Обстоятельное интервью с новосибирским литератором — событие достаточно редкое. Но вот одно из таких редких событий всё же случилось. Поэт и журналист Александр Ахавьев подготовил большое интервью с поэтом и журналистом же Юрием Татаренко. Юрий поделился мыслями о том, для чего нужна поэзия, чему пишущий человек может научиться в театре и нужны ли поэту литературные «охранные грамоты».
Новосибирец Юрий Татаренко очень часто участвует и побеждает в многочисленных поэтических конкурсах, вот и совсем недавно он стал лауреатом Всероссийского литературного конкурса имени Игнатия Рождественского. Но в ходе разговора с Юрием речь шла не столько об авторских амбициях творческого человека, сколько о его мироощущении.
— В последнее время все больше поэтов начинают уходить от классического регулярного стиха и творить в рамках так называемой современной поэзии. А ты вот не бросаешься вслед этому уходящему в никуда поезду современности…
— Что касается приверженности традиционному стихосложению, то, видимо, это следствие двух моих детских психотравм. Одну я пережил в возрасте шести лет, когда выучил наизусть стихотворение «Гибель Чапаева», где были строчки «Урал, Урал-река…»
— «…вода холодней штыка». Да, мы тоже это учили в школе.
— Помню, мне так понравилось это стихотворение, что я ходил по вагону поезда, когда мы ехали в гости к бабушке в Иркутскую область, и декламировал его пассажирам. Даже получал за это съедобные дивиденды… А в шестом классе я выучил целиком произведение «Ленин и печник», хотя нам предлагали учить из него небольшой отрывок на выбор. Помню, одноклассники были мне очень благодарны: после столь длительной декламации у доски спросить остальных не хватило времени…
— Обычно поэты вспоминают, что их любовь к поэзии начиналась с Блока, Есенина или Пушкина, у которых полно простых глагольных рифм, хотя это совсем незаметно. Но не со сложных Мандельштама или Введенского…
— У Твардовского в стихотворении про печника, кстати, тоже более чем достаточно таких рифм, но ведь запоминается легко и надолго. Такая вот чапаевщина получается…
— «Товарищ Чапаев, наш друг боевой! — Круги разошлись над его головой…» — это же почти как у Михалкова про мальчика Фому: «Трусы и рубашка лежат на песке. Упрямец плывет по опасной реке…»
— И что с того? Зато благодаря таким простым строчкам и устаканиваются где-то в голове принципы афористичности… Разве плохо, что есть стихи, которые на всю жизнь врезаются в память?
— Наверное, хорошо. Ну а как в дальнейшем у тебя проистекал процесс приобщения к поэзии?
— В старших классах родилось только одно стихотворение — естественно, признание в любви. К моему удивлению, реакция девочки была непредсказуемой: она написала мне стихи в ответ! Но дальше этого у нас не зашло… (Улыбается.)
— Юра, а ты что, ожидал другой реакции?
— Я сам не знаю, чего я ожидал, но помню, что мне было очень страшно: я не знал, что произойдет на следующий день. Кстати, та девочка давно живет в Америке — занимается компьютерной анимацией. На днях нашел ее в «Фейсбуке», завязалась переписка…
А после школы, лет в двадцать, в моей жизни «всерьез и надолго» возник театр. Именно он дал мне новые представление о том, что такое стихи и как их надо читать. Лермонтов, Маяковский, Цветаева — сколько в них экспрессии, это же «половодье чувств»! В театральном училище я также пристрастился к бесконечным капустникам, благо поводов для них было предостаточно: бенефисы, юбилеи, премьеры, выпуски курсов… Требования к текстам были, разумеется, тоже театральные — чтобы стихи «держали» публику, чтобы концовка была сильная… Так что навыки мои только укоренялись.
— В стихах молодых и не очень молодых поэтов часто заметно, как они нарочитой неряшливостью маскируют недостатки поэтической техники. Ты используешь такой нечестный прием?
