очень благодарна тебе за музыку, Лёш. Осознаёшь ли ты сам, насколько талантлив? А голос… Я не представляю, кто бы мог исполнить эту песню лучше тебя. Самым титулованным звёздам не удалось бы. Я бы им не поверила. Они не смогли бы сделать так, чтобы остров летел. А ты поёшь, и я верю. Своими глазами вижу его летящим.
– Рад, что тебе нравится. Не все, конечно, так думают. Бывает, на фестивалях, на конкурсах ощущаю себя не в своей тарелке, не вписываюсь в формат.
– А что требуется на этих фестивалях?
– Бардовская песня. Такая… ну, как это объяснить?
– Мне нравится понятие «авторская песня». А бардовская в наши дни – для меня это что-то не очень качественное, то, в чём нет новизны. Это когда нетрезвые бородатые мужчины, пропахшие костром, в свитерах с оленями делают вид, что поют нечто очень глубокомысленное.
– Ну, примерно так. Или попса ещё нужна. Я только недавно начал выходить на сцену. Раньше всё дома сидел и писал в стол. А потом понял, что не хочу так. А ты давно на публику со стихами выходишь?
– Да, никогда не представляла своей жизни без этого. Но очень волнуюсь, когда выступаю. Каждый раз волнуюсь.
Мне казалось удивительным, насколько легко давался нам разговор. Нам, двум интровертам, двум малознакомым людям. Мы говорили о литературе, музыке, фильмах, достопримечательностях Питера, о котиках (как без них?), об июньском литературном семинаре, творческих конкурсах, походах на природу, книгоиздании, школьном детстве, студенческих годах.
Как же мне было хорошо. От первоначального волнения не осталось и следа. Мне было так хорошо, будто Лёша всегда был моим и всегда будет. Я совершенно забыла, что это всего лишь дружеское, ни к чему не обязывающее общение, что грядущей ночью у меня самолёт, что мы живём в разных городах, что последующие встречи под вопросом. Его лицо было так близко, я могла рассматривать его сколько угодно. Он улыбался. Не так, как на семинаре, а по-настоящему, живо, свободно, непринуждённо. Это было чудесно.
– Лёша, – произнесла я тихо, почти шёпотом, – Почему ты так чувствуешь мою душу? Это удивительно, как тонко ты её чувствуешь.
– А ты – мою, – ласково прозвучал его ответ. – С тобой мне как-то уютно, легко, тепло. Я самим собой себя чувствую, когда ты рядом.
Я взяла его за руку. Невесомо, еле ощутимо, так, что наши ладони, казалось, всё ещё разделял океан пустого пространства. А он вдруг заполнил это пространство, стиснув мою кисть, далеко, намертво проникнув своими пальцами между моих пальцев. Пока сидели в кафе, рук мы с ним так и не разнимали. Целую вечность не разнимали. Моя кисть уже начала затекать. Я терпела, находясь в состоянии абсолютного счастья. Остров летел, позабыв о силе гравитации. Широкое, свободное, устланное лиловатыми перьями облаков небо приняло нас за своих, оно было с нами заодно…
– Во сколько у тебя самолёт?
– Ещё есть время.
– Не боишься опоздать?
А времени-то и впрямь оставалось немного.
Мы ехали в аэропорт, но никакого ощущения предстоящей разлуки у меня не возникало. Никакой горечи. Только этот момент. Только присутствие этого человека, заполняющее собой весь мир. Белая щека рядом. С родинками, маленькими, едва заметными. Так восхитительно близко, что хоть целуй – с ума сойти можно! Я не сомневалась: каждый встречный думает, что мы пара. Правильно, пусть так и думают.
В аэропорту я была уверена, что мы попали в некое вневременное пространство, что стрелки на часах замерли. Почему же он со мной прощается? Разве можно нам прощаться? Я, кажется, ничего по-настоящему важного так и не сказала. И он не сказал. И не поцеловал. Вот тут-то вся боль разлуки разом свалилась на меня, как гигантский обломок скалы.
Я весь вечер боялась говорить о своих чувствах, безжалостно уничтожала то и дело вспыхивавшие в моей голове искорки нежных слов, но вдруг ощутила, что мне легче говорить, чем не говорить, молчание стало для меня пыткой. Я потянула его за рукав, увлекая подальше от толпы.
