Колыванская земля отправила на фронт защищать Отечество и свою малую родину 7500 своих сыновей и дочерей. Среди первых, ушедших с полей колхозных на поля сражений, был мой отец - Александр Николаевич Бочков. Его призвали на третий день войны.
- Мы заканчивали вспашку паров на полях колхоза «Красный трудовик», - рассказывал отец, - работало двенадцать конных плугов. Примчался на лошади работник Пихтовского райвоенкомата и срочно приказал собираться. Мужики стали объяснять, что нужно допахать поле и передать кому-то лошадей. Но тот и слушать не хотел. «Вы что, с ума сошли, - прокричал он, - быстро в телегу, а то пойдете под трибунал». Мы поняли, что дело серьезное, всё бросили, сели в телегу, и он погнал коня галопом в деревню. Там успели только надеть чистое нательное белье, попрощались с родными, кто был дома, и в Колывань. А оттуда на теплоходе - в Новосибирск.
На сборном пункте будущих бойцов обмундировали, выдали документы, распределили по воинским частям, и эшелонами отправили на Запад. Ехали медленно, железная дорога была перегружена. Эшелон, в котором ехал отец, разгрузили на станции Колодня под Смоленском. Ночью был марш-бросок, и утром уже стали занимать оборону на отведенном участке для их полка.
В начале войны сплошной линии окопов не было, каждый рыл себе персональный. А к середине дня подвезли оружие - выдали по одной винтовке на отделение (тринадцать человек). А также по две обоймы патронов, на каждый взвод, по две противопехотные мины со шнуровым запалом, несколько спичек россыпью и досточку, покрытую серой, спичных коробков в то время в обиходе не было, даже в войсках.
- Офицер поставил перед нами задачу по обороне участка, - вспоминал отец, - и сказал, что остальное оружие добудете у немцев, а как и каким образом, не объяснил. Уже побывавших в боях красноармейцев среди нас не было. Над нами кружил немецкий самолет-разведчик «Рама», наших же истребителей в небе не было.
Немцы начали артподготовку. Снаряды ложились точно в расположение наших войск, видимо, с самолета выдавали координаты. Появились убитые и раненые. А после обстрела немцы двинули мотопехоту. Так как патронов было очень мало, то они были быстро израсходованы, следовательно, и стрелять было нечем.
- Нас обогнули с флангов, мы были окружены, прорываться было бесполезно и бессмысленно, не было даже холодного оружия, - с горечью рассказывал отец. - Но немцев мы задержали почти на сутки. Уже позже, в конце войны, нам, воевавшим в 1941 году, было понятно, что свою задачу мы выполнили. Верховное командование тогда старалось любым способом задерживать немцев, чтобы успеть организовать оборону Москвы и подтянуть войска.
О времени, проведенном в немецких лагерях, он рассказывал неохотно, вспоминать было тяжело. Много военных умерли с голоду, за каждую мелкую провинность охранники били резиновыми дубинками, и били просто так, для профилактики, чтобы помнили постоянно кто «в доме хозяин». За более серьезные провинности (так они считали) – расстреливали.
Для примера опишу один рассказ отца. В один из лагерных дней их не погнали на работу, лагерное начальство и конвоиры отмечали какой-то праздник, в служебном помещении играла музыка, слышались пьяные голоса. Перед обедом охранник вынес собакам остатки еды, военнопленным такая еда даже во сне не снилась. Собаки лениво ели, пленные давились слюной. Это были не сторожевые овчарки, а домашние, с ними развлекались охранники. Двое наших ребят не выдержали голодной муки, бросились к собакам, отняли еду и быстро съели. Все не успели даже сообразить что произошло. Эту картину наблюдал часовой на вышке и сообщил в служебное помещение. Всех пленных построили, зачитали приказ: «за нарушение лагерного режима и посягательство на жизнь собаки виновных расстрелять».
Несколько человек заставили копать яму, ребят поставили на её край и расстреляли. Отец с товарищем спрыгнули в яму, чтобы поправить тела убитых, закрыть по-христиански глаза и прикрыть пилотками лица. Когда он поднял голову, на краю ямы стоял охранник с наведенным на них стволом автомата. Смерти пленные уже не боялись, встречались с ней каждый день, но в сознании промелькнуло: «Какая глупая смерть». Но им повезло, другой охранник отвел дуло автомата и крикнул по–немецки: «Быстро наверх!» Ребята помогли выбраться, быстро закопали могилу, сняли головные уборы, простились с друзьями. Немцы огрели пленных дубинками и всех отправили в бараки, в знак наказания.
Периодически в лагерь приезжали представители высшего командования РОА (Русской Освободительной армии), которые агитировали всех вступать в ее ряды. Обещали новое обмундирование, хорошую еду и счастливую послевоенную жизнь. Обещали также, что на Восточном фронте никто воевать не будет, только на Западном. Чтобы было убедительно, для примера приводили рядовых солдат, хорошо одетых и физически здоровых, разрешали с ними общаться без присмотра.