— Здесь плохую службу сослужил интернет — с тех пор, как появилась возможность немедленно выкладывать в Сеть свои новые стихи, собирать «лайки» и обмениваться комплиментами с другими авторами. Скорописи обычно сопутствует недоработка текста. Но я не имею в виду отсутствие знаков препинания. (Улыбается.)
— Надо сказать, что некоторые такие авторы сочиняют еще и песни, в которых на слух и слов толком не разберешь, причем сам-то исполнитель в этом не виноват…
— Ты непостижимым образом угадал тему, которая меня волнует вот уже четыре месяца. Я заканчиваю цикл песен к мюзиклу «Кентервильское привидение» для томского ТЮЗа. У меня уже был опыт подобного сотрудничества: я писал песни к спектаклям Томского театра драмы, телепередачам ГТРК, мюзиклу Томской филармонии — и со всеми режиссерами мы обычно быстро находили общий язык. А тут я к каждому из восьми номеров сочинил уже несколько вариантов! Премьера назначена на начало июня — и, чувствую, работа над текстами будет идти вплоть до генеральной репетиции… Но, с другой стороны, какие тут могут быть недовольства? Театр — дело живое.
— И все-таки. Так ты так редко выкладываешь тексты в интернет, чтобы не светить «сырые» тексты?
— Многие знакомые даже предъявляют мне претензии, что я не использую такую возможность сблизиться с читателями. Но я продолжаю придерживаться устаревших принципов: во времена Чапаева ведь не было интернета… (Улыбается.)
— «Урал, Урал-река, ни звука, ни огонька»…
— Васильич, ну у тебя и память! Практически актерская… Что же касается неряшливости, как говорится, время — лучший лекарь. Пусть лучше текст немного полежит — потом самому же будет видно, что и где ты недоделал. Зачем заранее себя страховать нарочитой небрежностью? Слава богу, требовательности к себе и самокритичности меня научили еще педагоги «театралки».
— Но злобной критики, как я знаю, ты все же не избежал?
— Критика полезна. К примеру, недавно мои знакомые, Артур Матвеев и Василий Прокушев, замутили на Ютубе программу «Друзья Дантеса», где одни зрители присылают стихи своего сочинения, а другие их критикуют.
— В смысле, ругают?
— Название программы это подразумевает. И практически все обходятся без матов! (Смеется.) Одним из первых, к моему удивлению, на экране появился новосибирец Слава Одаренко и сказал, что от очередного прочитанного стихотворения такое ощущение, что оно написано в 1964 году… Да, такие тексты не редкость. Но я не думаю, что мои стихи можно назвать «устаревшими» только потому, что в них присутствуют рифма и ритм. Поэзия может быть очень разной. Я опробовал различные поэтические формы, но организм мой по-прежнему тяготеет к сочинению каких-то ритмизованных историй. И это нисколько мне не мешает читать других поэтов. Мне всегда интересно узнать, что сейчас пишут и Андрей Родионов, и Всеволод Емелин…
— Но ведь в прошлом году ты выступил в нашей газете со статьей по поводу местного фестиваля «свободного» стиха, из которой мне даже пришлось вырезать один особо ехидный пассаж!
— Я и сам иногда сочиняю верлибры и не ощущаю какого-то страшного антагонизма по отношению к тем, кто это делает постоянно… В общем-то, все сводится к одному: хорошее получилось стихотворение или нет. На мой вкус, конечно. Общий уровень культуры, умение владеть словом у нас в стране оставляет желать лучшего. Поэтому остается слабая надежда на то, что человек, любящий читать стихи, будет делать меньше ошибок в изложении собственных мыслей — в том же «Фейсбуке», к примеру.
— Выходит, что русскую культуру могут спасти только хорошие стихи? Больше рассчитывать особо не на что?