– Лёша, я не хочу домой. Там нет тебя. Тебя там нет, понимаешь? Всё ты, конечно, понимаешь.
Возникла мучительная пауза. Я продолжала:
– Может быть, я никогда больше тебя не увижу. Мне терять нечего. И я уже не стесняюсь говорить то, что хочу. Совсем ничего не стесняюсь. Я влюблена в тебя. Да, влюблена. Живи теперь с этим.
Он опустил голову, будто был передо мной виноват.
– Я не готов к отношениям. Мне нравится одна девушка. У нас всё сложно. Всё распадается. Совсем всё плохо, в общем, к сожалению. Но мне бы не хотелось, чтоб распалось. Мы до сих пор общаемся.
Меня больше не существовало. Меня выжгло ядерным ударом. От меня осталась одна тень. Тень приникла головой к его плечу. Тень ждала, что её обнимут. Но как её обнять, когда она – тень?
– Да, я… неадекватна. Знаю, я всегда так… Это ж было очевидно, что… неадекват. Я всегда… в самую темень, в самое пекло, туда, где больнее всего.
– Понимаю. Я сам такой же. Туда, где больнее всего.
– Не страдай, пожалуйста. Ты достоин того, чтобы быть счастливым.
– Я постараюсь. И ты тоже. Постарайся быть счастливой. Прости, мне жаль, что всё так вышло.
– Не надо, не проси прощения, когда не виноват.
Убей меня, небо! Ты с нами не заодно. Ты против нас. Против любви. Презрительно-далёкое и лживое.
Я села в самолёт, почти уверенная, что он не долетит, упадёт, потому что небо только и думает, как бы отомстить всем тем, кто дерзнул к нему приблизиться. В семинарском чате напишут о крушении авиалайнера и ужаснутся – второй покойник за месяц. Лёша прочитает. И тоже ужаснётся. И, может, возьмёт гитару, чтобы спеть для меня на прощанье. О небе, которое притворялось другом, а оказалось врагом. А я…я встречусь с Ариной…
Но самолёт благополучно приземлился в моём городе. Как банально. В этой отвратительной банальности тоже, видимо, заключалась месть неба.
6
День выдался сухой, безветренный, не слишком холодный – мечта любого садовода накануне закрытия дачного сезона. Впрочем, октябрь есть октябрь. Радостного мало. Увяданию природы больше невозможно было маскироваться под богатый, красочный лиственный фейерверк. Голые, осиротевшие ветви деревьев походили на перекрестья тысячи дорог, в хаосе которых так непросто найти свою, единственную. Все овощные плети были убраны, цветы отцвели. И лишь какая-то отчаянная жёлтая роза никак не хотела верить в козни октября.
Что ж, пожалуй, надо развести костёр. Вон какая в этом году накопилась гигантская куча старых досок, сучьев и прочего мусора.
Жечь мусор предстояло в большой железной бочке. Будто даёшь начало своему собственному светилу посреди пустой галактики – прекрасное занятие. Бочка так и пышет жаром. Он уютный, бодрящий и одновременно расслабляющий. Вот уже и куртка оказывается лишней и висит на растущей неподалёку раскидистой яблоне.
«А ведь внутри меня тоже отыщется немало хлама, который можно сжечь. Что будем сжигать? Может быть, детскую наивность или вечное самокопание?» – спросила я в шутку саму себя. А что, действенная практика. Вот так бросаешь в огонь ветку за веткой и представляешь, что это и не ветки вовсе, а всевозможная вредоносная чушь внутри тебя и твоей жизни. Пламя охватывает то, что причиняет тебе своим существованием боль, прячет источник боли за яркой оранжевой обёрткой, а потом, как фокусник, заставляет эту вещь бесследно исчезнуть. И вот лишь серебристый пепел на дне ещё тёплой бочки.
А не сжечь ли мне память о… Да, конечно. Её нельзя брать с собой в зиму. В зиму нужно уходить налегке.
Дачный костёр уже пылал вовсю. Сейчас, сейчас, избавление близко… Пусть эта большая раздвоённая ветка будет символизировать мою нелепую лав-стори. Со злорадным лихачеством схватилась я за ветку и уже собиралась кинуть её в огонь. В это самое мгновение что-то будто укололо мою руку. Кроны яблонь зашипели, точно кошки, въерошив остатки листьев. Одна капля, вторая, третья и вдруг… Словно кто-то единовременно протянул с неба на землю миллиарды тонких стеклярусных нитей. Запахло свежекопаной землёй и влажной древесной корой. Из бочки повалил горький густой дым. Костёр погас, почти не сопротивляясь дождю.