Были среди военнопленных и такие, кто соглашался вступить, но немного. Люди в лагере были физически истощены, многие морально подавлены, и за кусочек хлеба, черпак баланды могли совершить любую глупость, в том числе и предательство. В основном, это были призывники западных районов нашей страны, среди сибиряков и уральцев, которых отец хорошо знал, таких не было.
В один из лагерных периодов военнопленным добавили паек. Все думали, что это ошибка. Но нет, и в следующие дни добавку сохранили, их меньше стали бить, кричать «руссишь швайн». В чем дело, никто не мог понять, ведь ни газет, ни радио не было. Но впоследствии, под строгим секретом, от местного населения узнали (лагерь находился на территории Польши), что немцев здорово побили под Сталинградом. Радости не было предела.
В сорок четвертом году лагерь освободили наши наступавшие войска. Тех, кто попал в плен в сорок первом и первой половине сорок второго года, сразу обмундировали, выдали оружие и на передовую.
Страха не было, воевали с огоньком, лезли в самое пекло. А вот тех, кто попал в плен позже, забирали в особый отдел, дальнейшую их судьбу никто не знал.
Меня удивляет до сих пор логика русского солдата. Отец говорил: «Что было не воевать в сорок четвертом, сорок пятом годах, патронов сколько хочешь, оружие выбирай, какое нравится, кормили хорошо, перед каждым очередным наступлением выдавали сухой паек».
Я так понял, что отец воевал на первом Белорусском фронте, среди них было много заключенных, из бывших пленных, из них и формировали штурмовые группы. Освободив Польшу, они с боями вошли на территорию Германии. Отец рассказывал о многих боевых эпизодах, но я перескажу только один.
Выбив немцев из населенного пункта, они стали делать зачистку, и в одном из домов обнаружили повешенных жителей - мужчину и женщину. Думали, что кто-то из наших, но соседка-немка, которую нашли спрятавшуюся в подвале дома, объяснила, что они повесились сами от страха - сработала геббельсовская пропаганда. Им говорили, что русские придут страшные, обросшие шерстью, с рогами, будут издеваться, насиловать и убивать. Наши бойцы рассмеялись, помогли снять трупы и двинулись дальше. Много пришлось поработать с населением нашим политработникам.
На подступах к Берлину немцы усилили сопротивление, командование остановило наступление, чтобы подтянуть резервы и пополнить запасы боеприпасов и продовольствия. Подразделение, в котором служил отец, расположилось в сосновом бору. Подошли «Катюши», впервые они были незачехленными, видимо, фронтовое начальство решило, что немцам теперь не до наших секретов. Утром подготовились к атаке. Развернув карту, командир рассказал, что через бор, где они стояли, напрямую до Берлина ровно 25 километров. Каждый тогда хотел участвовать в штурме фашистского логова. «Катюши» сделали несколько залпов по немецким позициям. Наши войска двинулись в атаку, немцы открыли интенсивный минометный огонь, одна из мин угодила в группу отца. Его ранило в ноги и одновременно контузило. Очнулся на носилках, в ногах сильная боль, левая была перевязана, ступня отсутствовала, понял тогда он, что отвоевался. Было несколько пересыльных госпиталей, последний в г. Харьков, где ему сделали еще одну операцию, укоротили ногу, дабы избежать гангрены.
Всю войну от отца не было вестей. Всё передумали, но надежды не теряли, надеялись на лучшее. Нас у матери, Клавдии Михайловны, было четверо, жили, как говорится, и голодно, и холодно, спасала корова Зойка. Она нас кормила и себе зарабатывала на корм, на ней возили сено, солому, дрова. Мать уходила на работу утром рано и возвращалась, когда было уже темно. Всё хозяйство, дом, огород и мы лежало на плечах и руках старшей сестры Марии, ей в сорок первом исполнилось семь лет.
Первое письмо пришло от отца летом сорок пятого года из госпиталя. Что было в семье, трудно описать, читали и перечитывали по несколько раз. На второй день я украл письмо и побежал в деревню (мы жили на окраине), крича, что есть мочи, что папка жив, скоро пойдет домой на протезе, и у него нет ноги.
Отец вернулся осенью сорок пятого года, ночью. Все спали, он вошел в дом (тогда не закрывались) и спросил: «Есть кто живой?» Я запомнил, видимо, самый яркий для меня момент: горит керосиновая лампа, вся семья сидит за столом и среди нас мужчина. Мы впервые увидели друг друга: я родился через четыре месяца после ухода отца на фронт, но всем детским существом понял, что это мой отец.
С возвращением отца жизнь стала налаживаться, ему было физически, тяжело, еще кровоточили раны на ноге, но он изо всех сил старался работать, чтобы помочь семье. Отец прожил недолго, умер в 54 года, но они с матерью всех нас вырастили, дали образование. Старшая, Мария, стала сельской учительницей, Елизавета - медицинским работником. Мы все трое братьев (после войны родился Валерий) остались верны селу и окончили сельскохозяйственный институт по одной специальности - зоотехник, последовали примеру старшего брата Николая.
Вечная память солдатам Великой Отечественной войны, павшим в боях и ушедшим в послевоенное время, слава живым!
Бочков, Е. Мой отец рассказывал… // Трудовая правда. – 2010. – 2 апреля. – С.4.