— Вопрос, как я понимаю, юмористическо-риторический. Я спокойно занимаюсь своим делом: собираю новую книжку раз в два года, отсылаю свежие подборки в газеты и журналы. В моем сознании настоящая публикация — это не в интернете, а в каком-то виде на бумаге. Несмотря на то что уже лет двадцать идут разговоры о том, что «бумага» умерла и пришла пора ее хоронить. Да, тенденция понятна и конец предрешен, но тем не менее…
— А по какой причине ты так много выступаешь перед публикой?
— Поэт Марина Кудимова отмечает, что в стихах я балансирую «между площадным и интимным». Да, сцена в наши дни — кратчайший путь к твоему будущему читателю. А для меня каждый выход к публике — это еще и воспоминания о сыгранных ролях…
— Сцена — последнее прибежище графомана. Шутка, конечно, — но ведь, как говорится, в каждой шутке…
— Все зависит от некой системы координат внутри человека. Кто-то просто физически не способен сочинить что-то такое эстрадное, «поверхностно-микрофонное» — Виталий Шатовкин, например, а для кого-то это своя насиженная «поляна».
— Кажется, Мандельштам называл такое занятие «свиным рылом декламации». Тоже, наверное, шутил…
— Назови это хоть рылом, хоть разбросанностью, но я люблю пробовать новое, так что это скорее называется многостаночностью. Возможно, все это идет из моего театрального опыта, когда каждый спектакль вроде бы тот же самый, но при этом совсем не похож на предыдущий…
— Кстати, давай чуть поподробнее о твоем театральном опыте…
— Мои десять лет в Томске можно вместить в одну фразу: очкастые и невысокие не могут играть главные роли на сцене. Кого я сыграл? Первое, что приходит в голову, — романтик Пьер из «Публике смотреть воспрещается», алкаш Гомыра из «Прощания в июне», а потом, конечно же, Карабас-Барабас! В Новосибирске начинал в театре Афанасьева, в 1997-м, с роли сына барона Мюнхгаузена — моего персонажа никто не воспринимал всерьез… Тут вспоминаются и какие-то достижения: победы на конкурсах актерской песни и фестивалях театральных капустников, премия «Король эпизода», выезд в Москву на «Золотую маску». Но с театром я окончательно завязал уже давно, больше десяти лет назад. Уходил в никуда. И вскоре стал осваивать журналистику. И мне это нравится!
— По твоим словам, ты за десять лет опубликовал чуть ли не 500 интервью с разными интересными людьми. Тебя где-то этому учили?
— Где?!? Интересная, конечно, картина: в 80-е годы ни в одной из трех школ, где я учился, не было ни литературной студии, ни театрального кружка, ни курсов юного журналиста, ни футбольной секции, ни шахматного клуба… Начни я двигаться в каком-то из этих направлений в раннем возрасте — думаю, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-другому.
— То есть во всем вышеназванном ты был самоучкой?
— Не совсем. В моей жизни были и музыкальная школа, и театральное училище, и консерватория, и много чего еще… Спасибо театру, это он научил меня расширять свои возможности, раскрывать потенциал. На репетиции было обычным делом услышать: «Забудь, что было вчера, — сегодня изменились обстоятельства». А еще навыки актерского партнерства, импровизационное самочувствие помогают в журналистике — когда в процессе интервью нужно быстро оказаться с собеседником на одной волне. Это же мистика — кажется, вот только начали общаться, а уже три часа прошло!
— Есть что-нибудь еще на тему многостаночности?
— Ну, тут есть что вспомнить! (смеется) Я был телеведущим авторских программ, пел в церковном хоре, писал пьесы и рекламные аудиоролики, синхронно переводил с французского, ездил на семинары театральных критиков, играл в трех театрах одновременно, режиссировал городские праздники, корпоративы, выступал в КВН… Да и как журналист я сотрудничаю с дюжиной СМИ — в Новосибирске, Томске, Москве.