«Что же, что всё это значит? – спрашивала я кого-то, возмущённо взирая на небо, щедро орошающее моё лицо холодными дождевыми струями, небо, погубившее мой костёр, на котором должна была состояться справедливейшая в мире казнь. – Что ты от меня хочешь, ты, тот, который наверху? Я сделала всё, что могла. Ему наплевать на меня. Наплевать. Ты же видел. Зачем мне всё это? Почему я должна с этим оставаться?»
Я поднялась на крыльцо, под навес. Рука сама достала из кармана телефон, включила нашу с ним песню. Я вся дрожала, но не чувствовала холода. Моя куртка так и висела на дереве, промокшая и отяжелевшая. Музыка лилась подобно дождю. Торжествовала подобно дождю. Шум дождя становился её частью.
– Ты любишь дождь? – всплыл у меня в памяти его вопрос, который он задал мне когда-то в августе, во время нашей встречи в Москве.
– Люблю, конечно, люблю! – отвечала я отделившемуся от дождевой дымки и направляющемуся ко мне силуэту. Он был размытым, нечётким. Космические карие глаза и живую, непринуждённую улыбку я дорисовала сама.
И как мне со всем этим оставаться, Господи?
Теноровый ключ
Как-то раз, делая дома генеральную уборку, я нашла в кладовке кипу старых отксерокопированных нот. Они пролежали там больше двадцати лет. Пьесы для виолончели и фортепиано: «Пробуждение» Форе, «Лебедь» Сен-Санса, «Элегия» Массне, «Лунный свет» Дебюсси, «Вокализ» Рахманинова, «Сентиментальный вальс» Чайковского и множество других. А ещё там были мои наивные детские сочинения. Опять-таки для виолончели и фортепиано. Всё всплыло перед глазами, будто это было вчера.
Мне исполнилось тринадцать. Возраст Джульетты. Я чётко осознавала, что пора влюбиться. Влюбиться не так, как раньше. Не в этих несносных одноклассников. Не в Серёжку, который каждый день списывал у меня домашнее задание. Не в Егорку, который плевал в меня жёваными бумажками через трубочку. И уж тем более не в Юрку, который только и делал, что рисовал на доске портреты всех наших девчонок – кроме меня, конечно, я была ему неинтересна – не стесняясь добавлять на их лица волосатые бородавки и свиные пятачки. Я перевлюблялась во всех этих «сердцеедов» по нескольку раз. Они мне жутко надоели. Я хотела найти родную душу. Но это было очень непросто, потому что меня вообще никто не понимал. Вот, посудите сами.
Школьный огонёк. Магическая шляпа. Ведущая таинственным голосом предлагает нам поочерёдно прикоснуться к шляпе и сказать, что бы мы хотели получить в подарок на Новый год. От родителей или ещё кого-то. Обещает, что желание сбудется, что загаданный предмет нас обязательно найдёт. Откуда такая уверенность, кстати?
– Я бы хотела, чтоб мне подарили книжку – трагедии и сонеты Шекспира, – признаюсь я смущённо. Моё желание выглядит максимально нелепо на фоне всевозможных комиксов, игровых приставок, скейтбордов и роликовых коньков.
– Вот это да! Ну надо же! – удивляется ведущая. Одноклассники ржут, как кони. Я готова провалиться сквозь землю от стыда и обиды.
Или вот ещё случай.
На уроке ИЗО задают рисунок на библейский сюжет. Я рисую Адама и Еву, сидящих на берегу реки в цветущем райском саду, счастливых и влюблённых – пусть хотя бы в альбоме будет счастливая любовь, да. И тут внезапно Юрка выхватывает у меня из рук альбом и орёт на весь класс:
– Смотрите, Машка рисует голых! Смотрите, какая порнушка!
– Они вообще-то кустиками прикрыты, – пытаюсь я оправдать себя, но альбом уже гуляет по рукам, одноклассники тычут пальцем в моих влюблённых и мерзко смеются. Так продолжается до тех пор, пока рисунок случайно не рвётся, а я не выбегаю из кабинета в слезах. Слава Богу, никто хотя бы не догадался, что мой Адам – это и есть Юрка, а Ева, стало быть, я. Специально со школьной фотографии срисовывала.