Сейчас мне интересен жанр самодеятельной песни. Долго сидел на бардовских фестах вместе со всеми, жег дрова — а потом вдруг решил сам что-нибудь сочинить! И вот уже накопилось с полсотни текстов песен. На какие-то уже написана музыка — и мной, и знакомыми композиторами.
— Все песни в традициях КСП?
— Конечно. Мы ведь и здесь далеко от «Чапаева» не ушли. Интересно, что стихи настигают в самых неожиданных местах — к примеру, в автобусе. Из родного Академа до центра нередко ползешь два часа по пробкам. И какие-то поездки заканчиваются новым стихотворением. Да я к тебе сейчас ехал — и написал восемь строк лирики…
— Кстати, о новых стихах. Говоря по-простому: про что они?
— Недавно знакомая поэтесса из Питера, Стефания Данилова, организовала издание антологии коронавирусной поэзии. Ей прислали стихи почти 50 авторов, среди них — Евгения Бильченко, Ян Бруштейн, Алина Витухновская, Надя Делаланд, Анна Долгарева, Леонид Каганов, Вадим Степанцов, Умка! Около месяца я за всем этим наблюдал, а потом вдруг сработало то, что называется «не могу молчать», — и я втиснул туда и свои «пять копеек». Как и почему? Наверное, из чувства азарта — стало интересно, смогу ли «остановить мгновенье»…
— Не брезгуешь сиюминутностью?
— А почему бы и нет? Когда дебютировал на Всесибирском семинаре молодых писателей в Томске в 2003 году, помню, маститые авторы рекомендовали нам не засорять стихи новомодными словами типа «пейджер» и «аська». Но ведь тут возникает встречный вопрос: а как же тогда быть с летописью эпохи? Правда, и здесь не все так просто. Подростком я наткнулся у Игоря Северянина на строчку «Пьется сельтерская как «клико»!» — и не понял два слова из трех… Конечно, нужно подходить взвешенно к поэтическому словарю. Хотя мне очень трудно отказаться от использования слова «эсэмэс», к примеру.
— Пиши: «письмо» — в наши дни все поймут однозначно. А как насчет гражданской лирики? У тебя и такое имеется?
— Я человек неравнодушный, поэтому, если поискать, наверное, и такое найдется — к примеру, в сборнике 2012 года «Чтонатворительный падеж» с предисловием Сергея Шаргунова. Но у меня там нет лобовых высказываний типа «Банду Ельцина — под суд!» (Смеется.) А с остросоциальным стихотворением «Прогулка по Морскому проспекту» я победил в финале «Турнира поэтов» на фестивале в Коктебеле три года назад.
Не согласен с теми, кто считает, что гражданские стихи — не поэзия, а рифмованная публицистика. Творчество Дмитрия Быкова, Вадима Жука, Игоря Иртеньева, Сергея Плотова, вышеупомянутых Емелина, Каганова, Родионова — это высокий класс.
— По твоему мнению, стихи должны быть интересными? Или лирика подразумевает традиционное унылое нытье?
— Очень не хотелось бы затевать разговор на тему того, как поверить алгеброй гармонию, но ведь основных архетипических сюжетов в литературе всего-то два-три десятка. Что тут можно придумать нового и интересного? Лирика — то, что всем близко и понятно, так что нет ничего странного в том, что в ней мало что изменилось за последние сто лет.
Гражданские стихи и юмористические куплеты также вызывают вполне стандартный привычный отклик — человек ведь со времен Аристотеля практически не изменился, поэтому срабатывают все те же старые приемы. Новые архетипы придумывать затруднительно, а иногда и не нужно.
— Не хватает архетипов? Вообще-то, и букв в русском языке не так уж и много.
— А нот еще меньше. Вот и в музыке революции тоже давно не происходит. Но вернемся к нашим «баранкам». Наряду с интересными есть стихи, написанные непонятно для чего. Их два вида — это тексты, написанные непонятно, и стихи, созданные зачем-то. Во всех трех случаях читательский отклик гарантирован — в диапазоне от восхищения до возмущения. Мне интересно читать стихи, автор которых словно говорит: не могу этого не написать, иначе меня разорвет изнутри. Если при этом демонстрируется еще и поэтическая техника — вообще прекрасно.
— Наверное, сейчас самое время назвать своих любимых поэтов?
— В меня очень сильно, что называется, «попадают» стихи Ирины Евсы и Александра Кабанова, Виктора Куллэ и Алексея Остудина, Дмитрия Быкова и Станислава Ливинского, Дмитрия Мурзина и Екатерины Боярских… А вообще — только не хватайся за голову — у нас сейчас не меньше тысячи ярких и талантливых поэтов!
— У тебя в последних текстах преобладают темы одиночества и проходящей жизни, эдакие упаднические мотивы. В чем причина изобилия подобной, грубо говоря, философской лирики?
— Ну, наверное, это кризис среднего возраста продолжается… С другой стороны, зимой и весной я написал довольно много иронических миниатюр — о чем это говорит?.. Стихи приходят разные. Я рад любым. Что с ними дальше делать — другой вопрос (улыбается).
— Длинные стихи ты не пишешь принципиально — или просто не умеешь?
— Вот даже не знаю, как ответить… Проблема это или не проблема? Я много раз слышал, что настоящее лирическое стихотворение должно содержать от восьми до двенадцати строк, максимум двадцать. «Вода» никому не нужна, что говорить. А «длинное дыхание» — штука непростая…
— Как «Осень» Баратынского?
— Не хочу, как у Баратынского. 160 строк — это же ого-го! Дыхание у меня, должно быть, другое. Такое вот понимание гармонии, так вот исторически сложилось, что мне нравится работать с малой формой: писать катрены, одностишия. Может быть, срабатывает артистический опыт: минута прошла — пора уходить со сцены… (Улыбается.) Возможно, здесь и нет никакой проблемы, просто у каждого своя органика, так что выжимать из себя что-то искусственно не надо. Где твои длинные стихи? Вынь да положь!.. Почему-то к Михаилу Таничу никто подобных требований не предъявляет.
— Заменять общий смысл метафорами тебе тоже неинтересно?
— Слушай, ну совсем без метафор поэту, наверное, не обойтись! Помню, мне была присуща избыточная метафоричность, но на самых первых этапах сочинительства. Я эту проблему довольно быстро осознал еще на занятиях в лито: «Будь проще — и люди к тебе потянутся». Но той простоты, что хуже воровства, тоже надо бы избегать…
— Тут от возраста зависит. Семнадцатилетнему поэту насчет простоты лучше голову не морочить, он хочет быть сложным.
— В семнадцать у меня было всего несколько стихотворений. Несмотря на то, что в «чапаевской» стилистике я писал рифмованные письма бабушке в начальной школе.
— Я так и не понял: общался ли ты в молодости с профессиональными поэтами?
— В Томске писательская организация находилась рядом с театром, между ними было метров двести — так что заходил туда чуть ли не каждый день….
— У нас Дом актера тоже совсем рядом с Союзом писателей, но трудно себе представить, чтобы…
— В Томске тогда было совсем иначе. Я в Союз приходил не как участник литобъединения, а просто как молодой автор. И мне обычно говорили: пришел — читай стихи. Писал я тогда, как из пулемета, чуть ли не ежедневно. Полдесятка подборок были опубликованы. Меня поддерживали в Томской писательской организации — но перед этим я выиграл Гран-при областного поэтического конкурса.
— С тех пор у тебя вошло в привычку участвовать в конкурсах и слэмах, многие из которых ты выиграл? Это что — завышенные амбиции?