Дома тоже с пониманием было туго. Главное – ребёнок накормлен, одет, выучил уроки, а уж копаться в загогулинах моей души родителям никогда не приходило в голову. Правда, чтобы загогулины моей души не заразились сомнительными дворами, подъездами и ночными клубами, мама в качестве профилактики отправила меня в музыкальную школу.
Сначала я эту музыкальную школу терпеть не могла. Пианино представлялось мне гробиком, в который живьём заколотили моё бедное сердце. Но потом… Я начала смутно догадываться, что мои будни с привычными неказистыми улицами, кислотными рекламными вывесками и бормочущим телевизором меня обкрадывают, не дают мне красоты, подменяют её каким-то суррогатом, что красоту надо добывать самостоятельно. Мне захотелось развиваться, захотелось чего-то настоящего, приближающего меня к самой себе. Вот, скажем, моя общеобразовательная школа. Разве даёт она красоту? Нет. Лишь пытается вяло и лениво крутить туда-сюда шестерёнки в моей голове, не более того. Ещё там практически никому не удаётся быть собой, ни ученикам, ни учителям. Все будто срастаются, как клетки, в какой-то странный гигантский несуразный организм. Требуется быть всего лишь строительным материалом для этого организма, а не личностью. Приходится притворяться, обманывать себя. Ну или страдать, если не хочется обманывать.
Музыкальная школа же вдруг нащупала во мне нечто живое, мятежное, искрящее, то, от чего можно внезапно заплакать, то, чем можно внезапно согреться. Что-то большое и глубокое скрывалось в чинно развешенных в зале портретах композиторов, в крылообразных изгибах чёрной, блестящей крышки рояля, в мягком шуршании нотных страниц, в запахе канифоли, даже в раскидистых комнатных растениях, обитающих в углу фойе.
Не сказать, что я много общалась с ребятами из музыкальной школы. Большинство из них отбывали там повинность. Возможно, над желанием получить на Новый год книгу Шекспира и над изображением Адама с Евой они бы посмеялись подобно моим одноклассникам. Некоторые задирали нос, строили из себя звёзд. Они играли сложные вещи, побеждали в конкурсах, коллекционировали дипломы. В общем, были невыносимыми. А может, невыносимой была я.
И всё-таки родную душу я надеялась найти именно в музыкальной школе. Другого варианта в моём случае просто не существовало.
Как-то раз в начале марта у нас в музыкальной школе собирался давать концерт какой-то невероятный в своей безупречности и безупречный в своей невероятности струнный квартет, который моя учительница по специальности настоятельно рекомендовала мне послушать. Но я ничего не услышала, потому что вдруг вся обратилась в зрение.
Я заметила его ещё до концерта. Сидя на подоконнике – это запрещалось, но я нарушала правила – созерцала, как он неторопливо сдал верхнюю одежду в гардероб, с каким изяществом прошёл до двери концертного зала и остановился. Внутрь пока не пускали. Он носил старомодные очки, был бледный, сутулый, с копной непослушных вьющихся волос, с длинными тонкими пальцами, в безупречно выглаженной рубашке, брюках со стрелками и начищенных до блеска ботинках. Мне это нравилось. Он так резко отличался от моих одноклассников с их дурацкими толстовками, трениками и обезьяньими кривляньями.
Он был лучший виолончелист нашей музыкальной школы, дарование, на которое делали ставки все педагоги, у которых он учился. Он не пропускал ни одного конкурса, ни одной олимпиады. Его фото висело на доске отличников. Его имя произносилось всеми с каким-то патетическим придыханием. Словом, он был предводителем той звёздной касты, которую я терпеть не могла. Но что на меня нашло? Почему он вдруг стал так хорош? Весна подкралась? Педагоги шептались, что у него неадекватная мать, которая заставляет его заниматься музыкой сутками напролёт и устраивает скандалы, если учителя, как ей кажется, уделяют её сыну недостаточно внимания.
Кстати, он пришёл на этот концерт вместе с матерью. Но ничего неприятного я в ней не заметила. Вполне нормальная и даже симпатичная женщина.
Меня беспокоило другое – то, что у меня было совсем немного времени, чтобы его очаровать. Он был без пяти минут выпускник. Готовился поступать в музыкальный колледж.
Во время концерта он сидел впереди меня. Мне было хорошо его видно. Я могла изучить взглядом каждый локон его божественных волос – я сразу, как увидела, подарила им такой внушительный эпитет. «Как он красив, умён и талантлив! Почему я не обратила на него внимания раньше? Как же я была слепа, что его не замечала! Уж он-то меня поймёт. С ним можно будет поговорить об искусстве, о смысле жизни, ему можно будет открыть душу, и он туда не плюнет. Ещё с ним можно сыграть дуэтом. Виолончель – лучший инструмент в мире. Здесь я слегка прислушалась к партии виолончели, звучащей со сцены, но только слегка, чтобы не отвлекаться от созерцания моего прекрасного возлюбленного. Мы вместе поднимемся на сцену, он будет играть на виолончели, а я буду ему аккомпанировать на рояле. Музыка будет до того чудесной, что зрители начнут плакать от восторга. Потом он возьмёт меня за руку, и мы синхронно сделаем поклон, а зал взорвут аплодисменты», – вот такие радужные мысли посещали меня на протяжении всего концерта. А после концерта мне показалось, что он на меня посмотрел. Неужели я ему понравилась? О, как же справиться с этим счастьем? Бог есть, раз со мной приключилась такая немыслимая высота.
Я долго глядела ему вслед, пока они с мамой не скрылись за поворотом, а потом побежала по мартовской слякоти к своей остановке. Во мне было столько энергии, что я не могла спокойно и осмотрительно шагать, стараясь не угодить в лужу. Воздух был волшебно свежим, тюльпанно юным. Город утопал в мокром свете расплывшихся фонарей. Я отыскала свою родную душу! Я её отыскала! Я смогла!
Мне хотелось молиться на этого юношу. На виолончель хотелось молиться тоже. Я рисовала его портреты: вот он вдохновенно выступает на сцене, вот он со своей виолончелью, вписанный в безоблачный пасторальный пейзаж. А вот просто виолончель, переливающаяся всеми цветами радуги и улетающая в небо. Я считала себя недостойной этого Орфея, ведь я была обычная, а он был гений, конечно гений, кто же ещё?
Однажды я обнаружила в магазине небольшой набор для вышивания, на котором была изображена виолончель. Моей радости не было предела. Я посчитала это знаком судьбы. В рекордно короткий срок я вышила картину и повесила её в своей комнате. Картина стала моей иконой. Я намеревалась подарить эту икону ему. Надо было как-то сблизиться с ним. Но я не представляла, как начать общаться. Меня мучил страх, однако это было ещё полбеды. Страх я бы может и преодолела. Но всякий раз, когда мой Орфей попадался мне на глаза в стенах родной музыкальной школы, его сопровождала мать.
Меня утешала музыка. Она же меня терзала. Мне посчастливилось найти в магазине ещё одно сокровище – кассету с виолончельными пьесами. Я вставляла её по ночам в плейер. Я заслушала её до дыр. Я чувствовала, как кто-то водит смычком по моему сердцу, а оно в ответ поёт, бархатно, ласково и мучительно.
Моя успеваемость в музыкальной школе резко повысилась. Учителя просто диву давались, что это вдруг со мной случилось. Я записалась в библиотеку. Я перечитала все биографии известных виолончелистов, которые там были. Я отксерокопировала кучу нот для виолончели и фортепиано, спустив на это все свои скромные карманные деньги. Я сидела и учила фортепианные партии в надежде, что когда-нибудь сыграю с ним дуэтом. А по ночам слушала свою драгоценную кассету и плакала, сама не понимая, от печали или восторга.
Я пыталась сочинять виолончельную музыку, приобщаясь к виолончели, как к святыне. Я училась читать ноты в теноровом ключе. Сквозь скрежет зубов. Как же это было нелегко! Меня всё время сбивали с толку мои привычные – скрипичный с басовым. Прямо какой-то терновый ключ, а не теноровый, честное слово. Закусив губу, я, как беспомощная первоклассница, считала нотные линеечки, пока они не начинали расплываться у меня перед глазами. Мне казалось, что этот ключ способен открыть мне что-то новое. Я слабо представляла, что именно. Какую-то глубочайшую тайну.