— Ну, без серьезных амбиций ни один автор на сцену не выйдет, это понятно. Что касается меня, то здесь завязан здоровый узел мотиваций. Начнем с того, что конкурсы помогают сохранять творческий тонус. Второй серьезный момент — есть возможность поделиться свеженаписанным. Когда-то для меня все это было очень важно и полезно. Сегодня я понимаю: если человек пишет — его уже не остановить никакой критикой или каким-нибудь четвертым местом в слэме. Мне уже без разницы, где какое место я занял, хотя призы, не скрою, приятны. Чем еще хороши конкурсы? Ты всегда можешь открыть для себя какие-то новые имена! А на тему тщеславия, амбиций, завышенной самооценки, гордыни позволь одну только реплику. Прошлые победы и заслуги — полное ничто, когда ты в очередной раз кладешь перед собой чистый лист.
— Иными словами, статусность для тебя ничто — или я неправильно понял?
— Бывает, что какие-то непонятные и непонятливые люди начинают публично выражать сомнения в моей литературной профпригодности. Им всегда можно ответить: «Кто я такой? Лауреат Всероссийского литературного конкурса имени Рождественского, автор журналов «Арион» и «Плавучий мост», к примеру». Хотя ничто не помешало одному известному новосибирскому поэту не так давно в одном интервью дважды назвать меня графоманом. (Улыбается.)
— То есть членские корочки Союза писателей России и стопка дипломов для тебя все же вещи немаловажные?
— Необходимость в «охранной грамоте» существует, но не стоит ее нести впереди себя как знамя.
— А вот скажи: ты никогда никому не подражал в поэзии?
— В детстве я был большим поклонником песен Высоцкого. Но, кажется, по моим нынешним стихам это нисколько не заметно. Высоцкий — это, кстати, к вопросу об афористичности: как его ни критикуй, а в память западает.
— Да, «чапаевщина» тут имеет место. Кстати, в твоих стихах, как и у Владимира Семеновича… Я не сравниваю, конечно, но… В них часто присутствует налет самоиронии. Это форма самозащиты или авторская позиция?
— Без самоиронии порой просто нельзя. Но она не подразумевает самоизоляцию: желание поделиться своими текстами, конечно же, имеет место.
— Прямо как у поэта Станислава Михайлова или послабже?
— Я не знаю, как там все устроено у него. К жизни и творчеству Славы Михайлова у меня не очень однозначное отношение.
— Как-то туманно звучит… Юрий, давай попробуй покритиковать кого-нибудь внятно и конкретно. А то обычно в интервью все намекают на какую-нибудь известную личность, а как доходит до фамилий, так сразу — «не для печати»…
— Да что далеко ходить: на днях мне попался сборник Розенбаума «Затяжной прыжок» 1990 года издания — так в ней художественно состоятельными мне показались текстов пять, не больше. Честно говоря, я был разочарован и неприятно удивлен: выходит, что песни в живом исполнении — совсем другое дело.
— Открой «Нерв» Высоцкого или любой сборник Гребенщикова — та же история.
— Давай лучше вспомним Окуджаву, Галича и Кима! Но мы с тобой ступаем на скользкую дорожку: трудно требовать от кого бы то ни было сплошного потока шедевров. Ни одному поэту не под силу писать так, чтобы каждое слово осталось впечатанным в века золотыми буквами.
— А как же Александр Сергеевич?
— Конечно же, каждый автор, как Пушкин, ставит перед собой максимальные задачи, но что в итоге у тебя получится? На одном только мастерстве не воспаришь. Но если спустя десять лет тебя кое-какие из собственных стихов не оставляют равнодушным, это уже весьма неплохой результат.
— У тебя, случайно, нет определения, что такое поэзия? Или нет ответа на такой не самый умный вопрос?
— С одной стороны, поэзия — это высвобождение энергии языка. С другой стороны, каждое стихотворение — это как раз попытка ответить на этот вопрос.
Источник: сайт «Новая Сибирь»