И всё это происходило со мной на фоне невыносимой, бесстыдно расцветающей весны.
Время неумолимо шло вперёд, а я ещё даже словом не обмолвилась с моим гениальным виолончелистом. Поздний май млел на солнце, готовый уступить дорогу лету. Близился день выпускного.
Традиционно в этот день преподаватели и лучшие выпускники музыкальной школы давали концерт, на который приглашались все желающие. Я должна была что-то предпринять, просто обязана. Сердце отказывалось биться при мысли, что я могу потерять своего Орфея. То, что его мать придёт на концерт, не подлежало сомнению. Поговорить будет нереально. Оставалось только написать записку и незаметно ему передать. Мне хотелось подобрать какие-то особенные, прямо-таки чудотворные слова, возможно, стихи, чтобы достучаться до его души. Но что-то мне подсказывало, что пафоса не нужно. Я нарисовала мини-открытку с виолончелью, а внутри написала очень простой и короткий текст.
Привет! Я Маша. Поздравляю тебя с окончанием музыкальной школы и желаю поступить в музыкальный колледж. Ты мне нравишься. Я давно о тебе мечтаю. Ты очень талантливый и интересный человек. Ещё ты очень красивый. Мне бы хотелось с тобой общаться. Буду ждать твоего звонка.
Далее следовал номер моего домашнего телефона.
Не трудно догадаться, как жутко меня трясло. Думала, вот-вот упаду в обморок. Помню, как он играл «Лунный свет» Дебюсси, а слёзы абсолютно бесконтрольно текли у меня по щекам. Дальше уже ничего не помню. Мой мозг полностью отключился, но тело как-то само передало ему записку. Другого шанса не было. Я бы, наверно, умерла, если бы не использовала тот, единственный.
Я вздрагивала от каждого звонка и бежала к телефону так стремительно, что мне бы позавидовали олимпийские чемпионы. Сначала я ждала яростно и упрямо, потом нежно и просящее, затем умоляюще и умирающе пока, наконец, совсем не перестала ждать, но по привычке всё ещё снимала трубку первой.
В конце концов, мне позвонила его мать и заявила, что я не должна брать пример с морально неустойчивых девиц, что половая распущенность до добра не доведёт, что мне надо противостоять бесовским искушениям и думать об учёбе, а не о мальчиках. Она советовала мне пересмотреть мои ценности, чтобы со мной, не дай Бог, не случилось ранней беременности или венерической болезни. А ещё она грозилась, что если я не перестану беспокоить её сына, мешая ему готовиться к вступительным экзаменам, она будет вынуждена принять особые меры.
Я долго не могла оправиться, но вен не порезала, из окна не выпрыгнула. Всё со временем прошло. Всё, кроме непреодолимого желания найти родную душу, вместе создавать что-то прекрасное, вместе добывать смыслы и нести в мир.
Я делала генеральную уборку. Мне бы расхламиться, выбросить все свои детские ноты, но я не выбросила.
А тот юный виолончелист… Одна моя знакомая из музыкальной школы, с которой мне довелось встретиться спустя несколько лет после моего любовного фиаско, сказала, что он окончил музыкальный колледж и через некоторое время ушёл в монастырь. Я не знаю, можно ли верить её словам. Искала его в соцсетях, но не нашла. Один только лунный свет остался мне от него. Но и это немало.
Об авторе:
Анна Сергеевна Звёздкина (г. Нижний Новгород)
Родилась в Дзержинске Нижегородской области. По первому образованию лингвист, переводчик, по второму – учитель музыки, музыкальный руководитель. Пишет стихи, прозу, тексты песен. Автор сборника стихотворений «Фарватер».
Финалист всероссийского конкурса молодых поэтов «Зелёный листок» (2017). Финалист и специальный приз жюри международного литературного конкурса «Есть только музыка одна» памяти Дмитрия Симонова (2021). II место по итогам межрегионального слёта молодых литераторов в с. Большое Болдино в номинации «Поэзия» (2022). I место во Всероссийском литературном конкурсе «ЛИТКОН» в номинации «Поэзия» (2023). Участник арт-резиденции для молодых поэтов и композиторов «Лаборатория русской песни» от межрегионального центра провинциальной литературы «Глубинка» (2022, 2023).
